Протоиерей Александр Агейкин: Самое стабильное в жизни – это вера Христова и Евангелие

Отец Александр, спасибо, что нашли время и пришли к нам в студию. Все прекрасно знают ваш приход – знаменитый Елоховский собор, кафедральный, Патриарший, всеми чтимый, любимый, узнаваемый, особенно теми, кто жил в СССР. Я крестился в 1979 году, для меня Елоховский собор был чем-то невероятным: он никогда не был закрыт, там служба всегда была. И грандиозность, необычность, привлекательность этого места стала частью Вашей сегодняшней повседневной жизни. У Вас большой жизненный путь. В одном источнике я прочитал, что Вы воспитывались не в церковной традиции, что Ваша семья была семьей военных и была далека от Церкви. Что Вас привело к Православию в такой семье?

– Да, такой непростой путь. Я крестился в сознательном возрасте – мне было 18 лет. Мне разрешил мой отец. Желание возникло немножко раньше, и отец сказал: «Пока я несу за тебя ответственность, я не допущу Крещения, так как не хочу отвечать за твои поступки». А когда мне исполнилось 18, он мне сказал: «Теперь ты можешь это сделать – ты отвечаешь сам за себя». Я поехал к отцу Валериану Кречетову, моему первому наставнику, которому я очень благодарен за все, и он меня покрестил. Это было в 1989 году, как раз после празднования 1000-летия Крещения Руси. Вот уже будет в следующем году 30 лет моего Крещения.

Но отец Валериан поставил одно-единственное условие: что после Крещения я буду приходить по воскресным дням и стоять на определенном месте в храме, которое он мне показал. Он сказал: «Ты вначале ничего не будешь понимать, но ты должен стоять, усердно выполняя то послушание, которое я тебе дал».

Как бы у него на виду.

– Да, «чтоб я тебя видел». И с этого началось мое воцерковление. Действительно, я родился в семье офицера, моя старшая сестра – офицер, ее муж – офицер, мой дед – офицер. Все в роду шли по военной стезе.

И Вы должны были стать офицером?

– Да, все думали, что я тоже буду офицером. Я к этому готовился с самого детства. Но на сломе эпох появился интерес все-таки к гуманитарному направлению. Меня попытались определить в военное училище, откуда я сбежал и, так как все равно у меня было какое-то техническое направление, поступил сначала в Московский авиационно-технологический институт, где год отучился. Но потом и оттуда решил перевестись в вуз моей мечты – Московский историко-архивный институт. Но оказалось, что из технического вуза перевестись нельзя, нужно заново поступать. И я поступил, уже потеряв год после школы.

Заканчивал я историко-архивный институт опять же на сломе эпох. Когда я увидел, что меняется все вокруг, стало интересно: а что же не меняется? Тем более, в историко-архивном институте мы подспудно соприкасались со Священным Писанием. А тогда я уже начал делать шаги в Церкви. И я понял, что самое стабильное в жизни – это вера Христова и Евангелие, которое никогда не менялось, не редактировалось, не подвергалось цензуре, как наши учебники, которые каждый год менялись. Поэтому я принял решение уйти для церковного служения.

Я знаю, что потом жизненный путь привел Вас в знаменитое сельцо Переделкино – как писатель, я знаю, что там есть писательский поселок, и все это знают. Но люди церковные хорошо знают, что там резиденция Святейшего Патриарха. Там находится знаменитый храм Спаса Преображения XVII века, где служил отец Владимир – я знаю, что Вы о нем вспоминали и не раз уже рассказывали об этом. Этот храм неописуемой, на мой взгляд, красоты, и его архитектурные черты, например, многоглавие, его иконы, привлекали внимание. Что Вас привело туда?

– Мне посоветовал туда прийти отец Валериан (он там начинал свое служение), но без рекомендации туда было не попасть. А я, еще заканчивая историко-архивный институт, подрабатывал в библиотеке Главного архивного управления, там познакомился с близкими мне людьми, которые исповедовали Православную веру. И мы начали ходить в первые появившиеся православные книжные магазины. Один из магазинов был в здании ВООПИиК в переулке Обуха, я стал там подрабатывать грузчиком: зарплата в библиотеке была небольшая, а так как я приходил покупать книги, то мне предложили подработать грузчиком, и за это я получал бы книги бесплатно и плюс небольшую денежку.

