Архимандрит Савва (Мажуко): Таинство ...проповеди

Казалось бы, в теме беседы сегодня мало о чем можно говорить «в общем смысле». Во время проповеди часто возникает ощущение, что это просто перечитывание Евангелия дня. Бывает, что проповедь доходит до нас очень сложно, а бывает, наоборот, так понятна и так проста, что буквально возникает ощущение единения со священником. Что есть в проповеди, с одной стороны, таинственного, а с другой – простого и реального?

– Говоря о проповеди, мы непременно погружаем это явление в богослужебный контекст. С одной стороны, это очень правильно, ведь говорить о проповеди как о таинстве я бы взялся, ссылаясь на хорошо понятный нам церковный опыт. Я это пережил, когда стал священником и начал говорить проповеди, когда, проводя богослужение спиной к народу, лицом к алтарю, вдруг поворачиваешься лицом к людям, которые только что молились. И, наверное, это многих молодых священников просто выбивает из седла: это очень ответственно – смотреть в лицо людям, которые только что молились. Ты как будто бы настигаешь человека в какой-то очень интимный, внутренне важный, сокровенный момент его переживания: он только что открылся Богу, ведь молитва – это очень ответственное открытие перед очами Божиими. Это хорошо видно по лицу молящегося человека, отражается в его глазах, и ты как будто бы вторгаешься на сакральную территорию и позволяешь своему слову вплетаться в ткань богослужения – это очень ответственно, очень тяжело. Это наносит на проповедь отпечаток неповторимого события.

Вот почему, например, я не могу читать проповеди, изданные в сборниках, которых очень много: протоиерей такой-то и его проповеди на Евангельские чтения, дни года и т.д. Может быть, это хорошо как пособие, ориентир, но я не люблю их читать: церковная проповедь – это всегда неповторимое событие. Есть конкретный человек, конкретный опыт, люди, которые его слушают, и это невозможно повторить, хотя мы, конечно, стараемся записывать проповеди замечательных людей. Например, я люблю проповеди митрополита Антония Сурожского, для меня это критерий.

Но церковная проповедь – это еще не весь опыт проповеди, который мы должны описать. Таинство проповеди – это всегда опыт благовестия, не только внутрицерковного. То, чем мы с вами сегодня занимаемся, – проповедуем слово Божие: это тоже таинство. И вы в этом смысле тоже евангелист, и я: всякий человек, который говорит о Христе, о вести Евангелия, совершает проповедь. Это таинство понимания, таинство встречи с Богом, которое возможно не только в церкви, но и в любом другом месте: я знаю множество примеров, когда человек находил Бога в концертном зале (например, из биографии философа Евгения Трубецкого известно, что в юности он утратил веру, а пережил опыт встречи с Богом во время концерта, который играл Антон Рубинштейн – это удивительно)… И есть эпизоды постижения Откровения Божия в других условиях. Я бы сказал, что это таинство в каком-то смысле даже не всегда вербально.

Иногда лицо верующего или просто хорошего человека может сказать очень много. У меня был такой опыт, когда я был подростком и приехал впервые в Москву, преисполненный «подростковых ядов», то есть критического отношения ко всему: все мне казалось фальшью, подозрительным. Но я тогда увлекся Православием, это было неожиданно, интересно. А в Новодевичьем монастыре был хор, и они только что издали пластинку, посвященную 1000-летию Крещения Руси. Я пытался разыскать этот хор, послушать его в монастыре и увидел, как люди подходят к Причастию – тогда я еще ни разу не причащался, хотя в церковь ходил; казалось, что это что-то неважное. И когда люди отходили от Чаши, меня поразило лицо одной из моих московских знакомых, старушки, – я был просто растерян. Ее лицо сказало мне о Евхаристии, может быть, гораздо больше, чем книжки, которые я тогда читал (хотя тогда их было не так много).

То есть проповедь – это не только церковное событие, не только событие внутри общины, но еще и таинство, которое совершается между людьми по всей земле. У вас есть дочь, и вы для нее тоже в каком-то смысле евангелист, проповедник, как я, например, евангелист и проповедник для своих близких. А они, в свою очередь, – для меня. И сейчас, мне кажется, перед нами стоит важнейшая церковная задача – осознать, что Церкви, как никогда, нужны евангелисты. Евангелисты как школа проповедников, как школа людей, которые должны понимать, что в каком-то смысле это даже их работа.

