Е. Поселянин: «Душа — христианка»

В области всех высших движений человеческого духа мы встречаемся с одним ярким явлением — прирожденною способностью известных людей к какой-нибудь особой деятельности духа.

Что, по-видимому, сложнее, отвлеченнее, недоступнее для ребенка, как мир звуков, гармонии — музыка.

Между тем — встречаются постоянно дети, которые в еще бессознательные годы как то невольно тянутся к звукам, точно отыскивают в мире таящуюся в нем гармонию.

Разве слышна она в мире? Разве природа сама по себе дает слышать людям те изумительные сочетания звуков, какие великие музыканты улавливают откуда-то внутренним таинственным слухом своим, и облекают в ту красоту, которая потом веками трогает, утешает, восхищает людей?

Кто научил, кто объяснил в заброшенной глуши, хотя и богатой помещичьей усадьбе какому-нибудь неповоротливому ребенку, Глинке, будущему создателю русской национальной музыки, что есть известные сочетания звуков, которые погружают душу в какое-то счастливое созерцание, дают ей то прилив бодрости, веселья, то навевают сладкую грусть, то дают радостное предчувствие, то вызывают картины далекого и милого прошлого.

Ребенок и говорить еще не умеет. Но он уже чувствует какое-то волшебство звуков. Звон металлической посуды привлекает его внимание с той же полнотой, как пленяет внимание другого, обыкновенного ребенка, вид блестящей вещи, каких нибудь золотых часов, которые он схватит на чьей-нибудь груди и не желает выпустить из рук.

В окно ворвется песня крестьянок, возвращающихся в село из лугов, с покоса — и маленький дичок весь насторожился. Он живо ловит новые для него и в то же время словно знакомые ему звуки.

Он слов еще не знает, а звуки понимает, и они говорят ему. А позже он сам заговорит такими звуками, которые примет, полюбит, поймет вся его родная страна, потому что в этих звуках выражена будет народная душа.

Мне пришлось слышать замечательного маленького скрипача, венгерца Франца Вечея. Этот восьми-девятилетний мальчик в первых годах нашего века восхищал весь музыкальный Петербург и Москву.

В жизни своей в то время он был общительным, живым, шумливым ребенком. Он с радостью играл с детьми своих лет и моложе. Когда на одном концерте одно лицо исключительно высокого положения подарило ему превосходную замысловатую игрушку — паровоз с вагонами, ходивший по рельсам, родители боялись, что вторая часть концерта пропадет, так мальчик был увлечен новой игрушкой.

С ним обходились настолько по-детски, что его приносили в концерт на руках, из гостиницы, находившейся против той залы Дворянского Собрания, где он играл. Зима была холодная, его обертывали в большую мужскую шубу и переносили на руках через улицу.

Одним словом, это был настоящий ребенок, не испытавший в жизни ничего ни тяжелого, ни сложного, что могло бы сильно толкнуть вперед его душевное развитие, дать внутреннему миру его ту зрелость, какую дает напряженное страдание даже детям.

И вот, однако, когда этот ребенок брал свою скрипку и начинал играть, вы слышали пред собой игру взрослого человека.

В игре его изумительна была не одна техника. Замечательно было то выражение, какое он придавал звукам, лившимся из под смычка.

Под этой детской рукой струны то плакали горькими слезами о чем-то нужном для жизни, кровном и милом, безвозвратно ушедшем, то дышали гордым торжеством, упоением покоя, то слышался тихий шопот затаенной, робкой, ушедшей в себя любви, то рвались крики страсти; то одинокая душа грезила золотыми смелыми грезами, то грустила над изменчивостью и непрочностью жизни и счастья.

Перед вами стоял ребенок со скрипкой в слабых руках. И в этих детских руках, еле ее державших, скрипка пела о всем разнообразии человеческого горя и радости, о всей шири людского бытия, вскрывала все тайники бездонной и неохватной души человеческой.

