Александр Соколов: После доброго вина не хочется суррогата

– О том, насколько труден путь иконописца, наша беседа с известным московским художником Александром Соколовым. Как Вы стали иконописцем?

– Мне не трудно было определяться в жизни. Когда я пришел в Церковь в шестнадцатилетнем возрасте, я уже учился в художественной школе. И естественно было свой талант попытаться применить, и мой духовник очень-очень меня поддержал.

– А что послужило толчком к этому шагу?

– Поиски смысла жизни.

– Вы сразу поняли, что это истина, которую Вы искали, или выбрали иконопись потому, что в середине 1980-х годов эта ниша была еще не занята?

– После военной службы мне надо было решить, чем заняться. Я мог пойти на любую светскую работу, но мне хотелось работать в Церкви. Были даже помыслы сан принять, учиться в семинарии, но благодаря моему духовнику я, как мне кажется, пошел своим путем. Он меня просто не благословил в семинарию, сказал, что иконописание – такое же служение, как священническое, и рассуждать, что выше, а что ниже, никак не надо. Важно то, как человек свое дело делает, и если дал Бог такой талант, то попробуй его таким образом использовать. И первую икону я написал, естественно, отцу Анатолию. Это была икона святой Параскевы Пятницы, потому что батюшка наш служил в церкви Параскевы Пятницы, и он же мне дал репродукцию с иконы, которая находится в собрании старообрядческого Покровского собора в Москве. И я с этой репродукции сделал, как мне казалось тогда, вполне добросовестную копию. Это была моя первая икона.

– Дальше Ваш путь шел только в церковной среде? Не было ли увлечений светским?

– Соприкоснувшись с церковным искусством, я понял: это то доброе вино, после которого не хочется уже никакой бражки, никакого суррогата. В церковном искусстве есть все. Да к тому же оно еще имеет особый, я бы даже сказал, высший смысл.

И все-таки эволюция была. Я занимаюсь церковным искусством давно, и только по прошествии лет я стал понимать смыслы, которые в это заложены: это не просто профессия, это образ жизни. Даже, настаиваю, – это путь. Сейчас я рисую и делаю копии икон по памяти. Поэтому они получаются у меня с разным настроением, стилистическими особенностями, хотя иконография одна и та же. Например, на иконе «Неупиваемая Чаша» форму потира я немножко изменил, он у меня стал более древней формы, чем на оригинальной серпуховской иконе, такие потиры были в употреблении в VIII– IX веках в Сирии. Я увидел в музее эту форму и воссоздал ее в иконе.

– Вы только иконы пишете или храмы расписываете?

– Икона – составляющая часть богослужения. На мой взгляд, церковное искусство не должно делиться на отдельные составляющие: архитектура, живопись, утварь – все должно быть цельно и гармонично связано. Храм – единый организм, все в нем должно быть единым, вплоть до облачений и мебели.

– Быт церковного иконописца, его жизнь в семье всегда сопряжены с росписью храма или работой над иконой. Быт находится на супруге, а профессия на Вас? Как это происходит у Вас в семье?

– Нет, не так. С бытом у меня вообще миллион проблем – супруга у меня тоже художник, настоящий. Поэтому она сама работает день и ночь.

– А дети?

– Дети взрослые. Пока они были маленькие, меня и жену очень волновало, что мы так мало времени им уделяем. И наш духовник нас утешил. Он сказал: вы не пытайтесь снисходить до детей, заниматься только их вопросами, вы занимайтесь своим делом, и они к вам потянутся со временем. Ну, кто-то тянется, кто-то не очень тянется, но время еще есть, я думаю, у всех.

– Одно дело – икона для своего духовника, как свидетельство духовного единения с ним. И совершенно другое – конвейер, роспись храма, например. Это огромная работа на огромной площади, и надо все делать очень быстро. Как иконописец что Вы внутренне переживаете?

