Дмитрий Белюкин: Русский художник делает все

– Сегодня мы беседуем с народным художником России, академиком Российской академии художеств Дмитрием Анатольевичем Белюкиным.

Начало

– Хочется поздравить Вас со званием академика Российской академии художеств – Вы, наверное, стали самым молодым академиком?

– Один из самых молодых, и горжусь этим, благодарен старшим коллегам за доверие.

– Этот год для Вас знаменательный – юбилей, готовятся выставки... Что можно будет увидеть?

– 2 октября открыта моя персональная выставка в стенах Российской академии художеств, с 3 по 14 октября эта выставка работает для широкой аудитории. Я очень рад, что моя выставка состоится в Петербурге. Следующая, примерно с 19 февраля по середину марта, будет в государственном выставочном зале «Манеж».

– Это большие события. Давайте начнем с самого начала, поэтапно пойдем: с чего все начиналось, когда Вы впервые почувствовали, что должны стать художником?

– Это было нетрудно, я родился в семье замечательного художника книги Анатолия Ивановича Белюкина. Мама – литературный редактор. То есть я с детства был окружен этим миром: впитывал, принимал книги по русскому искусству, изобилие красок, кистей и бумаги, которые я с удовольствием использовал, писал большие полотна.

– Что-то сохранилось?

– Да, мама хранит эти работы по сей день. Это несколько шкафов, набитых битком. Причем отец говорил: когда ты вырастешь и научишься рисовать, пройдешь все школы, я открою тебе эти шкафы, и ты посмотришь, как надо рисовать.

– Что он имел в виду?

– К сожалению, его не стало в 1999 году, но, думаю, это была не просто шутка. Это была, наверное, его уверенность, что пластически организованный лист начинающий художник, иногда даже малыш, может сделать лучше взрослого профессионала. Он говорил, наверное, о смелости, о цветовых решениях. Потому я перелистываю эти работы и понимаю, что с детства уже родился маленький художник.

– А первая работа датируется каким годом, сколько Вам было лет?

– Родился я в 1962-м, думаю, что где-то года в два с половиной, в три. Это были циклы, посвященные принцам, бабам ягам, каким-то сказкам, что-то радостное.

– Вы учились в школе при Суриковском институте? Насколько это было интересно?

– Московская средняя художественная школа при МГХИ имени Сурикова была на весь Советский Союз элитной и считалась непревзойденной по количеству тех знаний, которые получали малыши, становясь маленькими профессионалами.

– С какого возраста поступали?

– После четвертого класса общеобразовательной школы. Учились семь лет. Так что одиннадцать лет учебы было, когда в общеобразовательной школе было десять классов. Но мы могли, минуя училище, поступать в высшие учебные заведения, как я поступил, многие мои товарищи, – в Суриковский институт, в Строгановку, и так далее. В эту школу был серьезный экзамен, я очень волновался, когда его сдавал, и это были любимые наши часы – рисования. В день отводилось на спецпредмет три часа. Представляете, это много для ребят, три или четыре часа общеобразовательных предметов. Естественно, спецы, как мы их называли, были самые счастливые. И когда кончался какой-то урок по биологии или по химии, мы мчались на пятый этаж, перепрыгивая через две ступеньки, чтобы занять лучшее место и начать любимое наше дело. Я вспоминаю то счастливое время, когда мы, еще малыши, накинув пиджачки зимой на голову, мчались на переменах в Третьяковку, чтобы полюбоваться и поучиться у мастеров, как нужно делать какой-то кусочек. Мы учились прямо напротив Третьяковки, в Лаврушинском переулке. Сейчас школа, к сожалению, переехала.

В поисках смысла

– Поступая в институт, Вы изначально хотели идти по стопам отца – что изменило Ваше решение? Встреча со знаменитым художником Глазуновым? Почему Вы решили пойти в его мастерскую?

– Я был уже взрослый и прекрасно понимал, что графика – это ниша, что нужно уйти художнику от нескончаемых «лениных на субботнике», от заказных, которые живописец обязан делать. Это сейчас появился частный заказчик, тогда этого совершенно не было, государство было главным меценатом, государство было главным покупателем. И картины, которые можно было делать на свой страх и риск, – такого просто не было в природе. То есть художник получал заказ, его выполнял и, соответственно, имел возможность существовать в мире Толстого, Пушкина, Достоевского, Гоголя. Я уже тогда под руководством отца занимался гравюрой, знал иллюстрацию, саму структуру книги, то есть предполагалось, что я в этом мире и останусь.

