Епископ Скопинский и Шацкий Питирим: Духовный путь – это призвание

Владыка, я благодарю Вас, что в своем плотном графике Вы нашли время для беседы. Есть такое выражение: все мы родом из детства. Давайте вернемся в Ваше детство и вспомним, каким оно было. В какой семье Вы воспитывались?

– У меня было хорошее и счастливое советское детство. Я родился в 1967 году, и нашему детству могут позавидовать современные дети – время было стабильное, очень благополучное. Уже не было послевоенной разрухи – страна встала на ноги. Была очень хорошая медицина. Я «поторопился» родиться на два месяца раньше, и бабушка про меня сказала, что я не жилец (я весил всего 1750 граммов). Она мыслила прежними, дореволюционными стандартами. Но в то время уже очень хорошо выхаживали таких недоношенных детей. Правда, врачи мне пророчествовали много болезней. Я действительно болел простудами и долгое время был слабым ребенком. Но к 10-му классу оказался одним из самых здоровых мальчиков в нашем классе. Мне даже рекомендовали поступать в военное училище, но мне это было неинтересно.

Я родился в Загорске (сейчас – Сергиев Посад). До 4-го класса мы жили в поселке Игнатьево. Это был секретный поселок, где испытывали ракетные двигатели для военной области и мирного космоса. И я помню, как их испытывали: гул стоял на весь поселок, а небо становилось красным. Такая апокалиптическая картина. Иногда были очень страшные запуски, и тогда мы ложились на пол. Окна дребезжали, и была опасность взрыва – а тогда разнесет весь поселок. Самым опасным было, когда во время этих запусков гептил (ракетное топливо, крайне ядовитое вещество) выходил в атмосферу. Если ветер дул на поселок, гептил попадал в организм, а он вообще не выводится. Некоторые из моих ровесников (в том числе и моя сестра) получили отравление. Мне, слава Богу, повезло. Но поскольку была не очень хорошая экология, я много болел.

А когда мы переехали в Загорск, где я пошел в 5-й класс, я вообще перестал болеть (особенно после того, как меня первый раз свозили на море), хотя до этого семь раз перенес воспаление легких. Благодаря тому, что было столько болезней, у меня очень хорошо развился иммунитет. Я нынешние болезни переношу достаточно легко, но хвастаться не буду, потому что это может в любой момент измениться. Все это, конечно, по милости Божией. А потом были армия, институт и спустя какое-то время семинария, академия.

Владыка, есть ли люди, сыгравшие ключевую роль в становлении Вашей личности?

– Нет, я учился по книгам. В моем детстве и юности никто сильного влияния на меня не оказал. Хотя было много хороших учителей, но таких, чтобы формировали мое мировоззрение, – нет. А уже мой духовник – иеромонах Гавриил, кавказский пустынник, – действительно повлиял на всю мою жизнь. Его влияние настолько затмило все остальное, что я даже не могу никого вспомнить… Пусть не обижаются мои учителя – они все были хорошими, я с благодарностью их вспоминаю. Но все-таки мое призвание – не светский путь, а духовный. Отец Гавриил был совершенно неученым человеком, но он был святым.

Все-таки как на Вас повлияла советская школа?

– Было очень хорошее образование. Я сразу определился как гуманитарий. Очень любил читать книги и не вылезал из читального зала. В наше время все же был большой недостаток – нельзя было купить практически никаких книг. Сейчас приходишь в магазин и покупаешь что хочешь… Помню, как во 2-м классе я вставал в четыре утра и шел в книжный магазин, а там уже стоит очередь, все записываются в нее. Стоишь несколько часов на улице, а когда магазин открывается, и мы быстро-быстро туда бежим. Выносят какие-то книги – всего несколько экземпляров. Пушкин, Фадеев или Леонид Андреев (я не знаю, кто это, но покупаю, потому что это пока досталось). Так у меня формировалась маленькая библиотека. Многих авторов я даже не знал, но какие-то уникальные издания мне удавалось приобрести. Чего не было дома, то я изучал в читальном зале. Можно сказать, у меня была страсть к чтению с самого детства.