Откуда бралось все это у беззаботного веселого ребенка, который за какой-нибудь час перед тем шумно резвился с такими же, как он детьми, — они отличались от него только тем, что на них не легла эта особая печать…

Это была душа музыканта, помимо всякого земного опыта несшая миру в звуках разом все то, о чем звуки вообще могут рассказать и рассказывают человечеству.

Душа инстинктивно чувствует Бога, часто тоскует по Нему и всегда готова повернутся к Нему, как подсолнечник поворачивает свой крупный цветок к солнцу.

Это неопровержимая истина, которая чрезвычайно облегчает религиозную пропаганду.

Именно этой истиной — неутомимой религиозной жаждой души — объясняется то, как человек, только что гнавший религию, или издевавшийся над нею, вдруг становится ее защитником и навсегда преклоняет пред нею колени.

Жажда религиозной истины может томить и такую душу, которая, по-видимому, или совершенно не склонна к религии, или стоит в своих стремлениях на совершенно ложном пути.

Вспомним великого учителя вселенной, в столь пламенной, столь убедительной, столь покоряющей проповеди пронесшего по тогдашнему миру весть о Христе и Его заветах — первоверховного Павла…

Он гнал Христа — гнал Его не так, как гнали и презирали бы Его гонители всякой религии, — только потому, что она есть религия, он гнал Христа потому, что Христос казался Ему врагом религии, которую он тогда исповедывал и которой служил.

И вот, по пути в Дамаск, слышит он зов: — Савл, Савл, зачем ты гонишь Меня! Быть может, образ Богочеловека, о Котором он, столь близко принимавший к сердцу религиозные вопросы, не мог не слышать, — этот образ втайне уже покорил Савла, и он уже боролся внутри себя с этою начавшеюся для него чудною и необъяснимою властью.

И тогда этот зов стал для него поражением в нем ветхого человека и рождением в нем христианина. Так — с пути религиозного, но ложного, стал Савл на путь религии истинной.

А вот другой пример рождения веры в человеке, который, по-видимому, был совершенно лишен каких бы то ни было религиозных переживаний.

В царствование императора Александра Николаевича был представлен к церковным делам князь Александр Николаевич Голицын. С детства он был близко известен Государю, будучи его сверстником и товарищем. Но по всему строю его жизни никак нельзя было в нем предположить убежденного защитника веры. Назначению его к церковным делам удивлялись.

Как-то пришлось ему где-то отстаивать церковные интересы, и кто-то ему заметил:

— Странно слышать эти речи от вас, равнодушного к учению церкви.

— Нет, — воскликнул тогда князь, — я верю всему, как учит церковь!

И точно в ту минуту сошла на него вера, и больше не покидала его.

До какой степени душа — христианка по самому существу своему, доказывает еще следующий случай, в свое время занесенный в повременную печать.

Дочь известного русского эмигранта и писателя Герцена, жившего в Лондоне, была воспитана совершенно вне церкви и не имела понятия о православном богослужении.

Ей было уже лет четырнадцать, когда проездом через Париж, ей случилось зайти в русскую православную церковь. Она входила в православную церковь в первый раз в жизни. И то, что она там увидела, почувствовала — ее потрясло.

Очевидно, душа ее была особенно восприимчива к впечатлениям религиозным. А тут вся полнота этих впечатлений, к которым другие дети православных семей привыкали исподволь, нахлынула на нее разом. И то, что она тут пережила, было так значительно, так сложно, так сильно, что организм ее не выдержал такого напора мыслей и чувств: она зарыдала и упала в истерике.

Знаменитое поэтическое создание немецкого всемирного гения Гете, Миньона, прекрасно передает смутные мечты ребенка, похищенного во младенчестве цыганами, — о далекой прекрасной отчизне.

Такая же Миньона — душа всякого из нас. Даже далекая от Бога душа томится по Богу и жаждет Его: жаждет, потому что, нося в себе масштабы бесконечности, только на Бесконечном может успокоиться…

Даже самая острота ненависти ко Христу иных людей показывает их веру.

