Архимандрит Гермоген (Еремеев): Слышать Бога

111– Совсем недавно в нашей Церкви был запущен проект, который называется «Память Церкви». Он посвящен сохранению памяти верующих людей, очевидцев жизни Церкви в Советском Союзе. Сегодняшний наш разговор предлагаю посвятить этой теме. Отец Гермоген, расскажите о Вашей семье, Вашем детстве и юности.

– Я родился в сельской местности, о чем сейчас с любовью вспоминаю. Мне кажется, у ребятишек, которые растут в условиях города, дворы лишены чего-то очень важного, того, что было у нас, деревенских парней и девчонок. Мы бегали на улице с утра до вечера, особенно в летнее время. Не было никаких особых завтраков, обедов или ужинов, потому что родители с утра были на работе, а бабушка занималась огородом (если это было среди недели). В воскресенье мама успевала только постирать, приготовить, что-то постряпать, вся была в работе. По сути, целый день мы были предоставлены сами себе. Вот так формировались уличные команды.

Мы бегали босиком, пили молочко. Парное молоко я не любил и сейчас не люблю. Пил охлажденное из погреба с белым хлебом. Белый хлеб стоил 20 копеек. У нас только два вида хлеба было – белый и серый. Еще ржаной был, но как-то его не очень использовали. Так вот, отрезаешь или даже отламываешь большой ломоть хлеба, в молоко его, в сахар, съел – и снова на улицу. И никаких рационов, как сейчас: столько-то фруктов, столько-то сыров. Какие сыры, какие фрукты? Мы видели только мандарины в Новый год. Чесночок иногда, репка, картошка, капуста квашеная, брусника моченая или что-то такое. Все было натуральное. И выросли все здоровыми, никто не болел. Исключения были, конечно, но это просто небо и земля в сравнении с тем, что сейчас происходит. Мы росли в естественных условиях.

И вот в этом по-настоящему босоногом детстве был очень яркий и светлый луч – храм Божий. Моя бабушка никогда не пропускала ни одной значимой службы. Она пела в сельском храме. И в детском садике я не был ни одного дня. Бабушка брала меня за руку и водила в храм с трехлетнего возраста (раньше, видимо, были какие-то другие условия; мама, может быть, в декрете была, этого я не помню). Я рос очень бойким, но, по рассказам бабушки, как только меня заводили в храм, я был тише воды, ниже травы и, пока шла служба, внимательно смотрел, что делается в алтаре и на клиросе. Только начал на цыпочках дотягиваться до священных книг, уже спрашивал, что это за буковки такие. Я славянский язык выучил раньше, чем русский.

Помню, когда пришел в школу, учительница Клавдия Константиновна говорила: «Дети, мы будем с вами изучать азбуку, вы будете учиться читать, писать». Мне не терпелось, и я сказал: «А я уже знаю эти буквы». Учительница сказала: «Ну, скажи». И как меня Евдокия Михайловна Дудина, наша псаломщица (кстати, 13 лет отсидела в лагерях), научила, так я и сказал: «Аз, буки, веди, глаголь, добро…». Учительница вызвала в школу отца, мать. И вечером мне был ремень...

Отец у меня был шахтер, советского воспитания. Родился он до войны, в 1936 году, относился к Церкви постольку-поскольку, не разрешал меня крестить. Я хоть и ходил в храм, но причащаться мне было нельзя. Помню, мы возвращались из храма, бабушка мне говорит: «А ты скажи отцу: я татарин, что ли, какой-то? Почему ты меня не крестишь? Может, я тебе не родной, может, я не русский?» То есть бабушка меня, как говорят, настропалила. Чем отличаются дети от взрослых? Взрослые не всегда бывают искренними, а дети всегда. Я со слезами к отцу: мол, почему ты меня не крестишь?.. И все те эпитеты, которые бабушка мне потихоньку в ушки вливала, я отцу выдал на-гора. Его злость разобрала: «Кто тебя научил?» Понятно, что отец догадался, откуда ветер дует.

Тем не менее, когда мне было 4 года, он согласился меня крестить. Тогда же сразу сообщали на работу. Можно было это сделать, но за священником была такая слежка! Не дай Бог, лишат регистрации – и останешься без средств к существованию. Таких случаев было полно. Отец Николай Мухин (мой первый духовник) меня крестил. Он приехал из китайской эмиграции, преподавал в учительской семинарии в Харбине. Владыка Климент, в то время архиепископ Свердловский и Курганский, учился у отца Николая, приезжал к нему.