Многие люди говорят: когда мы соприкоснулись с творениями классиков, мы соприкоснулись с Богом. Был ли у Вас такой момент, когда Вы еще не знали Бога, но Он Своей благодатью касался Вашего сердца через литературу или какие-то другие источники?

– Могу сказать категорично: нет. Более того, когда я уже стал верующим, мой духовник запретил мне читать – он точно определил мою основную страсть. Я год с лишним не читал, и мне было очень плохо. Это как зависимость. Я нарушал, он меня ругал… Но потом у меня произошел катарсис, очищение. До этого не я обладал своими знаниями, а они обладали мною, и я совершенно не мог критически это оценивать.

А потом, когда батюшка уже умер, я подумал: теперь-то можно и любимого Достоевского открыть. Я начинаю читать «Братьев Карамазовых» и понимаю, где Достоевский соврал, где у него неправильные образы (особенно духовных лиц). Для светского или малорелигиозного человека все эти философские, психологические глубины могут быть интересны, а для духовного – уже нет. Потому что духовный человек может судить обо всем духовно. Я тогда разочаровался даже в Достоевском, который был моим кумиром.

И я понял, для чего духовник это сделал. Все то, что у тебя было, нужно преображать, нужно как бы отдать Богу. Бог это все очищает и возвращает тебе таким образом, что уже не знание или начитанность обладает тобой, а ты начинаешь обладать этим. И уже спокойно можешь все объяснять другим. В том числе и духовные смыслы русской классики, а она вся отталкивается от Православия.

Имплицитно, конечно, все это на меня действовало – как соленый раствор на огурцы. Об этом образе нам рассказал Михаил Михайлович Дунаев (в семинарии он преподавал Православие в русской литературе). Наша русская культура – как соленый раствор, и все, что в нее попадает, просаливается. Таким образом, я был подготовлен и очень легко принял Православие – как будто все стало на свои места. Но все же это было переворотом: полный отказ от прошлого и стремление в будущее. Открылся целый духовный мир! Это было и радостно, и очень болезненно, потому что рождение всегда болезненно. Первые шаги были благодатными, но много чего приходилось преодолевать. С непривычки иногда было очень трудно.

А потом был филфак. Что он Вам дал?

– Филфак дал мне грамотность, опыт общения с хорошими преподавателями, со студентами, и вообще с Москвой. Я все-таки из Загорска, а тут для меня открылась Москва! Со всеми ее соблазнами, кстати. И этих соблазнов я не избежал. Соблазны во все времена одинаковы. Думаете, комсомольцы не грешили? Студенческая жизнь есть студенческая жизнь.

Просто не было социальных сетей, и никто этим не хвастался.

– Мы любили студенческие тусовки… В общем, была обычная студенческая жизнь.

Я открывал для себя театральную Москву. В театр невозможно было попасть – билетов в кассах не было, и мы стояли около театра и клянчили билетик. Все это было очень свежо и на юную душу накладывалось яркими, сочными мазками. До сих пор у меня яркие впечатления от первого курса филфака.

Было много девчонок (я-то в группе один). Только представьте! Все внимание мне, и преподаватели все мне прощали. Я мог вообще там не учиться – мне бы все равно ставили хорошие оценки, потому что есть молодой человек. Но мне самому было интересно. И потом как-то стыдно учиться плохо. Первый курс я закончил отлично. А потом пошел в армию – это отдельная история. Армия у нас практически не меняется…

Круглое – носим, квадратное – катаем.

– И это тоже. Но самое страшное, с чем я столкнулся в армии, – жуткое сквернословие, причем среди высшего офицерского состава. А пришел студент филфака… Чтобы при мне матерились взрослые – это было немыслимо! У нас знакомство с командованием части. Приходит начальник штаба, майор, и начинает говорить отборным матом – не ругаться, а говорить. Для меня это было жутким потрясением. И все два года, что я служил, матерная брань была уже везде – и снаружи, и внутри тебя. Это ужасно. И это дает страшные результаты и в современной армии, когда наши бойцы матерятся и погибают. С этим надо что-то делать. Это уголовная привычка, она пришла в нашу армию с зоны. Это надо искоренять самым решительным образом, начиная с военных училищ.