Илья Сергеевич Глазунов, его помощники отбирали самых лучших, ярких ребят по училищам Союза, в частности, в нашей школе, и предлагали поступить в эту мастерскую. Это называлось мастерская портрета в Суриковском институте, тогда еще не было Академии живописи, которую сейчас возглавляет Илья Сергеевич. Размах был более скромный, но и учитель был более молодой, это был всего третий набор в его мастерскую.

– Я читал в Ваших воспоминаниях, что приход в Суриковский институт был связан с таким странным эпизодом, когда Вашу живопись назвали «импрессионистической дрызготней»? Это с чем было связано?

– Да, в Суриковском институте так писали все, а это именно так назвал Илья Сергеевич Глазунов, причем он достаточно жестко переучивал многих студентов. Представьте, я закончил школу с отличием, поступил в Суриковский институт первым номером, мне еще не было восемнадцати лет, естественно, легкая звездная болезнь, и вдруг меня снова заставляют рисовать по гипсу, снова изучать анатомию (хотя мне казалось, что я все уже знал), писать какие-то учебные постановки. Я прекрасно мог начать холст и закончить его довольно быстро, а мне тыкали пальцем и говорили, что старики-классики делали не так. То есть было какое-то сопротивление внутренне, я очень рад, что я не ушел из мастерской, обидевшись на какие-то резкие определения своего учителя. Кстати, можно сказать, что решение поступить в его мастерскую было принято в первый же вечер, когда я показал ему работы, был приглашен в мастерскую. «Почему только иллюстрации? Ты еще должен лепить, ставить театральные постановки, ты должен еще писать монументальные большие холсты, русский художник делает все», – говорил он. Вот, пожалуй, такой размах, подкрепленный учителем, и определил все.

Должен сказать, что это был не простой выбор, потому что отец побаивался немножко: одиозная фигура, не сломает ли еще неокрепшего сына. Потом я только узнал, что от отца отвернулись многие его друзья, те, кого он считал друзьями, за то, что он отдал сына в мастерскую Глазунова – ему не простили, был вакуум вокруг художника Глазунова, и серьезная ненависть преследовала его. Когда мы выходили из Суриковского, нам говорили, что «если мы не сможем съесть вашего учителя, то вас уж точно съедим».

– Насколько активно он участвовал в воспитании своих учеников?

– Более чем активно. Вот, например, дали рисовать голову Геракла, вечерняя работа, сказал он, сделать к утру, все посмеялись: «к утру это нереально сделать, это рисуют по тридцать часов». И все, порисовав часов до девяти, уехали. Приезжаем с утра, один Андрей Клименко сидит, он жил в общежитии рядышком, засиделся до двенадцати, он и говорит, что ровно в полночь приехал шеф и сказал, что проверит, будем ли мы рисовать следующую ночь, что он не шутит и просто всех выгонит из мастерской. Следующую ночь все рисовали, Глазунов приехал трижды, в двенадцать, в три и в пять утра, представляете, самое время сна. Приехал бодрый, веселый, подтянутый, как всегда, в галстуке, с термосами, в одном кофе, в другом чай, еще какие-то сосиски привез студентам, кто курил – сигареты и сказал: «Ну вот, господа, по-другому великими художниками не становятся, только так. Вы победили себя».

Лучше всего и счастливей всего для меня были практики в Петербурге, когда я наконец понял, как нужно писать, и когда исключилась эта конфликтная ситуация с учителем. Представьте, утренний Эрмитаж, семь утра, совершенно безлюдный, раздаются шаги, эхо, ты подходишь к произведению Рембрандта или Тициана, ставишь свой этюдничек и от ужаса и страха перед величием картины, которую предстоит копировать, просто робеешь. Вот это уже школа, уже воспитание, а дальше под руководством реставраторов Эрмитажа и тех, кто вел мастерскую реставрационную ленинградской Академии художеств в институте Репина, начинаешь понимать. Нам долго не давалось понятие гризайль – технология, серо-коричневатая живопись, которая потом переводилась тонкими слоями лессировок в цвет. Это давало возможность краске просвечивать из-под слоя. Это приоритет в Венецианской школе живописи. Та же Флорентийская школа писала а-ля прима, поэтому Эль Греко мог сказать, что он не любит Микеланджело с его коричневой живописью. Это было счастье невероятное, потому что нам никто же не давал соскрести слой за слоем и понять, что сделано там, внутри, под этими слоями лессировки.

