Протоиерей Александр Никулин: Большое видится в малом

По благословению Святейшего Патриарха Учебный комитет нашей Церкви в этом году запустил проект «Память Церкви». Проект призван сохранить память верующих людей, очевидцев жизни Церкви в советское время. Наш разговор предлагаю посвятить этой теме. Батюшка, Вы родились в 1949 году. Расскажите, пожалуйста, о своем детстве, юности, малой родине и семье.

– Половина моей жизни (по крайней мере, до 27 лет) прошла вне Церкви, поэтому, может быть, это не так интересно будет людям. Но, конечно, наблюдения были в жизни, в том числе в детстве. Я думаю, человек всегда чувствует свою причастность ко всему, что есть: к небу, земле, звездам, умершим родственникам, вообще к людям и так далее. Он считает себя причастником всего этого большого мира. Как бы ни исключали из жизни в советское время Бога, все-таки Божие начало на Руси всегда просачивалось, как трава прорастает через асфальт. А к концу советского времени это было очень активно, особенно в крупных городах.

Что касается малой родины, помню первые свои впечатления. Старший брат на меня, естественно, больше влиял. У меня было пять братьев, одна сестра, семья большая. Я был последним. Помню, брат учил поэму Блока «Двенадцать». Окончание этой поэмы такое:
В белом венчике из роз –
Впереди – Иисус Христос.

В той хрестоматии тогда заменили слово «Христос» на слово «матрос»: «В белом венчике из роз впереди идет матрос». Я спросил у брата, почему в белом венчике. И он сказал мне, что старшие братья учились по другому учебнику и там было написано «Христос». Я пытался спросить, что такое «Христос», но мне уклончиво отвечали, потому что церковных людей в доме не было. В общем, это меня не удовлетворяло. Но какие-то точки соприкосновения все-таки были.

Например, когда я учился в школе во втором или третьем классе, помню, ребята бегут с горки, хохочут, а их ругает бабушка из огорода. Я спрашиваю: «Почему она вас ругает?» Они говорят: «Она нас обзывает богохульниками, но ведь Бога-то нет». И я хорошо помню, что тогда в моей душе, в сердце был некий возглас: «Есть». Я даже замолчал на время, не поддержал их разговор. Они убежали, а я над этим задумался. И таких точек соприкосновения было много.

В Лысьве (Пермский край), где я родился, был металлургический завод, была и церковь, но она была так устроена, что родители нас даже не крестили. Потому что гораздо активнее была работа с верующими, чем при Хрущеве: стояла милиция, и тех, кому было меньше 55 лет, в храм просто не пускали. Поскольку жили очень трудно, родители все время работали, получилось так, что мы уже все взрослыми крестились.

Мои родители были 1907 года рождения, я был поздним ребенком. Родители имели, как и полагалось в дореволюционные годы, 3–4 класса образования. Однажды я поспорил с ними, потому что мне не давали лошадь. Мне надо было вывезти металлолом, я им говорил, что наш пионерский отряд выходит на первое место и так далее, но отец был очень возмущен: мол, еще лошадь портить. И возник конфликт. Он сказал: «Ты в школе говори, что положено, а мы-то с матерью все знаем: вспомни, когда мы родились». Я тогда был председателем совета отряда два года, в шестом и седьмом классах. Помню, они с матерью стояли, а я им сказал: «Что, хотите сказать, при царе жили лучше?» Я, конечно, с вызовом это сказал. На что отец ответил: «По крайней мере, жили как люди». «А что теперь?» – «А ты что, не видишь? Сейчас живут как нелюди». Вот это меня очень поразило...

Потом уже выяснилось, что отец в 1918 году, будучи еще мальчишкой, когда выбрасывали портреты царя, подобрал один, оторвал от рамы, скрутил, прибежал домой, положил в один мешок, потом в другой и на чердаке закопал. Но в конце 50-х годов портрет исчез куда-то. Он говорит, что спрашивал у матери, детей, но никто не знал, куда тот исчез. Вот такая история. И отец страшно жалел об этом. А когда я стал ходить в церковь и почитать царскую семью, он говорил: «С какой радостью я бы подарил тебе сейчас тот портрет!»