Помню, как я впервые в раннем детстве пришел к отцу Николаю. Как я уже говорил, мы питались очень просто. В школу идем – нам нажарят картошки на сале целую сковородку. Где пеночек больше, там вкуснее. Иногда в русской печке эта картошка жарилась, иногда на камине. И ложками мы эту картошку ели. А тут я пришел к отцу Николаю вместе с певчими старушками (старый хор был, все были возрастные), а там серебряные ножи, серебряные вилки, салфеточки, подтарельники, бокалы. Это было что-то из другого мира. Все было красиво накрыто, как говорят сейчас, буржуйский вариант сервировки стола. Откуда у нас в сельской местности такое? У нас все было просто. Иногда стояла общая чашка, в которой готовили, иногда раскладывали в какие-то железные чашечки или фарфоровые; никаких сервизов. А тут ножи и вилки. Все это я впитал с самого детства.

Сначала для меня это была игра: приду домой, салфеточку постелю, возьму нож обычный кухонный, справа положу, вилку – слева. Сначала была игра, потом привычка, а потом потребность, чтобы стол всегда был красиво накрыт, чтобы скатерть была. Стеклянные столешницы современные – это для меня моветон, недопустимые вещи. Кому нравится – пожалуйста, но для меня это исключено. На столе должна быть льняная скатерть. Все это связано с моим детством. Память выхватывает все отрывками, может быть, не совсем связно, но это мое детство.

Церковь, которую я начал рано посещать, для меня стала всем. Боже упаси, если я пропущу службу! Очень рано я начал читать. В семь лет я уже знал шестопсалмие наизусть, только немножко подглядывал. Память была хорошая, все запоминал. Отец Николай говорил потрясающие проповеди. В 30-е годы православная культура начала повсюду уничтожаться, причем очень активно. Если посмотреть историю, то не в 1917-м и не в 1918-м было большее уничтожение православных храмов, а именно ближе к тридцатым годам. Открывать храмы начали уже потом, когда война началась. Такой был Промысл Божий.

Храм на моей малой родине в Черноисточинске закрылся в 1941-м, а в 1943 году уже открылся. Но его успели разорить, сломать, как делали коммунисты того времени, уничтожить иконостас и церковную утварь. Сейчас храм восстановлен, там все новое: иконостасы, люстры, роспись, все очень хорошего, добротного качества. А тогда все было сборное, что где нашли.

Вот этот период времени моего детства я считаю самым благодатным периодом, когда была настоящая община при каждом храме. Верующих было не так много, но зато какие это были люди, с каким стойким характером! Они знали Священное Писание, Евангелие, Священное Предание. Все передавалось из уст в уста. Может быть, не было высоких богословских бесед, как мы сейчас можем смотреть на телеканалах «Союз» и «Спас»; все было намного проще, доступнее, даже чище, я бы сказал. Не было необходимости в каких-то высоких материях, просто знали, что на Небе Бог, а на земле нужно жить по заповедям, которые Бог оставил. Христианин должен исполнять и заповеди Евангелия, и заповеди Моисеевы. И главное – любовь к храму. Все это впитывалось в мое юное маленькое сердечко, во все клеточки моего организма.

Я уже начал говорить про 30-е годы, что это было время атеистическое, потом хрущевские гонения были. В 60-е годы, во времена Брежнева, гонений не было, но были такие ситуации, которые создавало правительство Советского Союза, чтобы было неуютно всем, кто имеет отношение к Церкви. Никаких пенсий тому, кто трудится в церкви. Если какое-то жалованье получали, то ничего не оформляли. И когда приходит немощь, старость – остаешься без средств к существованию. Но это никого не смущало. Люди в храм шли и несли все, что могли дать. Не получить из храма, как сейчас, а отдать в храм. За какие деньги пели певчие, даже в мыслях нельзя было представить. Конечно, в крупных городах уже были хоры, пели артисты оперного театра, филармоний. А в сельской местности считали за честь отпеть службу в храме, да еще в воскресный или праздничный день. Это была великая честь – подняться на две-три ступени выше, чем стоит народ в храме, на место, которое называется клирос, – ты к Богу ближе на три ступени.

