Кандидат филологических наук Сергей Наумов: Церковнославянский язык – это надежный якорь, заброшенный в Небо

Окончание. Начало №43 (844)

Что бы, по Вашему мнению, изменилось, если бы завтра начали преподавать церковнославянский язык в школах?

– Завтра бы ничего. Был такой когда-то президент Горбачев, и при нем был введен «полусухой» закон, за который Михаила Сергеевича пинали. А вот я видел студентами людей, которые родились до, после и во время действия этого закона, и видел отличия. То есть сразу ничего не изменится. Если церковнославянский язык начнут преподавать в школах, то сначала нас засмеют, потом снова обвинят в клерикализации школы и дальше по плану. А позже, когда вырастет несколько поколений, мы, например, обнаружим, что люди стали умнее. Потому что это будут люди с элементарно большим набором лингвистических средств для формулирования и передачи собственных мыслей. Люди, у которых есть выход на огромный корпус текстов о самом главном и которые умеют их читать. Другой вопрос, что, помимо того, чтобы дать человеку механизм для чтения, его же надо еще и подключить к этому корпусу – показать: а теперь иди и читай вот там. И речь не только о молитвенных текстах – это и тексты житийные, и тексты поучений, и многие другие.

Но ведь читать эти тексты можно и на русском литературном языке, не обязательно владеть церковнославянским...

– Можно и курс дифференциального и интегрального исчисления попытаться нотами записать, «но уже не то» получится, как в одном стишке говорится. Духовные тексты гораздо точнее звучат на церковнославянском, чем на русском литературном языке. Да, есть жития святых в русском переводе и они вполне себе жития, хотя временами съезжают от агиографии к биографии. Но это совсем другая песня. Да, формулировки литературного языка могут быть понятнее формально, но они лишены обертонов, заложенных в церковнославянском языке. Это вот как капусту можно квасить в бочке, а можно в стеклянной банке. И то будет квашеная капуста, и это, но та, которая в бочке, все-таки совсем другая. Текст ведь – это не только изложенная сумма взглядов. Но еще и определенным образом изложенные взгляды – то, что называется художественным мастерством, когда форма неотделима от содержания. «В голубом тумане моря белеет одинокий парус» – это совсем не то же самое, что «Белеет парус одинокий в тумане моря голубом». Церковная литература трудноотделима от формы, в которой она изложена, от формы, которую она когда-то приняла. Можно, конечно, выколупывать ее из этой формы, пересказывая литературным языком. Тоже вариант. Что-то, конечно, при этом останется, но будет как при переезде: вещи вроде сохранились, а дом-то уже другой.

Мы не можем пройти мимо вопроса о богослужении на русском литературном языке, хотя этой дискуссии уже не один век...

– Сколько бы эта дискуссия ни возникала, она заканчивается всегда одним и тем же: каждый остается при своем, плюс у него появляется еще больше аргументов. А зачастую еще и отношения портятся. Скажу по собственному недавнему опыту: прихожу я на Канон Андрея Критского. Как у многодетного папы, выбор храмов у меня небольшой – который ближе, тот и мой. Захожу с книжечкой, открываю – сейчас батюшка будет читать, а я следить. Раз, – не совпадает. Что такое? Оказывается, батюшка читает на литературном языке. Все как положено: народ стоит на коленях, полумрак в храме – от настоящего канона не отличишь. Но какой-то вместо текста канона Андрея Критского получается «текст о каноне Андрея Критского». Извлекаем, тем не менее, из ситуации позитивный опыт: батюшка читает подстрочник, а я про себя по книжке – уставной славянский текст. Это не очень легко и не всегда полезно, но лучше вынести из ситуации позитив, чем негатив. Другое дело, что теперь на канон Андрея Критского я в какой-нибудь другой храм пойду.

Это был маленький пример, а теперь исторический тренд. В начале века все эти дискуссии уже возникали. И так же интеллигенты в худшем смысле этого слова и часть примкнувших к ним интеллигентов в обыкновенном смысле этого слова, пытались делать подвижки в сторону «русскоязычного» богослужения. В итоге все это вылилось в то, что в 20-е годы русское, в очень сильных кавычках русское, богослужение (истинно русское богослужение – это церковнославянское богослужение) сконцентрировалось у обновленцев, то есть у «146-процентных» еретиков. Эти факты говорят сами за себя. Кроме того, если действительно задаться целью перевести богослужение на русский литературный язык, то можно просто попрощаться с русской идентичностью. Потому что русский человек – не полянин, не древлянин, не дрегович, ни кривич, а именно русский человек – получился с Крещением Руси, то есть с пришествием церковнославянского языка, который сразу обеспечил нас двумя стилями: обиходно-бытовым и возвышенно-церковным. И вот это и есть тот стартовый набор хромосом, с которым появился русский человек. И теперь если начать какие-то хромосомы выдергивать, то получится все что угодно, только не русский человек – например, как вариант, советский.

