Епископ Скопинский и Шацкий Питирим: Духовный путь – это призвание

Продолжение. Начало в №36, 2025 г.

Владыка, как Вы оказались в Хевроне?

– В Хевроне меня успел благословить мой духовник, кавказский пустынник. Он сам ушел в горы, говорил, что ненадолго, но не вернулся. Это последнее его было благословение. Именно в этот монастырь, который недавно еще принадлежал Русской Зарубежной Церкви, но перешел к нам в Московскую патриархию.

Это был мужской монастырь, один игумен и один послушник, я оказался третьим трудником. Там мы первый раз встретились с Владыкой Марком, митрополитом Рязанским, он был казначеем, как раз вез нас и строителей на машине из аэропорта имени Бен-Гуриона.

Был интересный случай. Обычно, когда ты едешь за границу, тебе заранее делают визу. А тут никакой визы. Я до последнего переживал. Там какой-то список через ОВЦС (отдел внешних церковных связей) делали, причем список вот этих вот строителей, которые должны были делать ремонт в храме Святых Праотцев в Хевроне. И меня в этот список уже от руки самым последним написали. Мы приезжаем в Шереметьево, и этот список срабатывает.

Меня без всякой визы, по загранпаспорту сажают в самолет. Владыка Марк подтверждает этот список. Таким образом я первый раз оказался на Святой Земле. В Хевроне было интересно, но и трудно. Во-первых, меня оторвали от духовника. Во-вторых, я был впаденец в этом плане.

Я привык уже, что у меня есть отец Гавриил, который отвечает на все мои вопросы. Тут нужно было уже самому начинать ходить и двигаться. Было очень трудно физически, меня поставили помощником к электрику. Он был очень суровый. Всю самую тяжелую физическую работу на меня перекладывал. Сам он делал какие-то профессиональные вещи, а я должен был штробить, хотя никогда в жизни этого не делал.

Все строители выбегали, а я в храме один, полный пыли. У меня опухали мышцы. Я тарелку не мог донести, зато за несколько месяцев накачался, на спортсмена стал похож. Много и других послушаний у меня было. Как-то все заболели простудой, кроме меня.

Повар и трудница тоже заболели, меня заставили готовить еду. Здесь проявились мои кулинарные таланты, потом на кухне так и оставили.

Вспомнился Иерихон. Там была целая спецоперация захвата Иерихона, когда арабские власти туда ввели войска. Выгнали оттуда представителей Русской Зарубежной Церкви. Там находилась некая Мария Стефанополос – племянница советника американского президента, которую считали шпионкой. Она отказалась уезжать из монастыря, заперлась в комнате и начала звонить своему дяде в Америку, требуя дипломатической неприкосновенности.

Когда приехали наши строители, один из них – казак по имени Слава, отец 17 детей от разных жен – сорвался с турника, и у него приспустились штаны. Мария сразу же сфотографировала это и распространила снимки по всему миру как «доказательство русского хамства». Казак обозвал ее шпионкой, на что она предложила ему мешок долларов. В ответ он сорвал с себя рубашку со словами: «Я казак! Давай свой мешок долларов – я не продаюсь!»

Позже, когда всех привезли на Голгофу, этот же казак сунул руку в специальное отверстие и воскликнул: «Ой, меня жжет, горит огнем!» Интересно, что он оказался единственным из всех строителей, кто исповедовался и причастился. У него была открытая душа, очень искренний.

В Хевроне я молился и посещал святые места. Тогда же наш батюшка пропал – он ушел в горы осенью 1999 года, но до своей кельи не дошел. Его организм не выдержал.

Мы полгода ничего не знали о нем, молились. Только в июне 2000 года его нашли – он всю зиму пролежал под снегом на вершине горы, в месте, где любил молиться, не дойдя несколько сот метров до кельи.

Его похоронили монахи Сергиевой лавры на высоком живописном месте, между землей и небом. Оставшись без духовника, я получил благословение другого священника на поступление в семинарию.

Имея рекомендации от Русской духовной миссии и храма на Петском кладбище, я поступил в 2000 году, хотя изначально меня не хотели принимать из-за развода. Благодаря договоренностям о моем будущем монашестве меня зачислили. Сначала я сопротивлялся идее монашества, но постепенно смирился.

Как Вы приняли решение стать монахом? Мы знаем, что дьявол использует наши глаза, уши, тактильно, через обоняние нас искушает. Но самая его, так скажем, изюминка, искушение – это мысли. Можете чуть-чуть описать вот эти борения?

– Помню, в 1997–1998 годах мы были у батюшки в Дивеево. Он был преподавателем в Серафимовом училище. Когда мы приехали, все уже поели, и нас поздно посадили за стол. После трапезы я заметил на своем стуле монашеские четки.

