Любовь божественная и человеческая

(Продолжение. Начало в № 9–15)

ЛЮБОВЬ И МОЛИТВА

Это особенно понятно и органично в молитве за ближних. В такой направленной молитве за ближних любовь выражается, может быть, даже более, чем каким-либо иным образом, именно в силу напряженности этого делания. Вообще можно сказать, что неформальная молитва за ближних есть безошибочный признак выстроенности христианских отношений на основании любви. И, наоборот, где такой молитвы нет, там в отношениях между людьми нет либо любви, либо христианства, либо и того, и другого. Это совершенно понятно: в жизни каждого человека слишком часто встречаются обстоятельства, когда он не может справиться либо с ними, либо с самим собой, приходя в разрушительное состояние, и никто и ничто, кроме Бога, не может ему помочь. Ближние, видя эту ситуацию, включаются в нее своим деланием любви, то есть молитвой за ближних. Здесь только очень важно не навредить пристрастным характером своей молитвы. Наиболее беспристрастно и верно в своих интонациях любви одновременно и к Богу, и к ближнему звучит молитва, имеющая простое содержание: “Да будет воля Твоя”. К сожалению, не слишком часто имеет характер содержательной любви молитва, предметом которой оказывается не один только ближний, а, положим, целый народ. Видимо, страдания за целый большой народ почему-то не вызывают такой же остроты переживания, как, например, о больной дочери. Вместе с тем, опыт показывает, что когда такая молитва любви о народе совершается совместно, положим, общиной, то она и лично для каждого участника такого молитвования становится более остро и ответственно переживаемой, и тогда приходится говорить, скорее, о психологических, чем о нравственных причинах такого явления. В целом же общая молитва обычно переживается ее участниками более формально, то есть с меньшей любовью (например, в церковном молебне), кроме тех случаев, когда все участники объединены одной общей внутренней задачей (например, исканием Божией помощи в деле восстановления храма), но в таких случаях переживание любви к Богу оказывается не определяющим. Также, по-видимому, для многих еще представляется предметом научения — и то лишь, если такая задача ставится, — любовь к тем святым, к которым они обращаются как к своим предстателям в духовных и земных нуждах, когда прямое обращение к Богу почему-недостаточным. В предании Церкви, во всяком случае в писанной его части, этому вопросу всегда уделялось недостаточное внимание (тем более — в учебных пособиях по нравственному богословию), и поэтому этой теме еще предстоит, так сказать, встать на повестку дня. Наиболее естественным образом эта задача решается при обращении человека в его молитве к своему ангелу-хранителю. Церковь, сознавая необходимость такого общения любви человека со своим ангелом-хранителем, утвердила типы молитвенных обращений в вечернем и утреннем молитвенных правилах. Такое общение любви с небесными силами — естественно, потому что Церковь знает, что каждый ангел-хранитель, безусловно, любит ту человеческую личность, которую он послан Богом охранять. Это хранение и есть хранение любви, ибо такова природа сотворенных Богом ангелов-хранителей, и потому что люди по дарованной им Богом свободе в своем падшем состоянии могут легко склоняться ко злу. Служение ангелов в том и состоит, чтобы своей любовью, не требующей ответа, неусыпно предохранять человека от падений, а падших через их покаяние вновь стремиться возвести к нравственному достоинству в делании любви. И чем более человек чувствует эту материнскую заботу своего ангела, тем естественней обращается к нему в молитве любви. Чем больше нечувствие к духовному небу — небу любви, тем менее реальна в своей неформальности такая молитва. Но это нечувствие может уменьшаться в силу реальности участия в Божественной литургии, которая, по известному святоотеческому образу, есть небо на земле.

ЛЮБОВЬ И ЕВХАРИСТИЯ

Божественная литургия в земных условиях, в церкви есть высшее осуществление любви, прежде всего — любви Божественной. Любовь Божественная питает подлинным телом и кровию Сына Божия верных Ему людей, решившихся на участие в Евхаристии. Любовь Божественная, возведшая однажды на крест Сына Божия, не перестает в литургии возводить Его на Голгофу — “и абие изыде кровь и вода”. Любовь Божественная не перестает низводить Сына Божия, по Его же любви к верным Своим, в сей мир, в церковь, где вечность соединяется с временной жизнью. Любовь Божия осуществляет свое действие в условиях ответной любви человеческой, иначе чудо не совершается — “по неверствию их”. Вся литургия — непрекращающееся действие Божественной любви, но и к человеческой любви она тоже взывает.