И все-таки допустимы ли какие-то, пусть небольшие, компромиссы?

– Да, компромиссы, конечно, вещь ныне модная, особенно в дипломатии. Но всегда ли они возможны – вот в чем вопрос. Ну, вот смотрите: есть муж, есть жена, есть любовница. Муж жене говорит: «Давай любовница будет жить с нами». Та ему отвечает: «Да ты с ума сошел». А он ей: «Ладно, давай поищем компромиссы: пусть хотя бы сумка ее здесь стоит». Или: мы знаем, что грешить нельзя. А может быть все-таки компромисс? По вторникам можно?! Или вот я, к примеру, не японец. А мне скажут: «Давайте найдем компромисс: вы будете на 0,00001% японец, и поэтому должны будете каждое миллионное слово говорить по-японски». Да с чего мне японцем-то быть, даже на какой-то процент? Пусть японцы на здоровье будут себе японцами и говорят по-японски хоть каждое первое слово. А если мне нужно будет, так я скажу хоть сто слов подряд на японском, при этом ни разу японцем не становясь. Это я к чему? К тому, что есть константы, в том числе и касающиеся этнической ментальности и идентичности, раскачивать которые можно только от небольшого ума или от большого лукавства. И церковнославянский язык как богослужебный стиль русского национального языка – одна из таких констант. И что происходит, когда они раскачиваются, нам очень доходчиво показала наша новейшая история.

Нужно совершенно ясно понимать, что с обмирщением невозможно договориться. Любой компромисс «мир» (в отрицательном смысле этого слова) будет воспринимать как свою небольшую победу, и притом промежуточную. И будет гнуть свою линию дальше. К просфорам сперва с повидлом, а потом и с мясом.

А если мы с вами будем точно знать, что упрощение богослужебных текстов привлечет в храм новых людей, для которых сегодня служба на церковнославянском языке совершенно непонятна, тогда уступки возможны?

– Если батюшка начинает читать канон Андрея Критского на литературном языке это, напротив, показывает, что он уже полностью провалил катехизаторскую и миссионерскую работу на своем приходе. Значит, он не смог организовать воскресную школу для того, чтобы люди там это все прошли и пришли в храм не «залетными космонавтами». Я это, конечно, не в осуждение говорю, а в рассуждение. Но вот если в алтаре крыша прохудилась и приходится над престолом держать зонтик – никто же не назовет эту ситуацию нормальной. И столь же ненормально такое «качество» прихожан, при котором они не понимают, что происходит, и это должно вызывать неистребимое желание «починить» эту «неисправность», а не прикрываться вечно зонтиком подстрочника.

Батюшка жалуется, что у него в храме только захожане...

– Так опять-таки, к кому вопрос? Значит, он не смог у себя на приходе организовать миссионерскую работу так, чтобы у него в храме были не захожане, а прихожане. Поэтому не стоит искать корень проблемы там, где его нет. Конечно, скажут, что указывать, кому и что делать – это легко, а побудь-ка сам на месте приходского батюшки – небось, выстроится иная иерархия проблем. Но, друзья мои, все же, например, от капитана корабля ожидают, что он как минимум последний покинет свой тонущий корабль. Каждый военный понимает, что у него такая профессия, которая подразумевает в определенных случаях убийство и смерть. На примере «собственной шкуры» скажу: преподавательская работа особо не кормит, и жена мне нередко об этом напоминает. Когда человек идет в капитаны, в военные, в преподаватели – он должен иметь представление о трудностях и о подвижничестве, к которому его призовет будущее служение, и что даже если кто и посочувствует в случае чего, то в глубине души у всех «сочувствователей» будет плескаться неявное чувство, что, дескать, да, жалко мужика, но он поступил как настоящий капитан/военный/преподаватель. И напротив, капитан, первым «смывающийся» с корабля, военный, драпающий с поля боя, преподаватель, оставивший кафедру и пошедший играть в ресторане на гитаре, «потому что я там за один вечер больше зарабатываю, чем за полгода со студентами» (пример из жизни) – такие персонажи вызывают отрицательные эмоции, даже несмотря на логичный аргумент вида «а ты сам-то что сделал бы на тонущем корабле?». Вот и от батюшки ожидается, что он и храм восстановит/построит, и богослужение организует, и приходскую работу наладит, и, и, и… И про церковнославянский язык не забудет. Потому что это его нормальный подвиг.