Книга Деяний апостольских рассказывает эпизод из жизни раннехристианской общины первого христианского поколения. Апостол Петр вдруг сталкивается с проблемой, которая в каком-то смысле унижает апостольское достоинство: к нему пришли вдовицы с жалобами на то, что их, вдовиц эллинских, вдовиц рассеяния, презирают и все лучшие куски в этой общине отдаются местным, иудейским – и апостол Петр говорит: «Нехорошо нам, оставив слово Божие, пещись о столах». Тогда появилось очень благородное и очень важное для Церкви особое служение диаконов: служение столам (Итак, братия, выберите из среды себя семь человек изведанных, исполненных Святаго Духа и мудрости; их поставим на эту службу, а мы постоянно пребудем в молитве и служении слова).

Зададим вопрос, кто сейчас в Церкви служит слову в апостольском смысле этого термина (не как церковное служение, дополнительное к чему-то, а как единственно важное). Современного священника мы не можем назвать благовестником-евангелистом в апостольском смысле слова: главным образом мы служим церковной общине. Наше служение пастырское, душепопечительское и т.д. – оно в большей степени обращено вовнутрь. А кто апостол? Кто сейчас печется не о столах, не о вдовицах, не о прихожанах и прихожанках, а о том, чтобы благовествовать и чтобы это было его главной работой?

Нашему церковному обществу, как мне кажется, надо дорасти до осознания, что должен быть определенный ранг людей, служение которых сосредоточено только на слове, – и чтобы они никому не доказывали, что их служение необходимо Церкви. Вот мы с вами, Глеб Борисович, на самом деле очень ценные люди; если хотите, нас должны носить на руках, потому что мы тоже в каком-то смысле благовестники, евангелисты. (Смеется.) Вы трудитесь на телеканале – это очень благородное служение, я тоже пытаюсь что-то такое делать. Это очень важно, таких людей надо искать, собирать, поощрять и даже, некоторым образом, ободрять их деятельность, чтобы ты не был вынужден постоянно всем доказывать, что занимаешься хорошим делом, а не самопиаром (как мне однажды сказали). Ты в каком-то смысле слова евангелист – это очень важно. Мы не будем тратить много сил на то, чтобы оправдываться, а будем просто говорить о Христе.

Мы все умеем читать и можем читать книги, хотя есть и сложные. Как нам узнавать о своей вере?

– У каждого своя мера, и здесь не нужно ставить себе каких-то высоких задач; есть люди простые, которые могут взять лишь столько, сколько им дано. У меня была приятельница Мария Ивановна (давно покойная), благообразная старушка, которая ходила в наш Никольский храм. Она была моей соседкой, ее знал почти весь наш город – большую часть жизни она провела, принимая записки в нашем храме, и делала это с большим энтузиазмом: всякий человек, который приходил в церковь поставить свечку или подать записку, обязательно становился ее знакомым – она тут же узнавала, почему человек пришел, тут же начинала рассказывать о Церкви, как сходить на Исповедь, как причаститься. Мы с ней неоднократно возвращались в троллейбусе домой, и в троллейбусе у нее тоже не закрывался рот – она обязательно с кем-нибудь разговаривала, рассказывала про праздник, про святого, которого сегодня вспоминали. И это у нее получалось очень естественно. У меня так не получается – я все-таки интроверт, я не могу напрямую обратиться к человеку, быстро с ним познакомиться и т.д., но у каждого своя мера. Вот она имела такой талант, такую общительность. При всем том человеком она была очень простым: не читала толстые книги, энциклопедии, не изу-чала библеистику (в редакции Бультмана), не сверяла разные переводы Библии, не знала о существовании многих разделов богословского знания. Но, как говорится в Писании, от избытка сердца говорят уста: сколько избыток ей позволял, столько она и говорила – видимо, избыток у нее был большой.

Может быть, надо свой избыток не удерживать – и в ту меру, в какую сердце и его величина позволяют, и говорить. В этом смысле я не очень сильно переживаю по грамотности и т.д. В Древнем Риме был замечательный теоретик риторики Квинтилиан, который издал большое сочинение о риторике (кстати, очень полезное, его изучают и в семинариях). Он говорил, что красноречивым человека делает сердце (это говорил язычник, то есть это универсальный закон – сердце делает человека красноречивым): если сердце горит, если ты чем-то по-настоящему взволнован, ты не сможешь его удержать. Вот и не надо удерживать – очень простой рецепт.

