Любовь божественная и человеческая

(Окончание. Начало в № 9–16)

ЛЮБОВЬ ВЕРНЫХ И НЕНАВИСТЬ МИРА

Сама по себе ненависть людей, живущих по законам века сего, не только не заключает в себе чего-нибудь неожиданного, но напротив, является естественным свойством падшего мира, который в своем падении извращает главную заповедь о любви до полной противоположности, чем и является, собственно, ненависть.

“Человек человеку — волк” очень понятная поговорка для безрелигиозного сознания. Особенно же понятна такая ненависть, когда люди вступают в волчье-конкурентные отношения. Но когда таких отношений нет, то есть когда никак не затрагиваются интересы другой стороны, — а с христианами чаще всего именно так дело и обстоит, потому что чрезвычайно редко подлинные христиане вступают в борьбу “за свое”, — эта ненависть может иметь только мистический характер, “понятный” лишь отчасти. Христианство, являемое в жизни стремящихся к праведности христиан, что называется, “колет глаза” тем, кто живет неправедно. До тех пор, пока они встречают тех, кто живет так же, как они — все “нормально”, и совесть молчит. Она начинает говорить, когда встречает людей, живущих по правде, что и обличает их неправду. Ненависть — нормальное нравственное чувство, когда оно обращено на грех. Но те, кто живут принципиально “по греху”, расстаться со своим грехом не хотят, и потому их ненависть, подталкиваемая искаженной совестью, обращается на носителей правды: они становятся их “обидчиками”.

Именно это, а даже и нечто большее имел в виду Христос, когда сказал Своим ученикам: “Будете ненавидимы всеми за имя Мое” (Мф, 10, 22; Мк. 13, 13; Лк. 21, 17). Несколько подробнее сказано об этом в Евангелии от Иоанна: “Если мир вас ненавидит, знайте, что Меня прежде вас возненавидел. Если бы вы были от мира, то мир любил бы свое; а как вы не от мира, но Я избрал вас от мира, потому ненавидит вас мир. Если Меня гнали, будут гнать и вас” (Ин. 15, 18 — 20). Таким образом, по слову Самого Христа, основанием для ненависти мира по отношению к ученикам Его является, во-первых, ненависть к Самому Учителю, во-вторых, факт избранничества их Учителем, а в-третьих, их неотмирность. Или, переводя эти причины в психологически-нравственные формы, во-первых, — принципиально безрелигиозная этика, во-вторых, — зависть, в-третьих, — материализм.

Ненависть ко Христу неизбежна, потому что Он есть любовь, и нет более тяжелой ноши, чем любовь. Она трудна, жертвенна и ответственна. Мир живет иным и “любит” свое. Мир потому и способен ненавидеть, что существует подлинная любовь Христова, которая открывается в Его учениках. И чем больше открытей и серьезней осуществляется любовь у христиан и чем больше мир живет “своим”, тем с большей силой должна проявляться его ненависть.

Отношение христиан к ненависти мира ярче всего выразил святитель Филарет Московский: “Ведать, что Христос был миром ненавидим, утешительно для нас, христиан, во-первых, потому что сие может для нас послужить к освобождению от сомнения, на правом ли пути мы находимся. Ибо мир, ненавидящий нас за Христа, старается дать ненависти такой вид, будто он не за Христа против нас враждует, а осуждает нас, как не истинно христовою стезею ходящих. Образ мыслей и жизни, управляемый христианскими началами и потому не такой чувственный и рассеянный, какой любят в мире, мир называет нерассудительною строгостию, упрямством, странностию; простоту и смирение — малостию и низостию духа, расположение к духовным упражнениям и жизни созерцательной — склонностию к мечтательству. Но когда слышим, что и Христу при Его Божественных деяниях и глаголах не разумевшие тайн Божества и спасения говорили: “Жестоко слово сие” (Ин. 6, 60), “хулы глаголет” (Лк. 5, 21), “неистов есть” (Ин. 10, 20), тогда укоры мира против нас перестают быть страшными, потому что уподобляют путь наш пути Христову. Тогда терние, по которому ступаем, не столько нас уязвляет, сколько ободряет, как признак пути Христова. Тогда горькая чаша, которую подают нам, услаждается уверенностью, что мы пием чашу, которую пил Господь наш, и, следственно, это та чаша гнева, но чаша спасения. Во-вторых, ведать, что и Господь наш был ненавидим от мира, утешительно нам потому, что через сие можем усматривать последствия ненависти, которую претерпеваем от мира, и конец наших бедствий. Когда, видя себя на Его терновом пути, видим конец сего пути для Него, то и для нас конец того же пути видим. Итак, пусть клевещут на истину, пусть ненавидят любовь, пусть убивают жизнь — истина оправдается, любовь победит, жизнь воскреснет. В-третьих, и без дальнейших видов, ненавидимым от мира ведать, что и Господь был ненавидим от мира, утешительно потому самому, что в сем является их сообразность Его возлюбленному и вожделенному образу. Неужели приятнее было бы быть христианину любиму ненавидящим Христа миром? Нет. Пусть мир нас ненавидит, презирает, отвергает: любезна сия ненависть, славно сие презрение, приятно сие отвержение, которое ко Христу приближает и Ему уподобляет”.