Я сказал: «Батюшка, здесь вроде не было четок». Он улыбнулся и ответил: «Это твои четки. Ты будешь монахом». Я сразу воспротивился: «Как это я буду монахом? Не хочу!» Мне казалось это страшным и тоскливым.

Батюшка не настаивал, но эта мысль осталась. Позже я спрашивал его: может, вернуться к жене? Она еще не вышла замуж, была возможность восстановить семью. Но он ответил: «Если семья распалась – лучше не надо. Тебе нужно монашество».

Уже потом я понял, что он прав. Поступив в семинарию и получив благословение на поездку в Европу, я осознанно принял путь послушника и будущего монаха. Все послушания выполнял безропотно. В семинарии мне разъяснили, что, поскольку я готовлюсь к монашеству, опасений о возможном повторном браке нет – церковные ресурсы будут использованы целесообразно.

Колебаний уже не было. На третьем курсе написал прошение о постриге. Выбирал между лаврой и академией – остановился на последней, так как был ближе к академической среде. Хотя в лавре у меня было послушание в тюремном отделе (ответы на письма заключенных), глубокого знакомства с монастырской жизнью не сложилось, с монахами не соприкасался.

Постригли меня при Московской духовной академии. С тех пор прошло уже 20 лет – и ни разу не пожалел о выборе.

Владыка, а чем запомнилась учеба в Московской духовной академии? Студенческие годы – самые яркие, запоминающиеся. Может, какие-то курьезные случаи или какие-то поучительные такие моменты были?

– В семинарии мне удалось избежать многих бытовых сложностей, поскольку после первых лет проживания в расположении я переехал домой. Благодаря этому у меня не было опозданий и нарушений дисциплины. Я только первые годы жил в расположении семинарии.

Моя учеба здесь коренным образом отличалась от институтского опыта. В 33 года я подошел к обучению осознанно – уже прошел возрастной кризис и понимал, зачем мне это образование. В отличие от юных однокурсников, схватывавших все на лету, мне требовались серьезные усилия для запоминания.

Семинарская система сохранила дореволюционный подход: приходилось заучивать наизусть большие объемы – от катехизиса до языков. Хотя с филологией было проще, механическое заучивание текстов давалось непросто. Первое время было сложно адаптироваться к этой системе после светского института, но я прилагал все усилия.

Многие не выдерживали семинарской системы. У меня был однокурсник 27 лет, тоже с высшим образованием, который жаловался: «Не могу здесь учиться, одни тройки». Я уговаривал его: «Здесь за тройки не выгоняют, будем троечниками!» Он все равно бросил, не сумев адаптироваться.

Интересно, что я тоже начинал с троек, – материал плохо запоминался. Однако постепенно все изменилось: я стал лучшим учеником курса. Прежнее образование и жизненный опыт в итоге дали положительный результат.

Мне искренне нравилась семинарская жизнь со всей ее строгостью. То, что многие критикуют, – дисциплину, порядок, даже торжественные шествия 1 сентября – вызывало у меня гордость. Я любил наше единство, когда мы шли колонной в парадных кителях к преподобному Сергию, ощущая себя частью чего-то большего. Ни на что не роптал – все принимал с радостью.

Обожал эти моменты. Я наслаждался учебой, впитывал все, не прогуливал ничего, был дисциплинированным учеником.

И понимал, для чего мне это нужно. Самое интересное, тут пригодилось все, чему я учился всю свою жизнь. После института я ненадолго устроился в школу, но быстро понял – это не мое. Мне было сложно поддерживать строгую дисциплину, кричать на учеников, как того требовали.

На моих уроках школьники списывали алгебру, готовясь к следующему занятию у строгой математички. Они меня не слушали, и директор сделал мне выговор: «Ходите по рядам, контролируйте!» Я попытался, но осознал, что не хочу быть таким учителем.

В семинарии же все встало на свои места. Здесь я нашел свое призвание – среду, где не нужно было ломать себя, где дисциплина была осознанной, а не принудительной. Это был именно тот путь, который соответствовал моей природе.

Я осознал, что вернулся на уготованный мне путь. Для человека крайне важно найти свой путь – когда находишь его, сразу понимаешь: вот он. И тогда идется легко, хотя трудности и препятствия неизбежны, но преодолеваются они с удивительной легкостью.

Это похоже на случай из моего детства: в четвертом классе я был худым спортивным мальчишкой, лазил по деревьям. Как-то на празднике (возможно, на Масленицу) нужно было забраться на высокий скользкий столб за призом – петухом. Никто не мог взобраться, а я, маленький второклассник, вдруг забрался ловко, как таракан.