Литургия начинается возгласом священника: “Благословенно царство Отца и Сына и Святаго Духа”, как бы и открывающего вход в это царство, все содержание которого — любовь, и члены этого царства — участники Божественного пира любви, а не успевший или пренебрегший облачиться в брачные одежды, не стяжавший хотя бы начальных интенций любви оказывается извергнутым из этого пира, даже если телом своим он присутствует на литургии. “Возлюбим друг друга”, — призывает возглас перед началом Евхаристии, главной части литургии, и это тоже — не просто призыв, но указание на то условие, при котором только и может совершиться литургия — общая взаимная любовь. “Благодать Господа нашего Иисуса Христа, и любы Бога и Отца, и причастие Святаго Духа буди со всеми вами” — такое благословение Отеческой любви пребывает на всех верных во все время совершения литургии верных. И никто не смеет и не может отказаться от факта этого благословения, и оно не может не пребывать действенно на всех молящихся. Но “действенно” и означает — и в них действовать, и таким образом, любовь действительно пребывает в их сердцах. И обычно — некое чувство молящихся сердец прямо свидетельствует об этом, хотя внешне-психологический факт такого свидетельства и не обязателен. “Со страхом Божиим, верою и любовию приступите”, — таков был в древности призыв к причастникам при выносе чаши, и если теперь слово “любовь” и выпало, то, видимо, мысль Церкви при этом заключалась в том, что страх Божий и вера совместно предполагают и любовь.

Все движение литургии — это переживание прославления и благодарения. Недаром же само таинство называется Евхаристия (в переводе с греческого — благодать, благой дар, благодарение). В начале самой Божественной литургии поются так называемые антифоны, обычно как раз и выражающие переживание хвалы и благодарения (псалмы: “Благослови, душе моя, Господа” и “Хвали, душе моя, Господа”). И далее нет другого такого слова, которое бы так же часто повторялось в ходе литургии, как “благодать” и “благодарение”. И это понятно.

Все православное богослужение в его известных кругах — суточном, недельном и годовом — представляет собой то же кружение любви, что и в Божественной литургии, во-первых, потому что все остальное богослужение является подготовкой к литургии, во-вторых, потому что оно есть служение Богу, а такое служение всегда есть жертвенный акт любви, а в-третьих, потому что содержание этих служб (прославление Бога, Пречистой Его Матери и святых) — есть содержание дара любви.

Осознать любой Божественный дар как дар, и дар именно благой, можно только любовью. Ответить на благодать Божию своею благодарностью можно только любящим сердцем. Сердце не любящее закрыто для благодарности. И, наконец, само причащение святых Христовых Тайн, без которого не может быть Божественной литургии, есть вкушение огня Божественной любви. В этом вкушении должно перегореть — “ибо Бог есть огнь поядающий” - все нечистое, скверное, пошлое, низкое. (Разумеется, факты не всегда свидетельствуют о том, что все причастники вполне осознают чистую цель — соединиться в причастии со святой Божественной любовью и войти вполне в ее жизнь. Нередко по неглубокому религиозному сознанию на первое место выходят далеко не столь высокие духовно-нравственные мотивы.)

Наконец, Божественная литургия есть переживание любви и любовью, потому что она наиболее жизненным образом соединяет многих в единстве жизни Божественной, и это единение ничем иным, кроме любви, быть не может. “Возтолько здесь и не только сейчас единятся Богом в этом таинственном, но знаемом таинственной жизнью душ акте любви. Сердце человека, участвующего в таинстве Евхаристии, принимает новое, святое содержание жизни, и освящающее действие чистейшей любви распространяется на всех и, прежде всего, на причастников этого таинства. Становясь через причастие жизни Христовой царем и священником, причастник и кругом себя встречает царей и священников (1 Пет. 2, 9) и вместе с ними совершает царское и священническое служение любви. И все вместе они становятся единым телом любви. Так велика Евхаристия! Принимающий частицу Тела Христова становится Телом Христовым и входит членом в Тело Христово — святую Церковь “прикровеннейшим образом”.

ЛЮБОВЬ И ОБЩИНА

Удивительно: и малая частица Святых Христовых Тайн, принимаемая в святом причащении, и необъятный мистический организм, объединяющий верных на небе и на земле, называются одним и тем же словом: Тело Христово. Впрочем, удивительно ли? — если и то, и другое созидается одним — любовью Христовою.

Относительно Церкви это так несомненно, что и говорить, кажется, было бы излишним, если бы мир не встречался так часто с самыми разнообразными человеческими искажениями. Все же определяют суть дела не искажения, а идеальные установки и их жизненные воплощения. Центральная установка — слова Христовы: “По тому узнают, что вы Мои ученики, что будете иметь любовь между собою” (Ин. 13, 35). И другие: “Где двое или трое собраны во имя Мое, там и Я посреди их” (Мф. 18, 20). Эти последние слова определяют сущность и главный принцип собранности: “во имя Христово”. Единение множества во имя Христа и есть Церковь. Но нравственное условие, указывающее на безошибочность собрания — любовь (“Если будете иметь любовь между собою”).