Так что точки соприкосновения с Богом были. Когда я уехал учиться в Москву (это был 1970 год), учился в университете, жил на квартире, и на этой же улице была церковь, где я потом некоторое время был чтецом. Квартира была на одной стороне, а церковь – на другой, но я старался всегда пройти рядом с церковью. Церковный забор был достаточно длинный, метров двести, и мне импонировало, что я иду рядом с церковью. Я даже стихи писал на эту тему.

Но, к сожалению, я принял Крещение только после института. В Москве было 39 храмов, 40-й храм был в Косино. Я крестился в церкви Святой Троицы на Воробьевых горах. За оградой сразу начиналась резиденция Алексея Николаевича Косыгина. Народ его уважал, и, оказывается, не напрасно. Он прежде китайцев продумал экономический путь, что хозрасчет может спасти экономику, но его не послушали. А так, как знать, может быть, мы сейчас жили бы в другой стране, в другом мире благодаря экономическому росту.

Воробьевское шоссе тогда переименовали в улицу Косыгина. Я, конечно, ругал власть, был крепко инакомыслящим и старосте храма как-то сказал: «Последнее историческое название убрали…». Староста мне тогда сказала: «Ты напрасно возмущаешься». Сам я Косыгина не видел; его, по-моему, уже не было, когда я в храм начал ходить (я в этой церкви на Воробьевых горах не только крестился, но и сторожем работал). Так вот, староста говорила, что Косыгин утром проходил мимо храма, через смотровую площадку над Москвой-рекой (там видно Лужники, Новодевичий монастырь; красивое место, иностранцев туда всегда возили). Он шел пешком. А уже после Воробьевых гор садился в машину и ехал в Кремль на работу. Так вот, проходя мимо церкви, он всегда снимал шляпу и кланялся. Так мне рассказывала староста. Она говорит, что не видела, чтобы он крестился, но кланялся точно. Ну, рядом же ехала машина с охраной. Я думаю, он не хотел никого смущать.

Однажды в компании оказался референт ЦК КПСС, мы разговаривали, и я спросил его, почему они так негативно относятся к Церкви, когда можно было получить огромную пользу от единства или хотя бы какого-то благоволения к жизни Церкви. На что он мне ответил: «Вы заблуждаетесь, мы идем навстречу Церкви. Вот Церковь не всегда идет нам навстречу, а мы, в общем-то, готовы к продуктивным отношениям». Это я тоже помню. Правда, это были уже 80-е годы. Я тогда был мирянином, но уже ходил в церковь. И в компании старых друзей попался этот человек в мастерской одного художника. Москва – такой город, где люди совершенно из разных сфер общаются друг с другом.

Когда я еще учился, меня не только история интересовала. Помню, был материал по Руси XVII века. Протопоп Аввакум, Никон, Алексей Михайлович и хроники Московского государства. Я был за ведущего, читал нейтральные тексты, хроники. И это не могло не повлиять на то, что в дальнейшем было пробуксовывание в профессии. Оно было связано с цензурой, попросту говоря. Потому что одну работу я выпустил в Минске, но сочли, что она, мягко выражаясь, не очень советская. И пришлось глубже задуматься над своей темой.

Но все было не сразу, постепенно. Я стал ездить в лавру. Там был замечательный человек архимандрит Алексий (сейчас он епископ Солнечногорский), мне много времени посвятил, расширил церковный кругозор. Потому что в советское время между жизнью верующих и жизнью людьми в алтаре, скажем так, была огромная разница. Было стихийное народное движение к Богу, к вере. Собственно, вся наша жизнь – это стремление к Богу. Но отличие было. В лавре мне твердо внушили трезвение, внимание. Грубо говоря, отучили от народного верования. Потому что так или иначе я воспитывался в среде, где веровали кто как может. Поэтому и догматические погрешности были. Все это было для меня в те годы важно. Я заметил, что народ церковный пребывал тогда в большом невежестве. Вот такое было печальное начало при советской власти.