Таким образом, то, что любовь верных и ненависть мира взаимосвязаны, — несомненно. По определению, ненавидящие Христа и христианство должны быть врагами верующих христиан. И здесь как раз осуществляется одна из серьезных проверок христианской любви: насколько ее хватает. Задача христианина в том, чтобы ненавидя эту ненависть, не лишать носителей ненависти своей любви, для которой есть все основания: во-первых, в самой Божественной заповеди, ее абсолютной содержательности и сердечной императивности; во-вторых, в бедственном положении этих ненавистников, более других нуждающихся в любви. Диалектическое напряжение в обществе этой амбивалентной пары любви-ненависти особенно увеличивается в эпохи, которые с нравственной точки зрения можно назвать кризисными: то есть, когда люди большей частью отступают от богооткровенных нравственных норм, но с другой стороны, в некоторой части общества возрождаются мановением Божественным высокие духовные устремления (по слову апостола: “Когда умножился грех, стала преизобиловать благодать”. — Рим. 5, 20). В такие эпохи и нравственное состояние общества понижается до криминального уровня, но и действие Божественной любви в людях, верных правде Христовой, порою возрастает до подвижнического уровня, почти массового в отдельных слоях. Напротив, во времена более “спокойные” нравственное состояние общества становится как бы более “уравновешенным”, но и христиане по их жизни оказываются трудноотличимыми от людей нерелигиозных. И порою в таких случаях приходится говорить не просто о снижении “уровня любви”, то есть о невыполнении или слабом выполнении заповеди, но даже об искажении ее осуществлений, а порою даже и смыслов и пониманий, то есть, говоря более определенно, об искажениях любви.

ВИДЫ ИСКАЖЕНИЙ И ПОДМЕН ЛЮБВИ

Здесь имеются в виду именно искажения и подмены, а не умаления или тем более прямые противоположности, к которым могут привести умаления. Впрочем, и об умалениях может идти речь, когда они пытаются выдать себя за христианскую норму. Но прежде — о несомненных искажениях.

Одним из самых главных и наиболее трудно различимых источников искажений является неощутимая подмена духовных отношений так называемой “душевностью”. Мутное психологическое начало “душевности” одинаковым образом искривляет как отношения людей между собой, так и отношение к Богу. Увидеть и понять происходящее и самому человеку, и стороннему наблюдателю тем труднее, чем меньше у них опыт духовности, вообще с течением времени заметно испаряющийся. Понять происходящие искривления трудно также и потому, что сердечные чувства в таких случаях могут быть довольно остро и сильно выраженными. Особенно малопонятны сердечные искривления по отношению к Богу, тем более, что даже и словесно сформулировать, что именно необходимо вместо происходящего в душе, тоже не так-то просто, и именно потому, что такие искажения, особенно в отношениях к Богу, далеко не всегда, а вернее — почти никогда не проявляются внешне, особенно в российско-православном темпераменте. Нам не сильно свойственны экзальтированные заламывания рук и прочие проявления истерически театрального представления.