Но сам факт изучения церковнославянского языка ведь не гарантирует воцерковления...

– У языка есть две функции: коммуникативная и мыслеформирующая. И в коммуникативной функции язык нам нужен как раз таки только ради чтения текстов. Но проблема в том, что без мыслеформирующей коммуникативная функция не продается. Это все равно что одну страницу из книги вырвать невозможно – только две или число, красное двум. Поэтому хочет человек или не хочет, но мысли у него начинают двигаться, когда он правильно (ключевое слово!) овладевает церковнославянским языком.

То есть человек неизбежно хотя бы задумается о Боге, если будет изучать церковнославянский язык?

– Сложно не задуматься о Боге, изучая насквозь богослужебный язык, созданный специально для богослужения и богословия. Так же как человек, который намеревается плавать, даже если не ставит себе целью намокнуть, все равно неизбежно намокает. Другое дело – если он сознательно при этом ставит себе цель не намокнуть.

А Вы не думаете, что у массового преподавания церковнославянского языка может быть обратный эффект отторжения – как с классической литературой в школе?

– Если цели воцерковления при изучении церковнославянского не ставится – то может. Вот приходит человек в столовую за едой, берет ложку и начинает ею накладывать себе не в рот, а за шиворот. Тогда он станет не только не сытым, но еще и грязным. Если ученик вместо того, чтобы открыть свои мозги и положить туда, пусть даже при помощи учителя, знания, напихивает себе в какие-то другие места, то он и выходит из школы пустой там, где он должен быть заполненный и заполненный там, где оно должен быть пустым. Вот вам и обратный эффект. К сожалению, обычно, самые ценные вещи ценят наименее всего. Воздух, например. А пробежать в противогазе и защитном комплекте километров пять по жаре – и будет совершенно другое отношение к воздуху, которое опять-таки при должном внимании потом закрепляется на всю жизнь. Столь же трепетно нужно относиться и к церковнославянскому языку – хватит уже бегать по жаре вероотступничества в противогазе низкого стиля.

Как бы Вы тогда объяснили важность церковнославянского языка, например, абитуриенту, стоящему перед выбором, на какое отделение филфака ему поступать? Учитывая, что больше 10 лет Вы и английский язык тоже преподавали...

– Я до сих пор еще преподаю и русский как иностранный, и математику. Но скажем так: если мы учим английский язык, у нас есть конкретные конечные цели с четко ощутимой перспективой. Если мы изучаем церковнославянский язык, то цели у нас бесконечные, неконечные и перспективны – неограниченные. В краткосрочной перспективе изучение церковнославянского может создать впечатление бесполезного процесса – «мертвечина» какая-то (любимое передергивание наших оппонентов). Те, кто знает английский, уже давно в Турции, давно в бизнесе, давно замужем. А те, кто остался с церковнославянским, все ходят и ходят в свою эту церковь – ну и че? А вот это вот «и че?» начнется уже там, на Небесном зачете.

Вспомните, как Николай I построил железную дорогу между Москвой и Санкт-Петербургом: взял и прочертил прямую линию. С точки зрения краткосрочной перспективы, это было страшно убыточное мероприятие. Потому что в Европе так дороги не строили. Там горы огибали, озера обходили, и получалось намного дешевле. А потом начинается долгосрочная перспектива, и в Европе дороги перестаиваются полностью несколько раз. Потому что выясняется, что по таким дорогам скоростные поезда не пустить. А железную дорогу Москва – Санкт-Петербург в итоге ни разу капитально не перестраивали – по той же самой дороге, что царь Николай I напрямую прорубил, теперь «Сапсаны» летают за 4 часа.

C языком ситуация очень похожая. В краткосрочной перспективе английский язык эффективен, а для вечности – это пшик. Церковнославянский же – это надежный якорь, заброшенный в Небо, и если конкретных результатов по принципу «вынь да положь» не видно, то это не значит, что их нет. Вот есть у человека мороженое – его видно. А есть у человека ум – его не видно. В краткосрочной перспективе мороженое может быть отчасти соблазнительнее ума, но в долгосрочной это несравнимые вещи. А умные люди скажут, что и в краткосрочной тоже. Так и с церковнославянским языком. Радость начинается уже здесь и сейчас.

Читайте «Православную газету»

Сайт газеты
Подписной индекс:32475