Читаем вместе Великий покаянный канон

– Второй тропарь 5-й песни Великого канона, читаемого в среду: «…калом смесихся, окаянный, умом, омый мя, Владыко, банею моих слез, молю Тя, плоти моея одежду убелив, яко снег». То есть «ум мой, мягко сказать, смесился с калом, Ты же, Владыко, омой меня баней моих слез, одежду моей плоти сделав белой, как снег». Вот это очень интересная мысль, очень глубокая. Впервые я столкнулся с этой мыслью не на каноне Андрея Критского, а когда прочувствовал тропарь «Покаяния отверзи ми двери, Жизнодавче» – слова «окалях душу грехми». Когда до меня впервые много-много лет назад дошел смысл этих слов, это стало потрясением: на самом-то деле во что мы, в конце концов, превращаем собственную душу, с чем мы ее на самом деле смешиваем! Но это те тропари покаяния, что поются на утрени.

А здесь Великий канон делает еще более тонкое и более глубокое замечание. На самом деле проблема наша в том, что ум наш смесился со всей грязью этого мира, со всеми отбросами этого мира, а мы этого не чувствуем, не замечаем. Мы просто живем, как живем: ходим на работу, смотрим телевизор, читаем газеты, слушаем радио, общаемся с людьми. Мы никого не убиваем (если нет абортов), не изменяем своим мужьям или женам, если не считать, что иногда просто, как мне сказал один человек, «рассматриваем меню» – попросту говоря, пялимся на проходящих мимо красивых мужчин или женщин. Это же не считается с нашей точки зрения прелюбодейством. Посмотреть нельзя, что ли? А какие еще грехи? Не украл ничего. Только десятину не плачу, так это ж тоже не в счет. Таким образом, я не украл, не убил, не прелюбодействую – стало быть, нормальный человек. За родителями ухаживаю. Скрипя зубами, но ухаживаю. Лжи тоже ни на кого не говорил, только сплетничаю, но это не считается. Так что, в принципе, у меня грехов больших, очень больших, страшных нет. Я нормальный. Я верю в Бога, читаю православную прессу по интернету – небольшие интересные статьи. У меня все хорошо. И поэтому мы не чувствуем, что наш ум смешался с грязью. Какая грязь? Нет никакой грязи.

Но на самом-то деле весь наш ум смешался с нечистотой этого мира. Может кто-нибудь из нас, просидев полчаса на кухне с каким-нибудь человеком, не осудить кого-нибудь? Может? Нет, не может. До того доходит, что, скажем, встречаются братья-христиане (я про сестер не говорю – понятно, эта проблема усугубляется). Великий пост…

– Привет. – Привет. – Ну что, как? – Нормально. – Постишься? – Да, пощусь. – Молитва идет? – Идет.

И все. Сидят, молчат: чем еще говорить? И люди спрашивают всерьез: о чем говорить, когда мы встречаемся? О чем? Если они будут сидеть полчаса, они обязательно начнут что-то обсуждать. Начнут, конечно, с интересных вопросов:
– Ну, как машина? – Да ничего, бегает. Только тут ехал вчера, такой вот нехороший человек взял и подрезал. Чуть не врезался! Прямо не знаю, кто права выдает...

Что это было? Осуждение. Человек осудил, превознесся: «Уж я-то получил по-настоящему права. Я не какой-нибудь там... Я хороший водитель. Только вот кругом все плохие водители, а я – лучший». Я превознесся, осудил. Ну, пустяки какие, честное слово, вот беда-то!..

О чем это говорит? Нет в моем уме ни одной чистой мысли, они все нечистые. В глубине души весь мой ум считает себя хорошим, а другого – нехорошим: ум просто как губка пропитан, живет этим. И пока он живет этим, мы не знаем, о чем поговорить: любое слово, вылетевшее из наших уст, будет словом сплетни, раздражения, осуждения, превозношения. А все потому что ум напитан, как сточная канава, всякой нечистотой.

Кто из нас видит себя хуже всех, а всех окружающих лучше себя – всегда, все время, 24 часа в сутки? Никто. Ум весь пропитан нечистотой, и нечистота не дает нам видеть вещи ясно, как они есть. Кто из нас видит, как в псалме написано: «зрех Господа предо мною выну»? Или: «Господь одесную мене есть, да не подвижуся»? Кто из нас чувствует, видит Промысл Божий, присутствие Бога в своей жизни постоянно? Кто из нас ходит перед Богом? Кто из нас живет в памяти, что сейчас рядом присутствует Бог? Кто подумал об этом, вспомнил, если мы об этом не думаем даже входя в храм?..