Но не внешняя сторона определяет суть дела, а внутренний тип переживания. Желающему увидеть правду в свете совести необходимо вступить в прение с самим собой, чтобы вызнать — что для него важнее: объект переживания или его акт. Вызнать это очень непросто. Человек говорит: “Больше всего на свете я люблю Бога”. И доказать ему, что он любит больше всего свои ощущения любви — невозможно. Такой тип мнимой любви был хорошо известен древним подвижникам благочестия. Он протекал в формах, которые особенно в крайних степенях своего проявления получили название “прелести”. “Прельстившийся” или “прельщенный”, обманутый силой своего чувства и яркостью его проявлений, ждет во всем — в молитве, в покаянии, в литургии — благодатных ощущений, которые определяют для него сущность религиозной жизни. Их он, нередко сам от себя это скрывая, просит от Бога, они открывают для него значимость и красоту его дарований.

На крайних степенях этого типа квази-религиозного развития, в полной прелести, напоминающей в своем течении ход развития психической болезни, человек, находящийся в ее плену, может совершенно перестать адекватно воспринимать реальность, начать чрезвычайно высоко ценить свои возможности и, напротив, презирать других, “неодаренных” людей, перестать обращать внимание на “профанное” и малоинтересное течение жизни, слишком “внешнее”, “недуховное” и прочее. Известно по аскетическому опыту Церкви, что в таких ситуациях чрезвычайно активизируются усилия демонских сил, предвкушающих возможность скорой и желанной победы. Желанной особенно потому, что к такому специфическому искажению любви, как “прелесть”, склонны люди, особо душевно одаренные, которые могли бы принести большую пользу обществу и Церкви, даже одним фактом своего высокого существования. Известны случаи “мнения” о себе прельстившихся, как о достигших высочайшего уровня святости, способных к сверхъестественным действиям, например, полетам (и потому, разумеется, разбивавшимся при попытках полететь над пропастями). Но известны также случаи такого чрезвычайного уровня развития этой болезненной “любви”, при которых “подвижники любви” поклонялись сатане яко Богу и даже восставали на Самого Бога.

Известны и некоторые специфические формы экзальтированного протекания этой “любви”. Так обычное иконопочитание, при котором сознание и чувство от образа переходит к поклонению первообразу, заменяется острой работой воображения (вообще, кстати сказать, запрещаемого православной духовной практикой при взгляде на икону). При этом воображение не только рисует яркими красками Спасителя, Пресвятую Богородицу и святых, но и принимает характер яркой своеобразной влюбленности, порою с вполне плотскими ощущениями. Вообще сущность и проявления такой “любви” неизбежно довольно сильно связаны с работой мечтательности, воображения.

Подлинная любовь, особенно если это любовь к Богу, расширяет сердце так, что оно становится способным вместить весь мир; любовь пристрастная сужает сердце так, что оно оказывается способным вместить только предмет пристрастия, и тогда она оказывается по своей природе искаженной и греховной. Так, супружеская любовь, в которой, кажется, нет ничего прямо греховного, — ни прелюбодеяний, ни даже чрезмерно сильных плотских стремлений между супругами, становится нечистой, когда весь мир ограничивается пределами семьи. Чем сильнее отсекание иных связей, вплоть до сведения их к формальному и житейски необходимому минимуму, с одной стороны, а с другой — чем напряженней момент ожидания сердечной радости от предмета, имеющего сверхценную значимость — муж, дочка, нация и так далее, — тем больше оснований говорить о нарушении второй ветхозаветной заповеди о сотворении кумира. В сердце воздвигается кумир, и ему приносятся жертвы квази-религиозного характера, и в личности совершается активно или пассивно разрушительная работа, тем более что сердцу, в котором поселяется кумир, Бог не только перестает быть необходимым, но и становится ненужным, а то и ощущаемым враждебно, как помеха к исключительному общению с кумиром. Но это-то и значит, что любовь становится мнимой, подмененной и замененной, потому что источником подлинной любви может быть только Бог.