– Как вы сказали, конвейер... К сожалению, да, работа за деньги, работа в заданные сроки, работа по договорам всегда рискует превратиться в конвейер. Это тяжким грузом лежит на моей душе. Много лет занимаясь большими проектами, с участием большого количества людей, я понимаю, что не под всем сделанным мог бы подписаться. Но нет никакой возможности расписать храм, так сказать, бескомпромиссно. Человек, который стремится к идеалу и не может смириться с тем, что сам он несовершенен, что ему условия не позволяют, просто ничего не сделает. И поэтому компромиссы необходимы; но это делать очень трудно.

– Конечно, вкладывать в каждый проект, в каждую икону частичку души очень тяжело. Может быть, где-то можно сэкономить эмоции?

– Да, соблазн есть всегда, но сам процесс иконописания и вообще все процессы при изготовлении предметов церковного искусства регламентированы. И это очень помогает. Если даже я изнемогаю, малодушничаю или вообще готов халтурить, меня процесс, который сам по себе канонизирован, заставляет выполнять определенные действия в определенное время. Как и священник, который должен служить по тексту: что бы у него ни было на душе, он, следуя Уставу, настраивается должным образом. Поэтому иконописец не может ждать, когда его посетит муза и снизойдет на него вдохновение. Даже в моменты душевного неустройства он должен делась свое дело. И здесь помогает заказная работа, которая дисциплинирует.

– У каждого художника есть всегда внутренний мотив и, конечно же, мечта создать что-то значимое: как у актера – сыграть главную роль, так у художника – написать шедевр; у иконописца этого быть не может по определению – он всегда вливает в определенные формы определенное содержание. Но Вы же художник, всегда творческий человек, который стремится что-то выразить, – картины Вы пишете, хотя бы для себя?

– Нет, не пишу. Картины пишет моя жена, и я имею возможность как-то соучаствовать в ее творчестве. Но мне очень хочется иногда сделать что-нибудь, совсем не относящееся к церковному искусству. Я очень люблю эллинское искусство, вполне языческое (но, будучи языческим, оно сакральное), часто оно несет в себе больше духовного содержания, чем механически, бездушно выполненная икона. Мне не подобает, допустим, заниматься скульптурой или светской живописью, но инода я ощущаю некий дискомфорт, тоскую по эллинскому искусству.

Однажды нас позвали на Кипр, и до сих пор, почти уже десять лет, наша дочь живет на Кипре, родила нам уже троих внучек, и все там очень по-человечески. Киприоты – даже не греки, это был совершенно отдельный, особенный мир. На Кипре греки и турки жили достаточно мирно. И не только греки и турки. Кто такие киприоты? По крови они и греки на сколько-то процентов, и финикийцы, и египтяне. Кипр – совершенно особое явление, я бы сказал, даже в мировом Православии. Там совершенно очевидно до сих пор существует скрытая форма теократии. Для киприотов главные ценности – не демократия, ценности не общечеловеческие, а христианские. Большой духовный авторитет для меня и для многих киприотов архимандрит Симеон, игумен небольшого монастыря, благодаря которому наша небольшая русская колония появилась на Кипре.

– Что делает икону иконой?

– На этот вопрос односложно ответить невозможно. Есть мнение, что надписание. Как только она подписана, эта надпись и освящает икону. Я знаю, что люди грамотные, из духовенства, без этого иконы не освящают: сам чин освящения – достаточно поздний момент при работе над иконой; так вот, надписание делает икону иконой. Но это только один из аспектов. Бывает, и такое случается, что икона ужасно корявая, безобразная, – лучше ее переписать, предварительно стерев надпись, а потом соскоблить лик. К иконе, видимо, нельзя относиться суеверно, все-таки это образ, который через вещество проявляется. А если икона написана механически и бездушно, ее можно и нужно переписать.

Смотрите программу «Люди Церкви» на телеканале «Союз»: вторник 01.30, среда 05.00, воскресенье 12.00. Время Екатеринбурга (+ 2 часа к московскому)

Читайте «Православную газету»

Сайт газеты
Подписной индекс:32475