Мы входим в храм. «О, сестренка! Ну как дела?.. Здорово! И у меня так же, замечательно. Свечки купила уже? Ну ладно, пойду и я куплю. Мы еще поговорим, встретимся, сейчас свечки поставлю, приду». И что? Мы почувствовали, что это место, наполненное Богом? Что здесь ангелы, что здесь святые люди, что здесь множество икон? Нет, мы не чувствуем.

Это говорит, что ум весь мертвый – он весь одебелевший нечистотой. Но мы в повседневной жизни это не чувствуем. Надо нас поставить перед фактом: ты знаешь, что у тебя ум очень грязный? И только когда нас ткнут... Знаете, как кошку или собаку воспитывают – потыкают и говорят: вот, смотри, куда надо это делать... Когда нас ткнут носом в собственную нечистоту нашего ума, тогда мы начинаем немножко задумываться: правда, а почему я не могу не осуждать? И вот человек, проходив 5 лет в церковь, приходит и задает священнику на Исповеди правильный, хорошо поставленный, продуманный вопрос: «Скажите мне, пожалуйста, почему я не могу не осуждать?». Вот, человек созрел, он понял самую суть: почему это я хочу, а не могу?..

Как мне недавно один замечательный человек (видно, что ведомый Богом) сказал: «Я всеми силами не хочу осуждать, больше всего на свете не хочу осуждать. Но я всегда ловлю себя на мысли, что я уже осудил». То есть «я не хочу, не хочу, не хочу», – но я понимаю, что уже осудил, хотя меньше всего хотел это делать. Ум живет своей жизнью именно потому, что он весь окаянный: весь отравлен мерзостью двух вещей – во-первых, собственной гордыней, а, во-вторых, любовью к миру.

Нас с детства так воспитывали, это наша беда. И я думаю, что Бог за это нас не судит – Он просто призывает нас обратиться к Себе, зная немощь и сложности нашего воспитания. Нас воспитывали по-мирски, нас не воспитывали христианские родители, тем более – родители духовные. Нас воспитывали люди обычные, хорошие (раз мы здесь находимся – хорошие люди нас воспитывали), но они воспитывали нас по плоти, по любви к миру, к его радостям, удовольствиям, забавам. Мы не знали Бога, мы любили только похвалу человеческую, славу этого мира, красивые вещи, красивые лица в этом мире, славу, успех, любовь ближних и так далее – все, чем живет этот мир, лежащий во зле.

Мы настолько прониклись любовью к этому миру, что, когда нам говорит Евангелие: «Не можешь быть Моим учеником, пока не возненавидишь всего», мы этого просто не понимаем. Постепенно до нас начинает доходить, что мы должны сделать, но уже этого не принимаем: как это – отвергнуть то, что я люблю больше всего на свете? Сериал, например. Или, скажем, природу? Или цветник на собственном огороде? Что в этом плохого, объясните мне?

Ничего. Просто сердце твое привязано к миру, а не к Богу, ты не любишь Бога всем своим сердцем, всем умом, всем помышлением, всей крепостью. Ты любишь этот садик. Бог настолько добр, что этот садик будет существовать долго на твоем огороде. Он милостив, Он снисходителен, Он знает, что по-другому нельзя. Как сказал в одном романе Честертон, у детей нельзя отбирать игрушки – это очень жестоко. И поэтому Он терпит нас с нашим садиком. Он может быть не столь милосерден, и однажды трактор при развороте наш садик сомнет и все наши цветы подавит. Что мы будем делать тогда? Трактор ругать, тракториста, может, даже Бога ругать. А на самом деле Он просто вырвал из сердца нашего занозу, которая мешала отдать Ему, Богу, наше сердце.