К сожалению, иногда бывает – был известный случай в реставрации картин, что смывают верхние слои лессировок, считая их просто загрязненным лаком. И этот процесс принял какой-то зловещий, всемирный, необратимый, уже невозможно остановить, в реставрации – очищать живопись старых мастеров до почти первого, второго слоя. Это увечные картины, которые лишены теплоты и глубины, а Тициан делал до восьмидесяти, до девяноста слоев лессировок. Стирая последние слои, уже не кисточкой, а ладонью, он писал картины очень долго, эта технология неторопливая – перед каждой лессировкой она должна идеально высохнуть. И вот это смыто, представляете! Добились, что Тициан приравнян к импрессионистам, но ведь он выше импрессионистов, как ни крути.

Все выше и выше…

– Венцом Вашего обучения стала Ваша дипломная работа. Расскажите о ней, потому что, насколько я понял, она для того периода была событием.

– Те счастливые практики в Эрмитаже были не только связаны с копированием, но и с этюдами, с гуляниями по городу, который я полюбил всем сердцем. Какое-то время мы жили в Царском Селе, изучали малую картину, есть такое понятие. Но надо сказать, что эту картину никто из нас так и не написал, потому что тягаться с Репиным было бессмысленно. Наверное, поэтому еще раз преподаватели давали такую задачу, чтобы еще раз сбить спесь и заставить студентов углубленно изучать что-то. И уже тогда я полюбил этот принцип. Как говорил Суриков, он написал «Боярыню Морозову», когда увидел ворону с перебитым крылом на снегу, тогда с образом все встало на свои места. Вот и я ходил и искал какой-то образ. Что-то я нащупал в белых ночах, что-то где-то на рассвете, увидев, как блестит шпиль Петропавловки. А когда пришел в музей Пушкина на Мойку, в полумраке – кабинет, горящая свечечка, тут-то образ картины у меня и сложился. Но, к сожалению, в отличие от Сурикова, путь у меня к этой картине был гораздо дольше, дипломная моя – третий холст на эту тему, об этом мало кто знает, два первых я писал на втором курсе, и это у меня не получилось, и на четвертом, а диплом это уже шестой курс. Я понял, что историческая картина – такая крепость, ее нельзя взять с наскока.

– То есть эту картину «Смерть Пушкина» Вы пытались создать на начальных курсах?

– Я не думал, что выйду с ней на диплом. Слава Богу, что перепрыгнул эту планочку, а не подлез под нее, ведь можно было сказать, что не получилось, и идти дальше.

– С портретами связано несколько ярких эпизодов Вашей творческой жизни. Один из них – портрет Антонины Пальшиной. Расскажите, как познакомились с этим человеком, как шла работа?

– Не все знают, что это легендарная девушка-гусар XX века, повторившая подвиг Надежды Дуровой, причем она из одного города даже с этой русской амазонкой, из Сарапула. Она пошла воевать на фронт Первой мировой вместо мужа своей сестры, назвавшись именем Антон Пальшин, дослужилась до чина унтер-офицера, имела два Георгиевских креста и две Георгиевских медали, один крест вручал ей Брусилов. После первой награды она была ранена, попала в госпиталь, и там обнаружилось, что она девица. И ее отправили в тыл, но неугомонная Антонина пробралась на фронт. Ее чуть не расстреляла наша контрразведка, потому что когда женщина в мужской одежде пробирается на фронт, это подозрительно. В общем, дальше она служила. Потрясающей доброты женщина, иногда судьба дарит такие счастливые моменты.

– А как она оказалась на Вашем жизненном пути?

– В те времена был комсомол, где не забывали достойных ветеранов, и Глазунов приобщал свою мастерскую к портретам современников – мы делали портреты ветеранов войны, выбирая по картотеке. Я не знал, что живет такая старушка. В тот город была у меня командировка, я ехал, писал, она очень стеснялась, хотя была, в общем-то, советского воспитания – вытканный ее руками коврик с Лениным посередине висел на стене. И когда я надел на ее белую рубашечку Георгиевский крест, она сначала очень воспротивилась, а я говорю « Ну, Антонина Тихоновна, вот же ваша фотография, вы здесь с крестами, что ж вы, это же ваша награда».