Это, несомненно, так, когда речь идет о таинственной, мистической любви всех учеников между собою. Там, где эту любовь трудно различить по внешним признакам, ее может свидетельствовать только личный опыт и совесть каждого любящего и верного. Когда речь идет о таком проявлении Церкви в личие или отсутствие любви не может укрыться.

Элементы общинной жизни, по крайней мере, некоторые, можно видеть всегда там, где есть приход. Но они так и останутся разрозненными элементами, если священником и самими прихожанами не поставлена задача, а точнее сказать, если они сознательно не приняли и не усвоили задачу, поставленную им Богом, — создать из прихода общину, то есть реальное единство христиан, устроившееся на основаниях христианской любви. То, что такая внутриобщинная любовь не так уж редко встречается на деле и порою раскрывается с большою деятельною силой, многим, знающим дело, хорошо известно, и ее нетрудно видеть. Но, с другой стороны, не так уж легко указать конкретно, в чем она проявляется. Члены такой общины в чем-то очень существенном, отличаются от других, их окружающих, и явно в лучшую сторону. Выше ли у них духовные потенции и их воплощения? Выше ли нравственные достижения? Выше ли интеллектуальные проявления? Едва ли. Это не очевидно. И живут они как прочие, во всяком случае, как прочие христиане. Ходят, в основном, по пять дней в неделю на работу (кроме матерей, воспитывающих детей). Учатся, болеют, страдают. Каждое воскресенье встречаются в храме. После литургии многие расходятся почти сразу, другие остаются несколько дольше, чтобы обсудить свои и общие дела и кое-что поделать. И вместе с тем видно, что они по праву и без сантиментов называют себя братьями и сестрами. И что для них дороже их братства? Церковь? Конечно, но их братство есть церковь. Бог? Несомненно, но Бог и есть посреди них, и во имя Божие они и собраны. Их собственные семьи? Разумеется, но большей частью, члены их семей также становятся членами этого братства, а когда это так, то они с печалью, но терпеливо ждут этого.

Далеко не все безукоризненно в жизни таких братских общин. Порою всякие разрушительные тенденции стремятся разрушить их дух и жизнь. Порою кажется, что вся их жизнь держится на возглавляющих их священниках. Но при всех — личных и общих — искажениях и несовершенствах, очевидно, что такие единства держатся и существуют любовью и во имя любви (а не просто личных пристрастных привязанностей). Общинное единство, безусловно, создается любовью каждого из ее членов, но эти единичные и единственные “любови” в общинной реальности таинственно переплавляются в некое общее свойство: общую любовь; и она обладает уже какими-то особыми свойствами, как бы добавляющимися к каждой из этих единичных “любовей”, и главное из них — это любовь всех ко всем. И это общее пространство любви включает в себя каждого, кто его ищет, после некоторого неформального и необъявляемого органичного испытания, в котором испытываемый оказывается скорее испытующим; то ли это место, которого ищет душа его. И когда душа отвечает сама себе: “Добро мне зде быти” — значит, атмосфера любви пронизывает ее, а там уже налаживаются и какие-то личные контакты с членами общины, то есть любовь для этого нового члена приобретает какие-то конкретные очертания. В то же время и община приобретает не только количественное приращение, но и почти неуловимые и, во всяком случае, формально неопределимые качественно новые очертания.

Такое общинное единение людей решительно отличается от любого “доброго отношения” друг к другу в хорошем традиционном устойчивом коллективе (например, в какой-нибудь научной лаборатории). И это потому, что главным основанием становятся не просто обычные нравственно-психологические, чисто человеческие отношения, а скрепляющая их вышечеловеческая любовь Христова и по ней настроенная любовь членов общины ко Христу, а тем самым — и друг к другу. И есть только одно основание не спутать эту Христову и одновременно человеческую любовь в церковной общине с человеческими нестойкими чувствами — это единство исповедания членами общины Единого Истинного Бога в чистоте вероучения. Человеку, не понимающему жизнь Церкви, это условие может показаться излишним и не относящимся к делу. Для человека же церковного это совершенно понятно; достаточно вспомнить возглас священно-служителя перед началом евхаристического канона на литургии: “Возлюбим друг друга, да единомыслием исповемы”, и ответ поющих: “Отца, и Сына, и Святаго Духа, Троицу Единосущную и Нераздельную”. По мысли святых составителей Божественной литургии, это условие со стороны верующих оказывается важнейшим для ее совершения, а значит — и для высшего реального единства любви — единства литургического.