И очень часто так бывает с нами, но мы (не живя правдой, поскольку ум наш нечист) этого не понимаем. У нас порой отнимают вещи, которые мы очень любим, и мы очень злимся в глубине души на Бога, что Он забрал эти вещи. А Он всего лишь нас исцеляет, очищает наше сердце. Мы сами же Его об этом и попросили! Если бы нас изначально воспитывали не в привязанности к миру, было бы значительно легче, но у нас так не получилось. И вот ум отравлен любовью, привязанностью к миру, лежащему во зле, и еще сверх того гордыней и самолюбием. Такому человеку, конечно, служить Богу почти невозможно.

И Великий канон Андрея Критского сотрясает основание нашего разума, основание нашей души, сокрушает основание нашего духа, разрывает наше сердце, чтобы мы переосмыслили все, чем жили до сих пор. Ведь покаяние есть обращение ума: от того, что мы считали значимым, ценным, любимым, мы должны отвернуться и считать значимым, ценным, любимым другое – мы должны развернуться к Богу, обновиться духом ума вашего, как говорит апостол Павел. И вот ради этого переосмысления разрушает наши привязанности, наши привычки, наши ложные ценности канон Андрея Критского – порой жестоко.

Конечно, если мы слушаем просто так – читают его: бу-бу-бу, а мы думаем свое: «Прости меня, Господи! Помилуй нас, Господи, помилуй.... Да, мы немножко каемся за то, что осуждаем, за то, что превозносимся. Каемся, Господи, каемся», – но после канона мы будем делать то же самое. Вот его закончили, мы радостно причастились и пошли чем заниматься? Тем, чем и до этого: осуждать, превозноситься, злословить, сплетничать и так далее. Ничего с нами не произошло, ведь мы просто говорили: «Прости, помилуй».

А когда мы вслушиваемся в слова канона, когда его читают внятно (ну и подумаешь, читают непонятно – прочитайте дома сами, чтобы было понятно), когда мы вбираем в сердце эти слова, то сначала нас постигает ужас: «О чем вообще говорят? Неужели все правда так серьезно?». А потом, прочитывая, прослушивая канон на 4-й день, мы вдруг понимаем: «Если верить этому канону, так ведь хуже-то меня на земле нет никого! Это просто объективно: я просто самое страшное, испорченное, грязное, мерзкое животное, называющее себя по недоразумению человеком и по гордыне христианином. Я ничто, хуже, чем ничто, я оскорбил все, что можно оскорбить, разрушил и извратил все, что можно извратить. Как я еще живу и дышу?»...

Вот к чему должен прийти человек, прослушивая и молясь словами этого канона. К этому его приводит – именно с этого момента, как мы уже не раз говорили, идет переосмысление себя и устанавливаются правильные отношения с Богом: если вы умеете смотреть в собственное сердце, вы поймете, что в глубине каждого человека, не пережившего этого, есть такая нелепейшая мысль, что, придя в храм, мы все делаем одолжение Богу: Он должен радоваться, что мы к Нему пришли, нас ущедрить, помогать, заботиться – «потому что я пришел. Я что, зря пришел что ли? Он должен мне помогать!». И если Он так не делает, то я могу поставить вопрос ребром: «А зачем тогда я сюда хожу? Какой в этом смысл? Возьму и уйду». А некоторые так даже говорят, не то что думают.

Люди по преимуществу так не думают, но эти мысли на сердце у них висят. Ведь именно поэтому, чуть что не так, в нашем сердце рождается ропот: «За что? Да почему?..». Если бы мы прожили то, к чему нас наставляет канон Андрея Критского, у нас бы места ропоту не осталось.

Возвращаясь ко 2-му тропарю… Чтобы очистить ум и не только ум от нечистоты, есть только два способа: это слезы человеческие и Кровь Иисуса Христа; они дополняют и взаимообусловливают друг друга. Ведь на самом деле все сказанное можно заменить единственной молитвой, всем хорошо известной: «Верую, Господи, и исповедую, яко Ты еси воистину Христос, Сын Бога живаго, пришедый в мир грешныя спасти, от нихже первый есмь аз».

Мы знаем ее все наизусть, но в тот момент, когда мы стоим у Чаши, по совести говоря, никто не считает себя ни первым грешником на земле, ни даже вторым. Первый-то батюшка, он же говорит эти слова, а вперед батьки в пекло лезть не надо. Но второе место – ваше. Кто-то считает себя вторым грешником? Нет. И даже в первом десятке не считает. Поэтому ты чего вперед меня? Иди взад. Видишь, сначала мужчины, потом женщины, а все другие люди, нерадивые, в конце должны быть.