Но не хватило роста дотянуться до петуха. Слез, просил приз – оказалось, там была бутылка водки, которую ребенку не дали. Расстроился, хотя лазал я прекрасно, а в четвертом классе боялся прыгать даже с небольшой высоты. Планка совсем низкая была, и у меня был страх задеть эту планку рукой или ногой. Но, когда я преодолел свой страх, прыгал выше всех. В 10-м классе для меня одного планку переставляли, я на какой-то рекорд шел. Все уже ушли, и только я прыгаю с легкостью.

И так же у меня получилось, когда я в семинарии стал учиться. Мне было легко все, что касалось духовной жизни, учебы и всего остального. Усилия, конечно, предпринимал, тренировка нужна, но тут тебе и Бог помогает. Главное, преодолеть страх. А страх был, особенно по поводу рукоположения.

Как Вы лично преодолели страх? Может быть, какой-то совет дадите? Как преодолеть себя? Самое сложная борьба – это борьба с собой. Как преодолеть себя?

– Нужны усилия. Знаете, я долго боялся и страх преодолел не своими силами, а с Божией помощью. Мощный был момент, когда у меня эти страхи сами прошли. Это случилось только с епископской хиротонией. Самый тяжелый период у меня был во время диаконства. Во-первых, я уже был в возрасте, мне было 39 лет. Я уже плохо запоминал. И еще, когда белые, женатые священники сдают экзамен, они долго учатся, готовятся, их не допускают сразу. А монахам говорят, что завтра хиротония и все. Ты экзамен не сдавал, но по послушанию у тебя завтра хиротония. Первые недели у меня были ужас какие тяжелые. У меня было такое ощущение, будто я душой в ад сошел. Очень было тяжело. Но в то же время я понимал, что Христос рядом, что Он меня держит в руках своих. Священником мне было уже легче, а епископом было такое ощущение, как будто я им родился, настолько было легко изучить особенности архиерейской службы. К тому же, именно когда ты служишь как епископ, осознаешь всю полноту священнического служения, архиерейского.

У меня главой был Владыка Викентий, он и сейчас глава Среднеазиатского митрополичьего округа. Он настолько в литургическом и в духовном отношении велик, что можно его назвать столпом. Он служит каждый день Литургию, причем не пропуская все ночные служения, как нас отец Гавриил учил. Одно дело, когда ты служишь Литургию и, пропустив все, что на кануне, причащаешься. А другое дело, когда ты всенощную отслужил, часы не пропустил, еще и подготовился. Владыка Викентий именно так служит. Как раз он меня и обучал архиерейскому служению. Вот вы говорите, кто еще на меня повлиял. Вторым очень мощным и сильным примером в моей жизни был Владыка Викентий, глава Среднеазиатского митрополичьего округа.

Владыка, многие сетуют на то, что есть таинство Брака, но нет таинства монашества. То есть оно не выделено в отдельное таинство. Понятно, что все, что касается нас и Бога, является таинством. Но мы не знаем, как действует молитва, механизм самой молитвы. Я могу увидеть только плоды своей молитвы, потому что Бог отвечает на мою молитву. Что вы чувствовали, когда был постриг и после пострига, когда вы были еще так называемым «монахом-младенцем»?

– Я постригался в Троицком соборе у мощей преподобного Сергия. Там из Никольского придела ползешь наверх по ступенькам. Причем тебе не дают ползти на коленях, ты должен как-то лежа ползти. А как по ступенькам лежа ползти? Как хочешь, так и ползи. Это действие символизирует собой смерть. Когда ложишься крестом в своей рубашке, ты должен умереть для мира. Я тогда думал, что физически умру, не доползу. Причем у меня до этого все было нормально. Мы стояли в Никольском приделе, даже шутили, там друзья собрались. Но так вышло, что меня одного стригли. Это был 2005 год. Патриарх почему-то разгневался на академию лавры и не подписал никому прошения на подстриг, а у меня прошение осталось с 2004 года. Меня не подстригли в 2004, там были свои обстоятельства, и я застрял с того года. То есть я вот эту метафизическую дыру 2005 года «заткнул» собой, чтобы не было пропуска. Я думал, что сейчас умру, так мне было тяжело.

Физически?

– Физически, именно физически.

То есть во время диаконской хиротонии были другие переживания?

– Да, там было духовно тяжело. Были страхи, тревоги. А здесь было тяжело именно физически. Может, это только у меня такой опыт, но я действительно думал, что сейчас умру. А потом уже, когда меня подняли, все прошло хорошо. Причем, когда пять человек постригают, их успевают одеть. А я один постригался, на меня все как-то напихали, как-то завязали, все у меня перепуталось. Стоял, как чучело какое-то, и думал: «Господи, помилуй за такую поспешность».