Там завязалось мое знакомство с Александром Владимировичем Бугаевским, известным агиографом. Я рассказал ему, что пытался прийти на послушание в храм в Переделкино. Александр Владимирович говорит: «Тебя не приняли?». Отвечаю: «Нет, не приняли» – «Я тебя порекомендую, я отца Владимира хорошо знаю». И он меня привел в Переделкино. Он сказал: «Я знаю, что ты закончил университет, – и что, ты на любую работу согласен?» (тогда историко-архивный институт уже стал Российским государственным гуманитарным университетом) – «Почему нет?» – «Сторожем ночным будешь? Одновременно можно еще двор подметать» – «Конечно, буду». У меня была такая радость от того, что я буду при храме!

И вот первое мое послушание было – сторож и дворник. Потом меня спросили: «Имеешь ли ты водительские права?». – «Имею». – «Тогда будешь ездить за просфорами в Данилов монастырь». Потом бабушки с клироса сказали: «Нам нужен бас. У тебя низкий голос – ты умеешь петь?». Я говорю: «Не знаю, умею я петь или нет». – «Ну, ты, главное гуди, это будет создавать фон, и мы уже будем не так плохо выглядеть на твоем фоне». Я начал гудеть, потом начал приобщаться к чтению, потом стал алтарником. Это были замечательные годы, когда на раннюю Литургию всегда приходил отец Кирилл, покойный наш старец архимандрит Кирилл (Павлов)...

Это следующая страница – старцы Переделкино, она потрясающая.

– Да. И на позднюю Литургию всегда приходил отец Илий. Вот такое было мое первое служение, замечательное, духовное – счастливые годы.

Вы были и непосредственным участником возрождения традиции соборного богослужения в московском кафедральном соборе – Храме Христа Спасителя. Что такое «соборное богослужение»? Это что-то особенное?

– Конечно, это очень ответственное служение, ведь оно связано с Архиерейской службой. И вообще, соборный храм привлекает к себе людей, делающих первые шаги к Богу, – по сей день очень много людей из регионов, из разных стран приходит в Храм Христа Спасителя, может быть, даже впервые переступая церковный порог. Это накладывает на тебя особую ответственность – все богослужение должно проходить по высшему разряду, с максимальной сосредоточенностью, – как некогда послы князя Владимира в Константинополе, увидев соборное богослужение, охарактеризовали его как присутствие на Небе. Вот это ответственность соборного приходского служения; это больше связано с торжественностью, с поддержанием традиций чинного, стройного, красивого богослужения.

Там еще видеокамеры все время работают – как говорится, ни повернуться, ни чихнуть.

– Да, и нужно соответствовать: и хор должен соответствовать, и священнослужители, ведь если взять древнюю традицию Успенского собора Московского Кремля, то там с особым вниманием подходили к подбору духовенства – обязательно нужно было обладать басом, голосом низким, и певчие тоже были особо подобраны. Так что печать соборности с древних времен присутствует у нас в Церкви, в наших традициях. Она сохранилась, и ей даже удивляются те, кто приезжает и привозит в Храм Христа Спасителя святыни из различных монастырей Афона, Греции. Люди поражаются величию и стройности богослужения: в других Православных Церквах уже немножко это утерялось, богослужение упростилось, а мы храним традицию соборного богослужения.

Вы по-настоящему соприкоснулись с такими людьми, как архидиакон Андрей Мазур и протодиакон Владимир Назаркин... Они участвовали в Патриарших богослужениях. Архидиакон Андрей Мазур недавно скончался, и мы все, конечно, помним о нем. И я хочу Вас попросить: все-таки разъясните телезрителям одну вещь – иногда говорят «протодиакон», а иногда «архидиакон». В чем разница?

– Разница в первенстве служения при Патриархе: первый диакон при Патриархе – по традиции, имеющий богатый опыт служения, – возводится в сан архидиакона. И отец Андрей Мазур, наш любимый архидиакон, ныне покойный, был замечательным продолжателем этой традиции, которую нес великий архидиакон Константин Розов при Святейшем Патриархе Тихоне, святителе-исповеднике, и архидиаконы Богоявленского кафедрального Патриаршего собора в Елохове – мы их тоже прекрасно помним, люди старшего поколения вспоминают о них с большой теплотой и благоговением: архидиаконы Владимир Прокимнов, Стефан Гавшев и Георгий Антоненко, протодиакон Петр Бойков, такая плеяда московских архидиаконов, в которой одной из звезд был отец Андрей Мазур.

Поразительно, что в нашей Православной Церкви, когда обращаются к архидиаконам, называют их «Ваше высокоблаговестие», – такое интересное сочетание.