Интересно, как Господь готовил Вас к восточным странам. Я думаю, не случайно Вы попали в Монголию – страну с восточным характером.

– Я про это как-то не думал. Но, кстати, с монголами мы не общались… Правда, один раз общение было. Из части сбежал боец, и нашу роту (а потом и весь полк) отправили в город Мандалгоби (переводится как «центр смерти») искать этого солдата. У меня был пост около магазина. Сижу, дежурю: если вдруг он в магазин войдет, то поймаю (я его знал). Мимо меня шли в школу дети. Подходит какой-то мальчишка-монгол, 10-классник, и говорит на чистом русском языке. Мы с ним разговорились. «Какие у тебя планы, когда ты закончишь 10 классов?» – «Я буду поступать в Ленинградский институт кинематографии». Потом я ему говорю: объяви в школе, что у нас солдат сбежал. После четвертого урока ко мне прибегают какие-то девчонки, что-то говорят по-монгольски, я не понимаю… И куда-то меня тащат. Вот он, голубчик, сидит в юрте!

Когда мы общались с этим парнем 10-классником, он был совершенно советским. Монголия была социалистическим государством, и нас очень многое объединяло. На Среднюю Азию, куда я попал позже, очень сильный отпечаток наложил ислам. Он имел решающую роль в формировании менталитета и характера местных жителей. От Монголии это отличалось (в Монголии преобладает буддизм).

Армия закончилась, и потом снова было обучение?

– Да. В институт я вернулся уже не юношей с горящим взором, а наглым дембелем. Уже не было той чистоты, о чем я жалел. Поначалу девчонки от меня шарахались, но потом привыкли, полюбили. Учеба увлекала, учился я очень легко.

Я, возможно, поступил не совсем в тот институт, куда мне хотелось. Меня всегда увлекала творческая, а не педагогическая составляющая. И уж тем более не русский язык, не лингвистика. Увлекало написание каких-то рассказов, эссе. Когда нам очень редко давали такие задания, у меня всегда выходило блестяще. Стихи я тоже писал (и сейчас иногда пишу). А у нас этого было очень мало – нас готовили как лингвистов. Но это хорошо, это очень сильно подтянуло мою грамотность, чтобы писать без ошибок и самому учить грамотности. Это для меня было важнее. Твой литературный талант никуда не денется – ты же так или иначе развиваешься, учась на филфаке.

Какими-то блестящими результатами я потом уже не отличался. Бывало, и занятия прогуливал (особенно, когда мы жили в общежитии). Или вообще не поедешь, или поедешь к четвертой паре… Но, когда надо было писать реферат или какие-то доклады, меня всегда это увлекало, и я как-то загорался. Я и по Лермонтову, и по Куприну писал... А какой-то нудный кропотливый научный труд для меня – это всегда было утомительно. И в семинарии, к сожалению, было также. Я об этом жалею и воспринимаю отсутствие усидчивости и каждодневного трудолюбия как недостаток. Часами сидеть и расшифровывать какие-нибудь архивные письмена – у меня терпения на это не хватает. Я человек творческий, и меня сухая научная работа никогда не привлекала.

У каждого бывают первые шаги, когда его спускают с рук матери, и он учится ходить. Такие первые шаги бывают и у человека, который приходит ко Христу. Расскажите о Ваших первых шагах.

– У меня было очень резкое воцерковление. Я уже упоминал, что иеромонах Гавриил перевернул мою жизнь после первой же Исповеди. Старшая сестра проявила решимость: раз батюшка сказал, теперь нужно читать утренние и вечерние молитвы. Берем и молимся – она не рассуждала, зачем это нужно. А для меня ее мнение всегда было авторитетным. И мы начали молиться утренними и вечерними молитвами. И сразу к батюшке прилепились.

Есть мнение, что неофита не надо сильно загружать, – у него нет сил, он немощный… Наш духовник сделал ровно наоборот. Пока у нас была эта первоначальная благодать, он загрузил нас по полной: мы постились по Типикону, ходили на все службы, которые отмечены в календаре черным цветом, и ни в коем случае не пропускали вечернюю службу. Если мы пропустили часы, то потом вычитывали их дома; если мы не можем идти на службу, мы должны вычитать эту службу дома, даже не зная ее. Он купил нам трехтомник – «Великий сборник», и мы, ничего не соображая, читали… И так по три часа. Нам было тяжело, но нас мотивировало и давало силы понимание, что мы столько в жизни нагрешили, что теперь нужно потерпеть. И действительно, это заложило очень мощный фундамент.