Порою искаженный характер такой “любви” становится достаточно заметным, особенно когда в ней открыто проявляются элементы “собственничества”. Обычней всего это выражается в крайнем недовольстве, если “предмет любви” проявляется не таким образом, как этого хочется любящему собственнику. Иной раз такое недовольство слышится в демонстративно психопатических воплях “любящего” существа, другой раз — в тихом подавленном унынии. Порою сам материал недовольства имеет объективно нравственное содержание — например, когда мать справедливо требует от своего ребенка послушания, и определить, каков нравственно-психологический мотив материнского недовольства — сострадающий ли поиск путей настоящего воспитания или уязвленное самолюбие — далеко не всегда оказывается таким уж простым делом ни для самого любящего, ни для стороннего наблюдателя, а помимо объективного христианского подхода и вовсе невозможно.

Особенно карикатурным выглядит подобный собственнический подход в отношении к Богу. Случается, что “любящий” Бога человек требует, чтобы Бог непременно выполнял все его пожелания, и сердится, и ропщет, если Бог позволяет Себе не слушаться.

Подобное собственничество, по сути, есть прямая противоположность любви, потому что любовь жертвенна, а собственничество, напротив, требует жертвенности от других по отношению к себе. Впрочем, порою собственник бывает готов и к более или менее крупным жертвам, но тогда уж он требует не меньше, чем полной самоотдачи. Такая собственническая любовь практически никогда не раскрывается на уровне ясного самосознания, она всегда смутно интуитивна, а аргументация способна лишь обслуживать полуживотные инстинкты: “Я — мать, и потому он обязан меня слушаться”, или наоборот: “Я — сын, и потому она обязана мне помогать”.

Порою искаженность, отчасти и жертвенная, встречается и вовсе в психопатическом и одновременно нравственно-философском варианте любви к “дальним” без любви к “ближним”. Это — “любовь” социалистически извращенная. О примере такой любви в одном из своих писем рассказывает святитель Феофан Затворник примерно так: “Некий доктор присутствовал на каком-то обычном для того времени “человеколюбивом” собрании и так “распарился” там в разговорах о любви к человечеству, что когда вернулся поздновато домой и слуга не сразу ему открыл, он так толкнул его в грудь, что тот несколько метров летел по коридору”… В России эта социалистически-экономическая любовь к страждущим соотечественникам вместе с чувством социальной справедливости привела к океанам крови.

Гораздо чаще, чем совершенно полные искажения любви, встречаются частные искажения ее свойств или, по крайней мере, изменчивость в любви, как и во всем, что имеется изменчивого в чувствах и в нравственных отношениях человека. Например, то любовь побеждает эгоизм, то сама побеждается эгоизмом. Эгоизм является не только одним из главных мотивов искажений любви, но и одним из наиболее обычных видов искаженной любви; потому что это любовь, болезненно направленная на себя и не замечающая других, порою даже в проявлениях их острой нужды: скорби, немощи и прочего.

Но главным мотивом и одновременно также и видом искаженной любви следует считать сердечное изменение порядка заповедей: вторая (о любви к ближнему) впереди первой (о любви к Богу). У людей нерелигиозных первая заповедь и вовсе отсутствует, что, конечно, накладывает свой отпечаток и на их любовь к людям — неизбежно именно пристрастного типа. Неизбежны тогда и некоторые другие искажения: любовь мечтательная, “в воображении”, “в чувствах”, а не “делом и истиною”; наоборот, любовь как бы деятельная, но бесчувственная и бессердечная; любовь, все время ищущая благодарности и “платы”; любовь, не выдерживающая никаких испытаний и постоянно теряющая надежду и так далее. Порою оказывается, что и любовь к ближнему отходит на второй план, а на первом — роскошно и беспрепятственно действует любовь к какой-нибудь вещи — даже самой пустой, к какому-либо занятию, порою и слегка греховному, то есть к любому явлению “мира сего”. И это значит, что или во всей полноте, или в каких-либо проявлениях, но мир действует на личность самовластно и притягивает ее к себе, что и называется любовью к миру.

ЛЮБОВЬ К МИРУ И К БОГУ

Абсолютное понимание верного взаимоотношения любви к Богу и любви к миру изложено в Первом послании Иоанна Богослова: “Не любите мира, ни того, что в мире: кто любит мир, в том нет любви Отчей” (2, 15). Подобная же мысль в словах апостола Иакова: “Дружба с миром есть вражда против Бога” (Иак. 4, 4). Речь идет не только о разных предметах и содержаниях, но и о разных актах любви. Любовь к миру не то же самое, что любовь к Богу. Любовь к миру имеет характер плена, любовь к Богу — характер свободы не только по своим последствиям (ибо она освобождает душу от всяких пленений), но и по сущности, потому что в ней нет ничего, кроме свободного влечения духа.