– Но ведь русская традиция особого благовествования при чтении Священного Писания – и апостольского чтения, которое, если служат два диакона, как правило, читает диакон, и Евангельского чтения, которое читает протодиакон или диакон, – эта высота несения слова Божиего дала протодиаконскому чину такое обращение: «Ваше высокоблаговестие». Это, конечно, неканоническое обращение, но очень правильное, ведь основное служение – возвещать слово Божие народу, который в определенной традиции существует в Русской Церкви, наверно, как нигде.

Мы предполагали поговорить о развитии церковного пения в России. Церковное пение претерпело колоссальные изменения: получив его из Византии, люди пели в унисон, то есть было единогласие, – одну и ту же мелодию пели одинаково пели все вместе, не было многоголосия. Потом появились, как говорили, «крылосы», то есть клиросы – два крыла пения. При Иване Грозном утвердилась Московская школа, в XVII веке появились новая система нотации, многоголосные хоры, в XVIII веке – партесное пение, почти все русские композиторы писали духовную музыку, в ХХ веке все это развивалось и так далее. Мы имеем такую колоссальную палитру, такое огромное наследие, что разобраться в нем теперь бывает трудно даже профессионалу. Что такое церковное пение сегодня? В Вашем мироощущении – это сохранение каких-то сугубых традиций или продолжение творчества?

– Это изначальная традиция. Когда размышляешь, что такое пение, то приходишь к мысли, что это отражение райского существования человечества. Человек начинает петь, когда на душе хорошо, – когда человек дома поет что-то себе под нос, то его ближние понимают, что он в хорошем настроении. Наша основополагающая служба – Пасхальная – вся построена на пении, там фактически нет чтения. И вся Пасхальная седмица – это пение: душа ликует. Воскресение – основа нашей веры, значит, пение – это основа богослужения.

Мы знаем, об этом сказано в Ветхом Завете, что Израиль, обретя ковчег Завета, вложив туда скрижали с заповедями, ликовал. «Лик» – это древнерусское название хора, то есть Израиль пел. И царь Давид, когда переносил ковчег, как говорит Писание, скакал и пел. Все ветхозаветное богослужение тоже было построено на пении и на игре на особых музыкальных инструментах. Пение для человека – особое состояние души, это благостное состояние. Когда человек поет, он ликует, – значит, он славит Бога.

Развитие музыкальной традиции берет свое начало от культового религиозного служения. Поэтому в нашей традиции очень большое значение имеет пение без музыкальных инструментов – это одна из основ православного богослужения. Какое пение, такое и внутреннее ощущение человека. В храме, где звучит прекрасное гармоничное пение, человеку приятно находиться. И в нынешнее время, когда мы строим новые храмы, возрождаем жизнь в монастырях, возрождаем храмовое богослужение, правильное традиционное пение – одна из самых главных составляющих богослужебной и приходской жизни.

Понятие хора... Державин говорил, что хор – это глас целой вселенной. Поразительно, что долгое время на Руси пели единогласием – Вы хорошо знаете историю унисонного пения. Я застал еще живым Ивана Заволоко – старообрядческого старца из Рижской Гребенщиковской общины, который в 1930-е годы в Латвии издавал журнал «Русская старина», в частности посвященный церковному пению, и он написал, что унисонное пение, возможно, было единственной силой, которая связывала Древнюю Русь. Если представить себе XIV век, времена Димитрия Донского: в Москве и во всех городах одновременно в определенное время, например, в 8 часов утра начинается воскресное богослужение, Литургия – и все поют одну и ту же мелодию одним голосом. Это сейчас трудно представить: одновременно вся Россия поет одно и то же одним голосом. Потом произошли изменения, появилось многоголосие. Нужно ли нам возвращаться к старой традиции? Или все-таки мы вправе делать то новое, к чему нас повела история Церкви?

– Так как у Бога всего много, то можно и сохранять традицию, и развитие традиции тоже не оставлять. Этой работы хватит на всех – и на сторонников древнего пения, и на сторонников многоголосного пения. Как наша русская храмовая архитектура богата различными направлениями, в том числе и в храмовом убранстве, так же и пение. Наверно, тяжело себе представить даже в Елоховском соборе, который построен в классическом стиле, основываясь на веяниях европейской архитектуры, и украшен так же – иконы и живопись в академическом стиле, или в Храме Христа Спасителя, расписанном в академическом стиле, что там будет строиться богослужение только на древней традиции одноголосия – я думаю, это будет вносить диссонанс, будет довольно странно, искусственно. А когда это пение будет звучать в Успенском соборе Московского Кремля или в древней обители преподобного Сергия, или в Савва-Сторожевском монастыре, это будет совершенно уместно. У нас такое многообразие храмов и убранство настолько богатое (мы видим в этом отражение богатства Божиего мира), и богослужение может звучать по-разному в этих храмах, но некая унификация нужна, некий фундамент пения должен быть у всех один – тот источник, из которого черпали вдохновение композиторы разных эпох.