– После института, несмотря на такой успех Вашей дипломной работы, Вы оказались в армии.

– А это не связано между собой – успех диплома и обязанность советского человека служить в армии. Мой отец – фронтовик, он хотел, чтобы сын не то чтобы понюхал пороха, можно было понюхать пороха и не вернуться, была же война в Афганистане, но чтобы он потянул солдатскую лямку. И вопрос даже не стоял, что я как-то «закошу» от армии. Но, конечно, родители хотели чуть-чуть подстраховаться, получилось немножко по-другому, службы я вкусил, особенно вначале, вполне, но как художник, это даже помогло. Я знаю, что такое марш-броски, я знаю, что такое, когда падаешь в полной выкладке и не можешь встать, знаю, что такое стрельбы (я, кстати, был отличником боевой и политической подготовки, по стрельбе особенно).

Лица эпохи

– В ходе службы Вы оказались в госпитале, и с этим связан очередной цикл, очень известный, за который Вы получили государственную награду – «Рана Афганистана».

– Многие говорят, командировка была в госпиталь. Нет, не командировка. С очень серьезной травмой правого плеча я был госпитализирован, больше полутора месяцев был на излечении в главном клиническом госпитале имени Бурденко, куда привозили раненых наших солдат и офицеров из Афганистана в особо тяжелых состояниях. Какое-то время лечился, рука снова стала двигаться, пообщавшись с ребятами, я попросил принести мне бумагу, карандаши, уголь и стал создавать эту серию. Это не было задачей, был просто как художник поражен и начал рисовать их.

– Сколько было сделано портретов?

– Эта серия портретов больше тридцати листов, где-то около сорока. В этих лицах что-то нестеровское, как будто они увидели что-то другое. Самый любимый мой портрет и, к сожалению, грустный, Сергея Казаченко – после того, как я его нарисовал, через пять дней он умер. Тяжелое ранение в живот, как у Пушкина, врачи не смогли его спасти.

– Вы писали, что этот цикл очень Вам помог в работе над одной из самых эпохальных ваших картин «Белая Россия». Что это за картина, как Вы работали и как помог цикл «Рана Афганистана»?

– Белая Россия меня как студента советского вуза очень волновала. Мы все знаем холст П.Корина «Русь уходящая», где он хотел показать образ той России, которая ему была дорога, но в основном через монахов, духовенство, иереев, архииреев, верующих. Подражать Корину было бы бессмысленно. Кстати, я считаю, что Корин не начал писать сам холст, то, что осталось в истории искусства, только этюды, в холсте ему бы не дали сказать правду. В любом случае в холсте надо было показать, что это все мракобесы и правильно, что всех уничтожили. А этюды, как серия произведений, говорят за себя.

Так вот, не пытаясь соревноваться с ним в мастерстве, я хотел показать все сословия России. Дворяне, князья, высший свет, гимназисты, лицеисты, казаки, донские, уральские, кубанские, русская гвардия, причем гвардия уже эпохи Гражданской войны. Мы можем на этой картине видеть сестер милосердия, чиновников, депутатов Государственной думы, сразу говорю, что единственный реальный персонаж – это Бунин, незаметный старик вдалеке; остальные образы собирательные. Конечно, мне очень радостно, что удалось сделать это, горжусь, что я, еще совсем молодой человек, решился написать такую антисоветскую картину в советскую эпоху, когда не только символ корниловцев – череп с костями был ненавистен, как и гестапо, но даже двуглавый орел на борту корабля воспринимался как знак поверженной и чужой нам державы. Все изменилось, но тогда я знал, что эту картину никогда не выставить, что я рискую, но не мог ее не написать. Правда, заняло это больше четырех лет...

– К сожалению, мы ограничены во времени, должен проститься с Вами. В следующей программе мы поговорим о роли художника в истории.

Смотрите программу «Плод веры» на телеканале «Союз»: понедельник 01.30, среда 05.00, воскресенье 12.00. Время Екатеринбурга (+ 2 часа к московскому)

Читайте «Православную газету»

Сайт газеты
Подписной индекс:32475