ЛЮБОВЬ И ЕДИНСТВО ИСПОВЕДАНИЯ

Ибо если отсутствует это единство исповедания, общество (даже если оно состоит из двух или трех человек) расколото по важнейшему признаку, составляющему это единство, и близость остается лишь на уровне второстепенных и нестойких признаков (сердечные чувства и прочее), которые сегодня имеются, а завтра их может и не быть. Более того, когда нет этого единства исповедания, можно предполагать, что, по крайней мере, кто-нибудь один из тех, кто, кажется, собрались во имя Божие, исповедуют собственно не Бога, а свою интерпретацию Бога. Но если в самом главном его переживание не более чем мираж, который только для него самого представляет объективную ценность, на деле же это ценность мнимая, иллюзорная, то тем более вероятна мнимость и других, внутренних ценностей, представляющихся для него несомненными. Любовь осуществляется в полноте человеческого единства, и из этой полноты не может быть исключен никакой, тем более — важнейший признак.

Исповедание Бога по религиозному знанию не является лишь набором принятых рациональных догм, но центральным основанием личностного содержания. Сущность устройства, поведения, отношения личности ко всему на свете зависят от того, исповедует ли она культурный гуманизм, грубый материализм, утонченный буддизм или неотмирное православие. Все эти типы исповедания (и всякие иные) связывают людей нередко больше и уж во всяком случае устойчивей, чем, положим, индивидуальные симпатии. Особенно же — по определению — связывает людей единство христианского исповедания, потому что оно основано на исповедании Бога, Который есть любовь. В литургическом понимании не только единство исповедания является основанием любви, но и любовь — условием такого исповедания: “Возлюбим друг друга, да единомыслием исповемы Отца, и Сына, и Святаго Духа. Троицу Единосущную и Нераздельную”.

Чем чище, полней и серьезней исповедание христианином Пресвятой Троицы, чем оно жизненней, тем обширней и активней пространство любви, которое, прежде всего, включает своих единоверцев, а затем и вообще всех. Об этом свидетельствует и исторический опыт. История Церкви с большей ясностью показывает, что чем более усиливаются догматические разногласия, тем сильнее и человеческие нестроения в жизни Церкви, заканчивающиеся ненавистью и расколами. Замечательно, что лица раскольнических сообществ обычно с большей антипатией относятся к своим бывшим собратьям, чем к людям совсем противоположного духовного, мировоззренческого и нравственного устройства. Наличие в мире религиозных войн свидетельствует о том, что там, где нет единства исповедания Бога, нет и любви.

Не просто догматически-мировоззренческое единство созидает подлинную любовь, но единство исповедания именно Пресвятой Троицы как образа совершенной любви. И потому можно сказать, что те “как бы” христиане, в которых заметно действуют разрушительные интенции всяческой неприязни, по сути, не могут чисто исповедовать и переживать Троическую жизнь и единство. Но единство исповедания включает в себя и нечто большее, чительных догматов. Единство исповедания — это, по сути, динамический жизненный процесс, которому реальный живой импульс дает Сам Бог. Та же самая любовь, которая есть в Боге по Его природе, подается Им своим верным именно в силу их веры, то есть в силу исповедания именно Его как Бога, и потому действует тем же образом в них, в меру их приятия. И это общее исповедание, как приятие Божественного дара, собирает их вместе в общность любви, что преимущественно, конечно, переживается на литургии. В силу того сверхприродного сродства, которое даруется Богом, они ощущают себя особенно близкими друг другу, и это-то и есть реальная близость в любви верных к Богу и между собою. Это сверхприродное сродство и есть единство верных в их живом исповедании Бога. И все, вкусившие его опытно, потому и опытно знают его блаженство, а потому и желанность.

ЛЮБОВЬ ВЕРНЫХ И НЕНАВИСТЬ МИРА

Блаженство свойственно желать всем, кроме психически крайне извращенных людей. Но когда люди полагают свое блаженство на ложном материале и потому не получают его или получают в искаженных видах и, следовательно, остаются недовольными, они могут свое недовольство, по известному психопатическому свойству, обращать на тех, кто пользуется истинным блаженством.

Кроме этой психологической причины ненависти мира к членам Церкви, известны и понятны причина нравственная и причина онтологическая.

Нравственная причина состоит в том, что все притяжения мира противоположны жертвенному нравственному строю, предлагаемому Христом для своих последователей. Признать же высоту и красоту этого строя не хочется и противно — это означало бы признать неправедность своих притяжений. Остается одно — ненавидеть Христа, Его учение и Его учеников.

Причина онтологическая состоит в том, что искаженный строй падшей души открыт греховным влияниям века сего, особенно ополчающегося на неподчиняющихся этим влияниям.

Протоиерей Владислав Свешников
«Очерки христианской этики»

(Окончание следует)

Читайте «Православную газету»

Сайт газеты
Подписной индекс:32475