Сейчас многие священники, которые часто служат, могут совершенно спокойно пропустить вечернее богослужение, а потом служить Литургию и причащаться. Нам, мирянам, отец Гавриил это категорически запрещал, не говоря уже о священниках. Я борюсь с этим везде – и здесь, на кафедре в Скопине. Нельзя причащаться, если вы не были на вечерней службе – вы пропустили содержательную половину службы.

Конечно, много из того, что батюшка говорил, мы уже не исполняем, но фундаментальные вещи остались.

Что перевернулось в Вашем сознании, когда Бог коснулся Вашего сердца?

– Вообще все перевернулось. И все встало на свои места. У меня не осталось ни одного вопроса. С той же жадностью, с которой я привык читать, я накинулся на теперь уже духовную литературу. Скупал все и совершенно бессистемно.

У меня были какие-то накопления, и сестра хорошо зарабатывала. И получилось так, что целый год я мог посвятить компенсации того, чего я был лишен. Я мог заполнить все лакуны, которые были у меня в знаниях. Ну как понять Достоевского, если ты неверующий, если ты не читал Евангелие? Невозможно. Пушкин, тот же Толстой – все будет непонятно. Советское образование это или вообще никак не объясняло, или трактовало превратно – в духе марксизма-ленинизма, этой атеистической идеологии. А это все же ложь.

А как начали помогать в алтаре?

– У меня был один знакомый диакон (тоже духовное чадо батюшки), и ему был нужен пономарь. Причем мое служение пономарем в алтаре отец Гавриил ставил очень высоко. Сестра занималась бизнесом, и он говорил, что весь бизнес (который, кстати, приносил очень хороший доход), это все такая ерунда по сравнению с тем, что я делаю в алтаре. А я деньги там не зарабатывал – там вообще ничего не платили. Еще и свои приходилось тратить – например, покупать себе стихарь. Или ладан. Мне хотелось использовать хороший ладан, а он дорого стоил. И я со своим ладаном приходил и уходил.

Поначалу было тяжело. Длинные службы… Настоятелем храма Святой Троицы на Пятницком кладбище был отец Вячеслав (Царство ему Небесное). Он жил где-то в ближнем Подмосковье и часто домой не ездил. С утра отслужит Литургию – и до вечера в храме. А мы – с ним. И вечером ты настолько уставший... Приезжаешь домой – а там батюшка (отец Гавриил) приехал. У меня нет никаких сил – мне бы только поесть, да спать лечь. А батюшка специально меня ждет, чтобы я ему помог прочитать монашеское правило – три канона с акафистом. Он знал, что я устаю, но таким образом он приучал меня к монашескому будущему: какой бы уставший ты ни был, прочитай свое монашеское правило.

Когда я уже стал монахом, я продолжал это твердо выполнять. Но как-то мы ехали в машине с одним более старшим иеромонахом, и я предложил почитать эти три канона с акафистом. «Давай почитаем, я уже сто лет не читал». И я подумал: если он не читает, я-то почему читаю? Один помысл, один не очень хороший пример – и с того момента я стал пропускать. Дошло до того, что я вообще перестал читать правило, и нужны были усилия для того, чтобы это снова вошло в привычку. Такие неосторожные слова мы очень часто роняем направо и налево. А они имеют вот такое воздействие… Бывает, стоишь и засыпаешь на этом правиле, но все равно читаешь. Это очень важно. Господь все равно принимает твои усилия.

Как важен добрый пример…

– Пример – это вообще самое главное. Очень важные слова вы сказали. Важен положительный пример, чего сейчас у нас не хватает.

Владыка, благодарим Вас за беседу. (Продолжение в следующем номере)

Полную версию программы вы можете просмотреть или прослушать на сайте телеканала «Союз».

Читайте «Православную газету»

Сайт газеты
Подписной индекс:32475