Не могу не спросить: очень часто от церковных и (в большей степени) нецерковных людей мы встречаем обвинение в том, что в нашей Православной Церкви все очень грустное, тяжелое и часто даже угрюмое... Мы говорим о проповеди: она должна прежде всего разбудить в человеке покаяние или, может быть, и какие-то другие чувства?

– На самом деле мы всего лишь наблюдатели таинства, которое происходит между человеком и Богом. Мы вообще не можем ничего навязать, разбудить и т.д. – мы создаем условия встречи человека и Бога. Что между ними произойдет, какая искра проскочит, что человек поймет, что ему скажет Господь, на что он обратит внимание, мы не знаем. Но обвинение в угрюмости все-таки некорректно: Православие очень разнообразное – и я за разнообразие; Православие не просто разное, оно должно быть еще более разнообразным, чем есть. Право на существование имеют разные стили благочестия.

В классических святоотеческих текстах (например, в «Древнем Патерике») мы видим истории из жизни старцев, которые, что называется, вошли в хрестоматии. История о том, когда пали два брата и пришли на покаяние к старцам, которые дали им епитимью, канон. Оба брата были одного возраста, одного веса... Их затворили в келье, и те какое-то время постились на хлебе и воде, молились. Один после затвора вышел с веселым лицом, бодрый, благодарный, а второй – заплаканный, угрюмый, серый и очень грустный. Старцы призадумались – какую духовную оценку этому дать? И сказали, что оба пути правильны.

Так вот, мне кажется, не только два этих пути возможны, но 5–10 вариантов, ведь сколько людей, столько возможно и стилей благочестия, ответа и т.д. И это говорит о том, что таинство проповеди не приговорено к одному языку: церковная проповедь мыслится для нас как речь глаголами – нужно обязательно «жечь глаголами». Есть наш внутрицерковный сленг, к которому мы привыкли и не отдаем себе отчета, что человек нецерковный иногда может просто неправильно нас понять, поэтому нужно осуществлять усилие перевода на современный язык: язык постоянно развивается, и наши старинные, стилизованные проповеди и речи хороши, но иногда просто не годятся для современников и каждое поколение должно этот перевод осуществлять, в этом нет ничего плохого – мы не предаем традицию, Предание и т.д. Наоборот, усилие по переводу очень важно, оно обогащает.

Почему, например, хорошо бы переводить раз в поколение Библию? Каждому поколению необходимо обращаться к первоисточнику, не пользоваться переводом наших отцов, а снова перечитывать первоисточник, сверять его и выдавать свой перевод. Это не значит, что он хуже или лучше, просто язык развивается, мы развиваемся вместе с ним и должны этот язык воцерковлять: он достоин быть воцерковленным. Я не говорю сейчас о переводе богослужения на русский язык и т.д. – это совершенно другая тема, я говорю о языке межличностного общения. Например, вы понимаете, что означает слово «приложиться» в нашем внутрицерковном языке, – а если вы беседуете с музыкантами и говорите, что «этот пианист любит приложиться», этот глагол будет иметь совсем другое значение.

Замечательный пример есть в книжке, которую обычно читают в детстве, – «Два капитана». Там есть чудесный эпизод, когда педагог говорит мальчику, главному герою: «Ты воображаешь лучше, чем соображаешь». И мальчик на это обиделся, потому что на языке детей «воображать» («воображала») означает «слишком много о себе думать, рисоваться». Учитель имел в виду, что у мальчика развита фантазия, он большой фантазер, – не хотел сказать, что тот воображала, а мальчик услышал это слово на языке детей (и в моем детстве в детском лексиконе было это слово «воображала»). И только через год, пишет автор, когда герой повзрослел, он понял, что имел в виду его учитель.

То есть мы всегда должны иметь в виду, как нас слышат, у нас должна быть рефлексия – это не «потакание духу времени», как у нас иногда говорят, нет. Это элементарное уважение к слушателю: мы должны позволить себе труд понимать, как нас слышат, – это просто работа деликатного, воспитанного человека, поэтому мы должны как-то переводить наш опыт на современный язык, искать новые фразы. Это постоянная борьба с инерцией слов, постоянное усилие, – если хотите, это духовное упражнение, которое мы должны себе разрешать, если хотим, чтобы наша Евангельская радость была разделена с людьми, которые нас окружают.