Когда мы столкнулись с проблемой создания универсального сводного хора из нескольких десятков детей из разных хоровых коллективов, впервые проводя фестиваль в Елоховском соборе (у нас есть зимний Рождественский фестиваль детско-юношеских хоров), мы поняли, что построить гармоничный хор можно только начав приучать к единой обиходной традиции, – и сначала это вызвало недовольство. Регентам разных детских хоров, которым мы раздали общий материал, мы четко указали, что вот эти тропари такого-то гласа в обиходе поются именно с такими-то остановками и с такими-то нюансами. Они говорили: «У нас на приходе принято немножко по-другому» или «у нас в регионе принято по-другому». Но мы просили их выучить так, как мы предписываем – в одной обиходной традиции с одинаковыми нюансами.

Оказалось, мы сделали правильный выбор. Когда все эти хоры приехали для первой репетиции, то они сразу зазвучали, ибо они в едином стиле выучили нотный материал. И очень быстро можно было сформировать 100-голосный, 200-голосный, 300-голосный хор – все имели один и тот же фундамент. У себя в храме вы можете петь так, как вы уже привыкли, как вам нравится, но в сводном пении очень важен общий фундамент. Мы от этой традиции оттолкнулись, и у нас уже есть богатый опыт формирования сводных хоров.

В России есть много тенденций, когда разные приходы поют по-разному. Мы испытали колоссальный кризис в XVI–XVII веках, когда было большое количество разногласий. Потом многие люди, писавшие о музыке, гневно возмущались, что один поет так, а другой иначе, говорили, что нужно все унифицировать, даже создавались государственные комиссии, но к единому мнению так не пришли. А потом появилось многоголосие на итальянской ноте. То есть мы имеем право на творчество?

– В рамках канона – да.

У меня есть слова, которые произнес Святейший Патриарх. Он высказался подробно о необходимости сохранения традиций синодального обихода: «Если он совершенно исчезнет, если у нас забудут синодальное осмогласие, это будет очень плохо. Я болезненно воспринимаю фантазии на тему восьми гласов. Этого делать нельзя» – что он имел в виду?

– То, над чем работали в Московском Синодальном училище, где был знаменитый Московский Синодальный хор, который как раз возрождает Алексей Александрович Пузаков. Это незыблемые сокровища традиционного русского пения, единого унифицированного оби-хода в строгой традиции, которая берет свое начало в древнем византийском, потом русском пении. Это тот фундамент, на котором строится все, – с чего мы начали наш сегодняшний разговор. Обиход должен быть, как азбука. Ведь когда человек приходит в школу, ему дают букварь, он учит банальные буквы, банальные выражения: «Мама мыла раму», начинает складывать слоги, потом уже получает навык читать и складывать слова в предложения. Так же и в музыке. Еще Пифагор считал музыку, гармонию частью философии и частью математики, так что есть основной язык музыкального общения, обиход – это алфавит.

В истории России был такой момент, когда Дмитрий Степанович Бортнянский, композитор церковного и светского пения, был назначен императором главным цензором всех издаваемых в стране духовных нот. Он даже сочинил общегосударственную Литургию, которая должна была бы исполняться во всех храмах. Это продолжалось очень короткий период времени и не прижилось. Не будет ли создание единой системы чем-то похоже на введение каких-то рамок – может быть, не всегда оправданных?

– Нет. Я же уже упомянул, что в рамках канона возможны варианты. Для нас канон – это закон. Для нас классический обиход – это эталонное пение. На основе эталона возникают и местные традиции, которые совершенно свободно и гармонично существуют. Например, обиход Киево-Печерской лавры, созданный под влиянием местного менталитета, становится уже классикой монастырской… Обиход Троице-Сергиевой лавры, Московский обиход, петербургская манера пения – это все сосуществует. Но основа (как вот у автомобиля – рама, на которую можно навесить разные детали) у всех традиций одна – церковный музыкальный канон.

Записал:
Игорь Лунёв

Полную версию программы вы можете просмотреть или прослушать на сайте телеканала «Союз»:
http://tv-soyuz.ru/peredachi/tserkov-i-obschestvo-beseda-s-protoiereem-aleksandrom-ageykinym-chast-1;
http://tv-soyuz.ru/peredachi/tserkov-i-obschestvo-beseda-s-protoiereem-aleksandrom-ageykinym-chast-2

Читайте «Православную газету»

Сайт газеты
Подписной индекс:32475