Или, наоборот, все люди думают, что кто первый, тот последним будет, а последний – первым. Остается последним в очереди встать. Последним, – но чтобы стать первым: они не считают себя последними реально, они ставят себя специально последними, считая, что вполне заслуживают быть первыми, «но ради смирения, так и быть уж, встану последним»...

А по сути дела все видно: как люди причащаются, как они отходят от Причащения. Видно, что никто всерьез не считает себя первым здесь, в этом храме, грешником. Слова-то звучат, но до нашего сознания, до нашего сердца они не доходят… И канон Андрея Критского – как молоток, точнее, молот, кайло, разбивающее наше сердце. Или как грабли, которыми сдираются наросты с нашего сердца, чтобы оно заболело.

Человек плачет когда? Мы привыкли считать, что человек плачет от умиления – наверное, такое есть, и даже иногда часто бывает в храме, и у святых можно про это прочитать. Но слезы умиления – это некая награда, утешение людям, много-много пострадавшим. А слезы, о которых говорят канон Андрея Критского и многие святые, – слезы не умиления, но сокрушения, утешения в них нет. Это очень мучительные слезы – человек плачет кровью своего сердца, он страдает от того, что он такой, он рвет свое сердце в кровь, ведь он сделал такие дела – ему стыдно, он глаз не смеет поднять не то что на людей, на иконы не смеет глаз поднять. Он бы умер, чтобы не жить в этот момент, – он жить недостоин. Как говорится, например, в молитве ко Святому Причащению, «недостоин есмь небесе и земли, и сея привременныя жизни, всего себе повинув греху, и сластем поработив». Мы на автомате читаем эти слова – каждую неделю люди, которые причащаются, читают эти слова, не сокрушаясь, не чувствуя ничего, они не рвут свое сердце, просто прочитали.

В глубине души они не считают, что они недостойны «небесе и земли, и сея привременныя жизни» – прочитав эти молитвы и выходя, они требуют: а почему ты мне не сварила кофе? Или: «А почему это мне сегодня не принесли пенсию? А почему сегодня я невестку просила отдать внука поиграть, а мне его не дали?»... В глубине души человек по-прежнему считает себя достойным, заслуживающим нормальных человеческих благ. Получается диссонанс: он говорит словами одно, а в сердце живет другое. А Бог смотрит куда? В сердце. Не на слова Он смотрит, которые мы говорим, а в сердце. А там у нас – самодовольство, сколько бы мы молитв не читали.

И вот эти грозные, эти болезненные слова (если бы мы только прочувствовали канон Андрея Критского!) срывают эту корку с нашей самовлюбленности, с осознания: «Все, что с нами происходит, мы, как минимум, заслуживаем, а все, что с нами не происходит, мы тоже заслуживаем, но так и быть, потерпим некоторое время в надежде на то, что когда-нибудь нам Бог это даст. Ну мы ж заслужили!».

Вот эта двойственность, двоедушие мешает всем нам вкусить плоды того дела, которое сделал для нас Христос. Пусть невольное, но именно лицемерие мешает благодати Божией излиться в наши сердца.

И слезы, которые рождаются из скорби, из нашего сокрушенного, разбитого, измолотого, выжатого как лимон сердца, очищают наши ум, сердце и плоть от блудных наших помыслов, чревоугодия…

Когда вы умилились на акафисте или просто стоя у иконы, и умиление прошло, а вам предложат кушать, вы пойдете и покушаете, много ли мало, но это не противоречит: вам было хорошо, почему бы не продолжить это «хорошо» еще раз. Чувствуете голод – пошли, покушали.

Если вы разрывали в кровь сердце... Это, кстати, образ из пророческих книг: когда некий человек был свидетельством богохульства или другого великого греха, он должен был разодрать свою одежду. Когда он сам каялся, он тоже должен был разодрать свою одежду. И Господь говорит: «Раздирайте сердца ваши, а не одежды ваши, и обратитесь к Господу Богу вашему», – тогда будет толк.