Вопрос о проповеди среди неверующих (будем говорить не о воинствующих атеистах, но о тех людях, которые активно противодействуют Церкви по разным причинам): с ними приходится тоже много общаться, и здесь тоже должна быть проповедь. На каком языке?

– Атеисты, люди неверующие – это не однородное явление, они всегда очень разные: бывают разные ситуации, разные люди, разные группы. Мне приходится встречаться с людьми неверующими, но максимально не похожими друг на друга. Здесь всегда надо правильно оценивать ситуацию. Но то, к чему пришел я, – это слово «честность». Есть тот минимум человечности, который всех нас связывает воедино – верующий ты человек или нет. Честность – это та ценность, которую разделяют все нормальные люди, будь то атеист, неверующий, гедонист, эпикуреец, кто угодно.

Честность – прежде всего. Мне кажется, если мы начнем разговор с этой точки, это всегда хорошо: разговор может быть только на фоне честности. Если в Церкви есть какие-то проблемы или, например, человека обидели в Церкви, ему что-то не нравится в Церкви, обидело или поразило в церковной истории, мы должны честно отнестись к этому и сказать, если это правда: «Да, мы это признаем». Мы должны честно признавать и существующие у нас проблемы, и то, что у Церкви нет ответов на все вопросы, что мы ни в коем случае не претендуем на абсолютную истину, например, в философии, политике, экономике или даже в воспитании детей. У нас нет абсолютных истин, мы только знаем некоторые Евангельские ориентиры, и эту свою в некотором роде даже ущербность мы должны признавать – это нормально.

Когда разговор идет на фоне честности и взаимного уважения, он всегда приносит результат. Но здесь еще важно не погрузиться в извиняющиеся интонации. Иногда верующих буквально заставляют жевать мысль, что мы перед всеми виноваты, должны извиняться, оправдываться... Ни в коем случае. Только честность и взаимное уважение, а это значит, что в споре надо уважать не только оппонента, но и себя самого: не позволять разговаривать с собой как с шутом. Это тоже очень важно. И наши оппоненты это очень хорошо понимают.

Последний вопрос сегодня тоже касается проповеди. Мы знаем изречение: «…других страхом спасайте, исторгая из огня, обличайте же со страхом» – и мы часто понимаем это как призыв как можно больше говорить в проповеди о Страшном Суде, о страхе Господнем. Но не все понимают, как связаны Бог и страх.

– Опять же это трудности перевода – как понимать слово «страх»? Нужно напугать? «Почитай «Мытарства Феодоры» и потом беги на Исповедь»? Будет ли эта любовь долговечной? На сколько хватит страха, чтобы быть с Богом? И не превратятся ли наши отношения с Ним в некий «стокгольмский синдром» – меня взяли в заложники, застали врасплох, и я уже вынужден быть...

Здесь надо быть очень деликатным и осторожным. Я думаю, что святые отцы имели в виду страх, который переживали мистики, – страх небытия. В каком смысле? Евангелие начинается с Откровения о Боге Воплощенном – Творец мира становится Своим собственным произведением. Это очень странно, это мысль, которая не помещается в голове. Мне кажется, что святые люди, которые погружались в молитву (созерцание бытия, самых его глубин), однажды вдруг переживали свою небытийность: есть – в полном смысле слова – только Бог, а мы Его произведения, Его создания.

Переживание своей созданности, своей тварности (говоря языком святых отцов), наверное, и есть начало страха Божия – опыта собственного небытия, трепета, который пронизывал святых отцов. Эта небытийность в своей глубине, наверное, и есть самое ближайшее Откровение Бога Творца, когда тебя подхватывает на руки Сам Господь. Ты вываливаешься из небытия, ты просто боишься, что на самом деле не существуешь. Но это очень тонкое духовное упражнение, это глубины мистики… Мне кажется, это тот самый страх, о котором говорили святые отцы: не испуг перед описаниями, которые часто встречаются в наших брошюрках, а страх совсем иного рода, очень глубокий и доступный немногим.

Записала:
Ксения Сосновская

Полную версию программы вы можете просмотреть или прослушать на сайте телеканала «Союз».

Читайте «Православную газету»

Сайт газеты
Подписной индекс:32475