Книг не было, перепечатывали тайком на всяких печатных устройствах. Это потом уже появился ксерокс. Помню, мы печатали Евангелие, молитвословы, потом брошюровали. Было даже такое, что я чудом избежал заключения, потому что тогда это строго преследовалось по закону – мол, это незаконное обогащение. По Конституции же вера не была запрещена. Как говорили в КГБ в Москве (в провинции так не говорили, там было жестче): веровать можете, но обязаны быть достойным советским гражданином. А если вспомнить мою церковную жизнь в Нижнем Тагиле, например, то там никто не спрашивал, сразу говорили: бандит, хулиган, его надо посадить. Только такие определения были у уполномоченных, я все это слышал своими ушами.

Поэтому церковная жизнь была, можно сказать, подспудной. Но все-таки в те годы была хорошая ориентация на старцев. У верующих, хоть сколько-нибудь продвинутых, которые регулярно исповедовались и причащались, установка была на старцев, в Москве особенно. И много было благодатных батюшек в те годы. Когда я еще не был крещеным, помню, в институте мы ездили на электричке к двум батюшкам: в Гребнево к отцу Димитрию Дудко и в Новую Деревню к отцу Александру Меню. Это по разные стороны от железной дороги от Пушкино. И все собирались в одной электричке, потом расходились, потом снова собирались, ехали до Москвы, делились впечатлениями. Я бывал там немного, потому что был некрещеный, но был у них на общих беседах. Отец Димитрий меня поразил. Помню, у него были небесные, голубые глаза. Я человек впечатления, нежели анализа, скажем так, поэтому меня это очень поразило, на всю жизнь осталось в памяти.

Я очень этим вдохновился, но крестился только после института, когда встретил молодых людей, верующих и очень по-мирски развитых, образованных. Все они стали церковными людьми.

Мы встретились в стройотряде, жили в одной комнате. Я вместе с ними читал утренние и вечерние молитвы, Евангелие. Радовался невероятно. Был Керчевский сплавной рейд в верховьях Камы, и мы однажды поехали на скоростном катере до пригорода Соликамска. Обратили внимание, что я в единственный выходной за полтора месяца не пошел на Исповедь и Причастие. Я объяснил, что некрещеный и мне даже нельзя стоять в церкви. «Ну почему же нельзя? Мы от тебя не отступим, ты должен креститься». Так они меня постепенно убеждали. Когда я учился, у нас были иностранцы, они привезли Евангелие и Библию брюссельского издания на рисовой бумаге, все это у меня было. И получилось, что молодые люди из стройотряда, можно сказать, убедили меня принять Крещение. Помню, какая великая благодать озарила душу, после этого из мирского уже ничего не было нужно. Впереди были долгие годы моего движения к священству.

Все-таки нам надо поговорить о жизни Церкви в советское время. Были действительно и подвижники, и старцы, это очень важно. Они как бы держали всю Церковь, скажу по своим ощущениям. У меня тогда в Москве был приятель, теперь уже почивший отец Константин Скроботов, он недолго служил у нас. Так вот, он ездил к отцу Серафиму (Тяпочкину), у которого весь Харьков бывал, в село Ракитное. Благознаменитый архимандрит Серафим – великий старец нашего времени. К нему и владыки ездили. У него были пророчества о распаде Советского Союза.

Сам я ездил в Троице-Сергиеву лавру. Мне было даже неудобно, что столько народу к отцу Кириллу ездит. Старец сразу мне сказал: «Тебе надо принять сан». Месяца через два я снова пришел к нему, и архимандрит Кирилл мне: «Я же сказал, тебе надо принять сан». Стал ему говорить, что меня нигде не берут. Это действительно было так, потому что я объездил много епархий. Возможно, из КГБ был какой-то след, поскольку у меня были с ними некоторые не очень положительные отношения. Это как-то просачивалось и в церковную жизнь, владыки мне отказывали, не хотели связываться. Но отец Кирилл (Павлов) сказал: «Ты читаешь Евангелие?» Я говорю: «Да». Он говорит: «Там же написано: стучите, и вам откроют». Я действительно следовал этому, и прошло долгих шесть лет, прежде чем я получил сан в 1988 году. Владыка Мелхиседек сначала мне отказал, потому что я был на послушании в Нижнем Тагиле и потом здесь, в Ивановской церкви. Тогда надо было три месяца, чтобы проверить тебя, кто ты такой. А потом неожиданно пришла телеграмма, я уже тогда трудился в храмах Москвы, был чтецом на Ордынке.