Постригались из академии и из лавры. А швейная мастерская одна. И к нам, тем, кто из академии, шили все по остаточному принципу. То есть мы были немножко чужие. Мне подсунули клобук, от которого кто-то отказался, потому что там был очень жесткий и толстый картон. Мне этот клобук нахлобучили, а его нельзя снимать, ходить с ним три дня. Полная аскеза. Сначала у меня где-то часа два дико болела голова, как обручем сдавило. Потом он как-то вжился в меня, так что я перестал его замечать. Зато он не свалился. Когда клобук с меня сняли через два дня, у меня остался кровавый след.

Еще интересно было ночью. После пострига ты читаешь молитвы, ночью почти не спишь. Тогда к тебе приходят студенты и помогают читать. Ты Псалтирь читаешь, три канона, все монашеское правило. Первую ночь они мне помогали. А во вторую ночь про меня забыли, никто не пришел. Владыка потом всех ругал, что забыли про меня. А мне было так хорошо, что никто не пришел, что я был один в алтаре. Соответственно, было в этом нечто таинственное. Не было ни видения, ни явления, ни откровения. Просто было особенное состояние духа, знаете, благодатное. Я благодарен Богу, что тогда никто не пришел. Это так промыслительно получилось. Вот и все. Вот ты и монах.

А почему Вас назвали именем Питирим?

– Потому что было 1450 лет со дня мученической кончины святителя Питирима Великопермского. По такому принципу Владыка выбирал имя. Я думал, что имя будет на «к», я Костя, Константин. Думал, может, каким Кириллом или Климентом назовут. Причем, когда меня выводили из Троицкого, там пели все братья песнопения, и один мой друг рядом пел у меня под ухом «Двенадцать разбойников». Причем тут двенадцать разбойников, я не сразу сообразил. Если мне в детстве надоедали с песней «Константин берет гитару», то вот сейчас мне надоедают с этими разбойниками.

Вы преподавали гомилетику? Скажите, пожалуйста, этот предмет в пастырском служении какую роль играет?

– Очень важную. Это одна из трех обязанностей пастырей: совершение таинств, рассмотрение треб и проповедь. Без этого нельзя, это очень важно. Кто пренебрегает этим, те согрешают. А для меня это стало родным занятием, потому что я был обычным светским учителем. Для меня не было проблем говорить перед людьми. Но все-таки мое светское образование сказывалось. Я писал проповеди немного отлично от того, как принято в церковной среде. Я использовал литературные приемы, пытался выстраивать разные художественные образы. А преподаватель гомилетики я не буду говорить, кто, этого не понимал. Он мне все это подчеркивал красным, говорил, что все это нужно убрать. Были у меня, конечно, некоторые аллегорические моменты, которые, я согласен, надо было убрать. Кроме того, я сокращал проповеди, они у меня большие были. Я их в 2−3 раза сокращал. Но это было хорошо. Например, я в пять раз сокращаю свою проповедь, но там остается мысль, ничего лишнего нет. Хотя у меня было такое ощущение, что я убиваю своего собственного ребенка. На самом деле учитель доводил меня до совершенства таким образом.

Но, когда уж совсем запредельные какие-то были вещи, я жаловался отцу Александру Шургунову. Он же литератор, и он был согласен со всеми моими заморочками. Говорил: «Это безобразие! Я на ученом совете вопрос поставлю!» А я просил: «Батюшка, только не надо на ученом совете. Мне просто нужно ваше одобрение, что я правильно делаю». А он: «Нет, надо это оставить. Это замечательно». В общем, такие были интересные моменты.

А потом был у нас преподаватель Владимир Бурега, он сейчас преподает в Киевской академии. Он как раз очень хорошо понимал гомилетику, и я у него многому научился. То есть он понимал, что это такое, и меня уже потом рекомендовал, когда его переводили в Киев, чтобы после него уже я преподавал гомилетику.

– Владыка, мы благодарим Вас за содержательную беседу, за то, что Вы, так красочно отвечаете на вопросы, живо, искренне. Это очень ценно, потому что сейчас редко можно встретить человека с открытой душой и сердцем, который не боится показать свои слабости или несовершенства. Есть такое выражение, оно мне очень нравится: «У каждого грешника есть будущее, и у каждого праведника есть прошлое».

Лично я Вам благодарен за то, что Вы так честно говорите о том, какую работу в Вашей жизни совершил Христос, кем Вы были, и кем Вас Господь, так сказать, в течение жизни слепил, подготовил к Вашей миссии, к Вашей цели. Это очень ценно.

(Окончание в следующем номере)

Полную версию программы вы можете просмотреть или прослушать на сайте телеканала «Союз».

Читайте «Православную газету»

Сайт газеты
Подписной индекс:32475