Итак, отношение к миру определяется в рамках евангельской нравственности через слово Божие как “неприятие” — и неприятие именно потому, что в реальности человеческой личности невмещаемы одновременно любовь к Богу и миру: любовь к одному предполагает вражду против другого, как имеющие противоположные начала.

Эти противоположные начала — любовь и похоть. “Бог есть любовь”, -пишет апостол. И он же, объясняя, почему нельзя любить мир, утверждает: “Ибо все, что в мире, есть похоть плоти, похоть очей и гордость житейская” (1 Ин. 2. 16). Таким образом, не только содержательно, но и по духовно-нравственному устройству по-разному раскрываются личности, имеющие ориентирами своей любви Бога и мир. При нравственно-духовном объективном отношении к жизни личность не может поставить какое-либо творение, даже и высшее — человека, — между собою и Богом. Бог для личности не может быть ничем “заслонен”. Но точно так же никакая личность человеческая не может быть “заслонена” для другой личности никаким иным “низшим” творением, и потому что это искажает нормальный порядок вещей, и потому что любовь заменяется в таком случае “похотением”. Впрочем, и отношение к человеческой личности может строиться по типу “похотения”, а не любви, то есть она существует тогда лишь как “предмет”, а не как личность, раскрывающая в себе образ Божий, а потому — драгоценная и уникальная. В таком случае, “другой” становится для такого человека не больше, чем частью мира, только на данный момент более ценимой, чем другие части.

Люди, которые в основном живут “по стихиям века сего”, но в то же время сердцем ощущают правду Божию и чувствуют Христа, и потому никак не могут признать себя “неверующими”, всегда хотят вопреки определенному евангельскому слову совместить эти два вида любви. Порою с этой целью изобретаются различные философские теории, как правило, с заметным пантеистическим или гностическим “душком”. Но чаще просто житейски-интуитивно люди пытаются жить, или сидя между двух стульев или переходя время от времени с одного стула на другой и пребывая, таким образом, в раздвоенно-шизоидной реальности. Попросту говоря, пока они в церкви или на домашней молитве, они пытаются забыть о “недуховной” жизни, но в обычном своем течении “недуховной” жизни они с еще большей легкостью забывают о реальности Христа.

Но опыт показывает мнимость такого раздвоенного существования. Об этом свидетельствует автономный мир, властно врывающийся в душу человека и во время молитвы. И таким образом, исполняется прямое слово Христа о невозможности служения двум господам. По степени, количеству времени, интенсивности и разнообразию форм переживания почти для каждого человека, живущего подобным двойным устроением, резко впереди оказывается мир. Поэтому, разумеется, лишь в порядке скорбного самообмана возможно любить и Бога, и мир: для Бога в душе и жизни такого человека остается слишком мало места.

По природе вещей несравнимы ценности мира, при всем многообразии и богатстве его содержания, и Бога. Но в том-то и дело, что субъективная, большей частью вполне интуитивная и лишь слегка обслуживаемая аргументами оценка может (и обычно так оно и есть) совершенно не соответствовать объективности. И таким образом, дело не в объективном сравнении Бога и созданного Им мира, которые не сравнимы ни по каким параметрам, а в личностном, ценностном, а значит — нравственном переживании. Все дело, в конечном итоге, состоит в личностном мире. Да, с объективных христианских позиций можно оценивать любые личностные и установки, и конкретные жизненные проявления, и отношения, включая и отношение к Богу и к миру, столь объективно несовместимые и по предмету, и по акту. Можно даже и доказать, насколько неумно отдавать предпочтение миру перед Богом, как с точки зрения вечности, так и с позиций текущего времени. Но как ни доказывай, все разбивается о сложную уникальность личного мира с его собственными закономерностями. И это прежде всего — закономерности личной веры и личной надежды.

Протоиерей Владислав Свешников
«Очерки христианской этики»

Читайте «Православную газету»

Сайт газеты
Подписной индекс:32475