Благодарю Бога за многие благодатные встречи с людьми. Отец Александр Шаргунов очень повлиял на меня в те годы. Был храм на Ордынке, подворье Владыки Киприана (Зёрнова). Отец Александр был там почетным настоятелем.

В то время, конечно, можно было достать фотографию царя и даже поговорить о нем, но очень аккуратно, чтобы никого не искушать. Архимандрит Тихон (Затёкин) тогда был со мной алтарником, чтецом и звонарем. Он показывал много фотографий, но все батюшки говорили: «Не смей с ним связываться, он провокатор». Отец Василий, отец Владислав Петкевич, отец Владимир Покровский, протодиакон, просили. Я не задумывался, была ли правда в их словах, ведь в те годы было много провоцирующих людей. Тем не менее отец Тихон прослыл родоначальником царского прославления на Урале.

Я застал время в Церкви, когда было уже движение к освобождению от гнета государственного атеизма. Особенно это было видно по Москве. С 70-х годов советская власть начала колебаться. В столице никого бы не посадили за антисоветскую деятельность, разве что за печатание книг. Говорить можно было что хочешь. Однако в провинции ситуация была иной. Я могу судить об этом по опыту Лысьвы и Нижнего Тагила. Там все было очень серьезно, как в начале 30-х годов, когда шла активная борьба. Крестить человека надо обязательно, и какие только препятствия этому не придумывали! Родители, паспорта, потом характеристики с работы. Готов ли профсоюз, что у работника ребенка покрестят? Всегда был только один аргумент: бабушка не будет сидеть с ребенком. Мы к вере, мол, не имеем отношения, но бабушка ходит в церковь и требует покрестить ребенка, иначе не станет присматривать за ним… В Москве – не так. Там никто ничего не записывал.

С начала 90-х народ повалил в церковь. Я только застал время на стыке. Помню один рассказ родителей, хотя они в церковь не ходили. Старший брат, вернувшись из армии, начал говорить нехорошие вещи о Боге. Какие-то поговорки или еще что-то. Родители ему это запретили. Он сказал: «Бога же нет, чего вы хотите?» А мать ответила ему: «Есть или нет, какое твое дело? Так больше никогда не говори». Когда я своих стареньких, больных родителей сам исповедовал, причащал, соборовал, то спросил отца: «Сколько лет ты не был в церкви?» – «Семьдесят лет». Спросил его, помнит ли он что-нибудь из молитв. Он прочитал «Отче наш» и спел рождественский тропарь, «Рождество Твое, Христе Боже наш». Выяснилось, что в детстве они ходили со звездой и собирали по домам конфеты с пряниками. А «Отче наш» все учили в школе, в первом или втором классе. Он сказал, что особо не прибегал к этим молитвам, но всегда их помнил.

Была одна тонкость. Советская власть боролась с Богом, говоря простым языком. Но ведь боролась и с дьяволом. Этого нельзя упускать, потому что сектантов, колдунов, всяких гадалок, целителей тоже сажали в тюрьму. Поэтому они вели себя крайне осторожно. В 90-е годы сразу потоком хлынули разные гадания. Все газеты, передачи были ими заполнены. Это страшно. Я не смотрел ничего, но все равно доносились отзвуки. В советское время их всех бы посадили на немаленькие сроки, до пяти лет. Я считаю, что это все-таки небольшой, но важный плюс ушедшей власти.

Помню, как в пятом классе я открыл парту, обнаружил Псалтирь на русском языке и решил посмешить ребят. Все тихо сидят, ждут учительницу. Никогда не был в церкви, но представил, что я служитель, и стал нараспев читать: Блажен муж, иже не иде на совет нечестивых. Очень громко, и все засмеялись в классе. Учительница была в страхе. Она побледнела, выхватила у меня Псалтирь и убежала. Долго ее не было. А когда вернулась, ни слова не сказала ни мне, ни родителям.