Совершенно другое было отношение. Люди в очередь стояли, чтобы подсвечник почистить. А уж почистить лампадочку у какой-то чтимой иконы – чуть не до драки: «У чудотворной Иверской иконы только я почищу, никому не отдавайте». А сейчас пока не заставишь что-то сделать или пальцем не ткнешь, что там не убрано, тут не прибрано, – ничего не произойдет. «Батюшка, будете зарплату добавлять мне?..». И осудить-то нельзя за это. Другое время. Я просто рассказываю про ту жизнь, отношение было совершенно другое. В храм отдавали что могли, только самое лучшее. Если есть лучший половичок – его отдадут; есть какая-то шаль, которую можно положить на аналой под иконочку, – ее принесут. Получилось пирог хороший испечь – в храм отнесут. Если не очень получился, подгорел – сами съедим.

Что касается первой учительницы в школе, не могу о ней с любовью вспомнить. Я не буду называть ее имя и отчество (об усопших или хорошо, или никак), но она была недобрым человеком, ходила и срезала крестики. Крестик тогда стоил 20 копеек, как хлеб. Алюминиевые софринские крестики выпускала Московская Патриархия. «Софрино» было не такое мощное предприятие, как сейчас. Все было скромно. Книг церковных выпускали мало, иконочки – самые простые, в пластмассовых рамочках. Но ведь как хранили эти иконочки! Молитвословы были на вес золота; Евангелие – только у каких-то церковных людей, которые всегда ходят в храм. Ничего же не было, все было под запретом.

Так вот, я купил много крестиков: на рубль пять штук. В одном кармашке у меня лежали крестики, в другом кармашке – лямочки. Я знал, что учительница подойдет с утра, нащупает лямочку, достанет маникюрные ножницы и перестрижет лямочку. Кто ее заставлял? Никто. Сама такая была. Помню, однажды накануне праздника она сказала: «В церковь пойдешь с бабушкой?» Я сказал, что, наверное, пойдем. И у нее лицо даже покраснело. А я в книжном магазине купил цветные мелки. У нас асфальта не было, как в городе, мы могли рисовать на заборе или на каком-то сарае. И я выделил денежки от своего обеда, купил эти мелки, чтобы рисовать. Так она от злобы, что ничего со мной не может сделать (крестик срежет, а у меня опять на шее крестик), подошла к моей парте, эти мелки приподняла и спросила: «Это ты для всего класса купил?» Я говорю: «Нет, это я себе купил, буду рисовать». И она хлопнула их о краешек парты – и все мелки переломались. Педагог не должен так поступать с ребенком. Я в 3-м классе, наверное, тогда учился. Поэтому мне вспомнить добром нечего, но, слава Богу, даже таким образом она меня закаляла.

Потом, в старших классах, была уже другая классная руководительница и другая памятная история. Я тогда учился в 6-м классе. Это было в канун праздника Крещения. Я уже пел в храме, читал Апостол, и у меня даже в мыслях не было в этот праздник быть вне храма. И в школу пойти надо, потому что дома за пропуск по головке не погладят. А храм у нас был на высокой горе, и зимой все там заносило снегом. В школе я притворился, что у меня свело живот, охал, ахал. Это, конечно, грех, но, как мы любим по-своему интерпретировать, это была ложь во спасение. Учительница сказала: «Иди домой, нельзя так, надо срочно в больницу обращаться». У меня голова тогда не очень соображала, что учительница могла меня из окна увидеть. У нас тогда было три здания школы: для 1–3-х классов, 4–6-х и 7–10-х классов, и все три здания находились в поселке в разных местах. Так вот, я обогнул горку кругом, долго шел в гору, и она, видимо, в окошко из учительской меня увидела. А я, пока шел, начерпал полные валенки снега, знал, что служба уже идет, торопился, чтобы успеть почитать Апостол. Подошел к храму, стал вытрясать из валенок снег, поднимаю голову – классная руководительница стоит передо мной. И она не дала мне в храм зайти.

Это, конечно, не было гонением. Привели в учительскую, вызвали отца, мать. Но все время создавали неприятности, какие-то маленькие препоны. «Съесть» не могли, но «укусить» вполне могли. И «кусали» вот такими незначительными укусами, которые шли мне только на пользу, закаляли меня.