Когда мы сердце разорвали перед Богом, помыслы о том, чтобы покушать, просто не ходят: ты действительно чувствуешь, что недостоин «небесе и земли, и сея привременныя жизни» – недостоин. Кушать? У тебя кусок в горле застрянет. Или, как псалмопевец Давид пишет, что он питие плачем растворял и хлеб ел со слезами: пепел яко хлеб ядях и питие мое с плачем растворях. Так будет питаться человек, что даже не будет чувствовать вкуса хлеба, а вода будет соленая, когда вы разрываете в кровь свое сердце. Это и значит – сокрушение.

3-й тропарь 5-й песни: «Аще испытаю моя дела, Спасе, всякаго человека превозшедша грехами себе зрю, яко разумом мудрствуяй согреших, не неведением». Тут все понятно: если я начинаю испытывать свои дела, то вижу, что всякого человека превзошел грехами. Почему? Ведь очевидно: вот я в приличной одежде, вот я даже в рясе с крестом... Неужели я хуже, скажем, какого-нибудь пьяного человека, лежащего в собственной нечистоте где-нибудь на привокзальной площади?

Неужели я всерьез могу считать себя хуже, чем он? Но если мы сравним благодатные дары, которые нам были даны, воспитание, которое мы получили, книги, которые мы прочитали, знание, которое мы имеем, с тем, что имел он, то мы увидим, что на самом-то деле наши грехи страшнее. Он-то, может, и не знал никогда ничего, ни одной книги не прочитал, и родители его ничему не научили. А мы? Все знаем – Евангелие вдоль и поперек перечитали, а исполнять не исполняем.

Например, человек, привыкший выпивать, даже страдающий алкоголизмом, – ему плохо, тяжело. Он идет, еще покупает, пьет: грешник, понятно. Вот я – христианин; допустим, священник. У меня, скажем, плохое настроение, я устал, я прихожу домой – мне невесело, грустно. Наливаю себе, скажем, полстакана вина. Грех? Нет, не грех. Выпил это вино – радостно, хорошо, дальше пошел делать свои дела. Вот он, напившийся, по причине своего абстинентного синдрома, и я, который с устатку выпил полстакана вина, – ну разве можно сравнивать? Можно.

Меня ничего не мучит. И я, как священник, должен не в вине искать утешение, а встать на колени и обратиться к Богу – я на молитве говорю: «Ты моя радость, Ты для меня все, Ты жизнь моя, дыхание мое, радование мое, живот мой», и где «живот твой»? Тебе стало плохо – и ты выпил полстакана вина… Ты правда говоришь, что Бог для тебя все? Тогда иди ищи в Боге утешение, а не в половине стакана вина.

А тот человек не знает никакого Бога, этих слов не знает и не говорит их никому, и вообще у него руки трясутся, он не в состоянии помолиться, не знает, что такое молитва. Он просто пытается единственным доступным способом снять напряжение своего физиологического существа. Это грех, но по-другому он не умеет. А я умею, но выбираю то же самое, что он. Так кто из нас хуже? Мы привыкли оценивать по внешности, поэтому ходим самодовольные.

Покаяние, о чем и говорит нам канон Андрея Критского, учит нелицеприятному отношению к себе в первую очередь. К себе: что на самом-то деле ничего из того, что я сам говорю, я не делаю. Я в молитве говорю: «Ты Жизнь моя», а сам готов по 2–3 раза в день кушать с удовольствием. Зовут меня: «Батюшка, пойдем помолимся», а я говорю: «Да нет, давай чуть попозже… Ну ладно, так и быть, пойду помолюсь. Как надоели все эти просящие – приходи в нужное время да молись, сколько тебе надо. Давай вот хоть сократим немножко службу. Тяжело же – я только поел, молиться не могу…». Вот, сократили – молебен послужу, скажем, молитвы почитаю. Все хорошо, помолились замечательно, но так меня этот просящий достал, честное слово! Пойду еще поем. Поел, снова выхожу – и говорю: «Христос, дорогой, Жизнь наша!». Какая же жизнь, если на самом деле жизнь твоя, твой бог – чрево, а вовсе не Тот, Который распялся за тебя!