Мать рассказывала про одну девочку, которая в 10-м классе поступила в женский монастырь. Их было довольно много на Украине, в Молдавии, Белоруссии. В какой конкретно, я не могу сказать. В советское время все церкви были в укромных местах, в заброшенных деревнях. А если в городе, даже кафедральный собор, то непременно на кладбище. Так вот, эта девочка поступила в монастырь и написала письмо домой, что должна приехать за вещами и еще раз попрощаться. Сказала, что духовник, старец, благословил ее съездить домой. Мать ехала с этой девочкой в одном вагоне до Лысьвы. Там на вокзале выстроились комсомольцы, может быть, даже ее одноклассники, с какими-то лозунгами. Насильно взяли с собой младшего брата девочки, чтобы он указал им на сестру. Мама была в восхищении от поведения этой верующей девочки. Она, увидев брата, сказала: «Вася, смотри, кто тебя окружает». Перекрестила толпу беснующихся комсомольцев три раза и позвала его: «Пойдем, Вася, домой». Взяла за руку и повела, а они просто онемели, ничего не могли сделать. Только сестра и брат зашли за угол, как старшие закричали: «Мы почему молчали? Надо было хватать ее!» Так вся их манифестация прошла неудачно. Я считаю это показателем, что вера была.

Достаточно того, что в Доме Ипатьева на подоконнике, как бы ни старалась уследить милиция, 17 июля непременно появлялись цветы. Или прямо на асфальте, или на узеньком подоконнике. Конечно, в том, что касается Церкви, был страх. Я огорчался, что властей боялись больше, чем Бога. Даже задумывался, принимать ли сан, потому что это означало, что с тобой обязательно будут вести беседы. Конечно, я был знаком с уполномоченным и вел себя очень вызывающе. Все обошлось внушениями и вызовом к Владыке на ковер. Сейчас даже жалею, что у меня не было духовного рассуждения. Уполномоченные ведь тоже люди, всякая душа по натуре христианка... Поэтому проповедь Христа может быть хоть где, и в КГБ тоже. Нужно быть при разумении, чтобы и слово твое было на пользу, и ответить мог достойно за Церковь, с уважением к собеседнику. У меня этого не было. Я человек грешный. И всегда вел себя вызывающе в этом смысле. Может быть, по инерции иногда и церковное начальство ко мне относилось определенным образом. Время лечит. Я достаточно смирился.

Может быть, что-то конкретное спросите о старцах? Это очень важно. Я был некрещеным, когда сокурсница позвала меня в Псков, на свою родину. А раз приехали в Псков, говорит: поехали в Печоры, там обитель. Я был очень умилен этим древним монастырем, который так красиво расположен. Впоследствии обратил внимание, что он имеет сходство с лаврой Саввы Освященного. Там тоже посредине протекает ручей, между гор. Тут все-таки горка есть с одной стороны, спуск, как и там. Помню, что множество народу шло к отцу Иоанну (Крестьянкину). А перед этим многие шли к схиигумену Савве. Я его не застал в живых, но очень благодарен ему. Он погребен в Богом зданных пещерах. По его благословению печатали маленькие книжечки. Простые вещи, в том числе «Азбуку Православия». Или Богородичное правило с комментариями священномученика Серафима (Звездинского), просто до слез покорившее меня… Оно не прекращалось в Западной Церкви, католической, но совершенно в другом ракурсе, с другим текстом. Я считаю, что все это у нас богаче. Самое главное – отношения совсем духовные. Правило это в свое время возобновил преподобный Серафим Саровский. Кто читает Богородичное правило, того, думаю, Матерь Божия легко благословит на творение непрестанной молитвы Иисусовой.

Думаю, что благодаря подспудной, но глубоко пульсирующей жизни Церкви пробивалась правда Божия. Все, кто обратился к вере в советские годы, хорошо помнят, что общество просветлялось благодаря жизни Церкви и отдельных верующих, которые были некими маленькими светлячками для нас.

Батюшка, спасибо Вам за этот разговор. Именно из таких маленьких деталей, из каждой конкретной жизни, в том числе и из вашей истории, формируется большая картина нашей церковной жизни.

Записали:
Нина Кирсанова
и Федор Поплавский

Полную версию программы вы можете просмотреть или прослушать на сайте телеканала «Союз».

Читайте «Православную газету»

Сайт газеты
Подписной индекс:32475