Когда я приехал в Нижний Тагил в Казанский собор, там был хор, очень много молодежи. Раиса Николаевна Коваль была регентом. Потом она приняла постриг с именем Руфина и была похоронена как монахиня Руфина. Кстати, она похоронена рядом с отцом Николаем в Черноисточинске. Она была немножко юродивая, но очень музыкальная от природы. И она никого не давала в обиду. Помню, милиция заходила на клирос, молодежь, кто пел в этот момент, выводили, сажали в автобус, так Раиса Николаевна прямо под автобус ложилась, не давала ехать. Ее оттаскивали. Нас привозили в отделение милиции, всех переписывали. Понятно, что это было уже в конце праздника. Старые певчие нас не давали забрать прямо из хора, открыто защищали: «Не троньте, не подходите». И скандалов каких-то серьезных тогда уже не было. В 20–30-е годы нас, наверное, сразу бы расстреляли прямо в ограде храма, а тогда уже такого не было.

Привезли нас в милицию. Сидит лейтенант (или капитан) и пишет. Мол, что же ты, такой молодой, делаешь со старухами? Я говорю: «У нас не только старухи, у нас много молодежи на клиросе». – «Я бы тебе лучше мотоцикл дал разобрать». Я спрашиваю: «А зачем мне его разбирать?» – «Как зачем? Тебе неинтересно мотоцикл разобрать?» – «Мне в храме интересно, на клиросе петь и читать... А что мне мотоцикл разбирать? У отца есть мотоцикл, даже два (и «Иж», и «Урал»). – «А, ну понятно».

И что-то еще сказал, какую-то глупость, даже для ребенка это было примитивно, какая-то пропаганда, ни на чем не основанная. На чем они могут основать свою пропаганду, когда их идеология и мировоззрение – жизнь ради будущей смерти? А мировоззрение Православия – жизнь ради будущей жизни. Так кто победит? Смерть или жизнь? Наше мировоззрение: мы, пройдя определенный путь, по милосердию Божию, а не по нашим заслугам, наследуем Небесное Царство.

А их мировоззрение – после смерти ничего нет, вечная смерть. Так ты будешь жить ради вечной смерти или ради вечной жизни? Причем доказательств абсолютно никаких нет, что это вечная смерть. А вот то, что будет вечная жизнь, тут, как говорят, холм скептицизма покрывает гора свидетельств, что есть вечная жизнь души.

Я бы хотел пожелать всем дорогим телезрителям свято в это верить и идти этим единственным спасительным и правильным путем, который дал нам Господь наш Иисус Христос, пришедший на землю нашего ради спасения, отдавший Свою жизнь, силы, чтобы научить людей и указать им верный путь. А все остальное – суета, как оказывается.

Через полтора года мне уже будет 60 лет, и чем больше я живу, тем больше это понимаю. Может быть, раньше это было на уровне интуиции, а сейчас это уже осознанно, глубинно. И я хочу многое исправить в своей жизни – то, что не сумел исправить в молодости и юности. Как в молитве мы читаем: «Господи, не помяни грехи юности моея». Пока в голове еще ветер, чего только не совершишь...

А когда уже приходишь в разум истины, то понимаешь, что надо жить немного по-другому, надо всегда жить с Богом в сердце, чтобы Господь всегда был с тобой. Потому что Он не меняется, это мы меняемся: то у нас хорошее настроение, то плохое, то мы любим, то ненавидим. А Бог всегда одинаков. Это мы делаем шаг назад, отступаем от Него и поворачиваемся в сторону тьмы, а Бог никогда от нас не отвернется, если мы сами этого не захотим.

Чтобы Господь не отступал от нас, нужно всегда просить прощения за свою никчемную жизнь и зря потраченные годы. Есть замечательные слова, хоть и по другому поводу сказанные: чтобы нас не жег позор за подленькое и мелочное прошлое.

Надо идти этим тесным, единственно верным спасительным и правильным путем. Это путь надежды на милосердие, на вечную жизнь, на Божественную благодать. Нам всем не хватает сегодня мирного духа, который надо стяжать. Стяжать – значит приобретать. (Окончание в следующем номере)

Записали:
Нина Кирсанова
и Елена Кузоро

Полную версию программы вы можете просмотреть или прослушать на сайте телеканала «Союз».

Читайте «Православную газету»

Сайт газеты
Подписной индекс:32475