Христа не признавать нельзя. Можно с Ним бороться или Ему покориться. Но чувствует Его всякая душа.

И сколько среди нас, в нашей обыденщине, таких, которые кричат о своем неверии и своим неспокойным отношением ко Христу только доказывают, какую власть имеет над их душою Этот, отрицаемый ими Христос.

Если я считал Магомета ложным пророком, я говорю о нем спокойно, потому что для меня Магомет — величина не существующая, не имеющая для меня ровно никакого значения. Я могу Его поклонников, учеников его ложного учения, жалеть. Но могу ли относиться к самому Магомету с проклятием, или с ненавистью к заблуждающимся его ученикам?

Я просто прохожу мимо них, как мимо людей, совершенно мне чуждых по духу.

Но посмотрите на другого невера.

С каким жаром станет он говорить вам против Христа и христианства, каким горит он чувством злобы и ненависти…

Мечта, обман?… Но отчего же эта самая мечта, если это только одна мечта, так его тревожит…

Нет! Его ненависть — это только оборотная сторона той любви, которую возбуждает к Себе Христос в других людях. Это только любовь мучительная и мучающая, вместо той, чтобы давать счастье и покой.

Замечали ли вы в земных отношениях проявление глубокой ненависти некоторых лиц к тем людям, к которым их тянет, но которые не идут на сближение с ними?

Бывает также, что человек чем-нибудь страстно восхищается, но видит, как предмет его восхищения от него далек и для него недоступен, и из-за этой недоступности начинает его ненавидеть.

Так же приблизительно бывает у некоторого разряда людей относительно Бога…

Божество стоит пред ними несомненною реальностью. А они, ослепленные этой несомненностью, чувствуя Его, но не постигая Его, а по своему складу стремящиеся все себе объяснить и все, так сказать, ощупать руками, — раздражаются и, неспособные признать и преклониться, в то же время — неспособные, по крайней мере, наедине с собою, не на людях — неспособные, отрицать, — страдая от этой двойственности, начинают ненавидеть источник своего страдания.

Душе нашей необходимы известные экстазы. Душе нашей необходимо найти что-нибудь бесконечно высокое, совершенное, верховное, чтоб пред этим преклониться. И мудр и счастлив тот, кто в этой жажде находит Божество, и Ему отдает весь жар нерастраченных восторгов, все удивление и всю любовь свежей непорочной души.

Да, в душе нашей есть что-то влекущее нас к Богу какою-то бессознательной силою.

Как подсолнечник так уж создан, что поворачивает к солнцу свою шапку, так и душа наша поворачивается к Богу, — и иногда в те именно дни, когда мы этого всего менее ожидаем.

И тогда вдруг становится ей понятным то, что было дотоль непонятным. И слезы умиления сменяют собою ожесточенную сухость.

Христос, Христос, к Тебе влекутся сердца, которые бы хотели Тебя ненавидеть. И на Тебя оглядываются те, которые бы хотели Тебя забыть.

Среди общей смены, общей гибели и крушения, один неподвижно стоит Твой образ. И над ним горит двумя звездами, непостижимо слитыми в одну, Твоя незаходимая слава Божества и мученичества.

К жалящему тернию Твоего венца жадно тянутся люди, распаленные страшною и священною грезой пить с Тобою Твою муку.

И преследуемый, осмеянный, вновь и вновь заушаемый и отрицаемый — один, один Ты владеешь веками не как мечта, созданная Человечеством, а как единая действительность, воплотившая свою мечту творчества и жертвы.

Мудрецы жаждали детской в Тебе веры, цари оставляли престолы, чтобы обнимать Твои сочащиеся кровью ноги и замирать в верности Тебе, смотря на безмолвие Твоей крестной муки.

Итак стоишь Ты, веруемый и теми, кто Тебя отрицает, чаемый теми, кто от Тебя отвернулся — вечный, непоколебимый, неустранимый.

Е. Поселянин

Читайте «Православную газету»

Сайт газеты
Подписной индекс:32475