Если бы каждый человек судил себя такими словами, то у нас бы сил не было на то, чтобы делать какие-то вещи в свое удовольствие: мы бы глаз от стыда поднять не смели на людей, обличаемые со всех сторон, как канон говорит… Совесть нас не обличает. Никак. Мы все немножко фарисеи, мы все в глубине души говорим, приходя в храм: «Благодарю Тебя, Господи! Ох, как я Тебя благодарю, что я в храме все-таки, а не на улице, как эти алкоголики, бесприютные души, сектанты, еретики и прочие. Благодарю Тебя, что я здесь!» – и внутренне гордимся, что мы такие правильные, хорошие, любуясь на себя со стороны: «Как я сегодня умилилась у иконочки, у меня прямо аж слезы текут, текут, рекой текут... Так хорошо, так хорошо! Как там живут эти безбожники окаянные? Или сестра моя, например? Вот угораздило же родиться-то, а? Сколько раз ей говорила: ты, такая-сякая, почему в храм не ходишь? Нет, все-таки хорошо с Богом, здорово! Слава Тебе, Господи, что я здесь!». Мы все этим живем, а потом, выходя из храма, судим всех направо и налево, превозносимся над всеми и не понимаем, что происходит.

Хорошо хоть заповедь знаем. Мы знаем, что так не должно быть, но почему-то не понимаем, что происходит и как иначе… И, если это осуждение лежит у нас на сердце, мы в глубине души считаем себя лучше, чем все другие. Как их нам не осуждать?

Когда человек вот так переживет этот ужас, истину слов, что хуже его нет никого на этой земле, не было и, дай Бог, никогда не будет (ну, может, антихрист только), эта мысль должна придавить его к земле, вжать в нее, раздавить гордыню, самолюбие, самомнение – и тогда он не сможет никого осуждать. Просто не сможет, ведь корень осуждения – гордыня: если ее раздавили, нечем осуждать – нет этого органа, из которого рождается осуждение. Нет.

Для этого и канон. А мы должны помнить слова, что от всякого, кому дано много, много и потребуется, и кому много вверено, с того больше взыщут – и если вы ходите в храм, значит, с вас спросится больше, чем с тех, кто не ходит в храм. Не наоборот. Не их будут судить, что они не ходят в храм, а нас будут судить за то, что мы в него ходим, а меняться не хотим, не собираемся, не будем, а только гордимся и превозносимся: это и есть закваска фарисейская.

Четверг, 4-я песнь, 3-й тропарь – хотя тут надо со 2-го начинать, иначе непонятно: «Царским достоинством, венцем и багряницею одеян, многоименный человек и праведный богатством кипя и стады, внезапу богатства, славы царства, обнищав, лишися» – речь идет, разумеется, об Иове – он был царь, был украшен венцом, всеми достоинствами царской власти, он имел много (многоименный человек), но при этом был праведником, кипел богатством, стадами – и вдруг внезапно богатства и славы царства лишился, обнищал.

И 3-й тропарь продолжает этот рассказ: «Аще праведен бяше он, и непорочен паче всех, и не убеже ловления льстиваго и сети, ты же грехолюбива сущи, окаянная душе, что сотвориши, аще чесому о недоведомых случится наити тебе?» – хотя Иов был и праведен, и не более порочен, чем все, но он не избежал козней льстивого сатаны, не избежал сети лукавого сатаны, попался в эти сети. Ты же, душа, окаянная, грехолюбивая, что сможешь сделать, если что-то из «недоведомых» (сложных) обстоятельств, бесовских искушений случится с тобой? Если праведный чуть не попался, то что же ты, окаянный, делать будешь? Ты – грешник и грехолюбивый, что же ты делать будешь? Иов был чистым, непорочным, каялся каждый день не только за себя, но и за своих детей, однако не избежал бедствия, а как душа, которая любит грех, сможет перенести те сложные обстоятельства, которые с ней произойдут? Как? Ведь именно наша любовь к греху и делает нас способными попасться в сети сатаны.

Именно грехолюбие делает нас немужественными, когда приходит бедствие – почему мы не можем перенести бедствия и впадаем в отчаяние, ропот, уныние? Потому что грехолюбивы. Уныние – не потому, что обстоятельства сложные, а потому, что мы грех любим, не потому, что тяжело жить, а потому, что жить-то мы хотим по грехам, а нам не дают.

Что страшнее того, что выдержал Иов? Что? Можно себе представить что-нибудь страшнее? В один день погибли все 10 его детей. В один день погибло совершенно все его богатство, не осталось ничего. В один день он заболел болезнью, которая не только сама по себе болезненна, но и сделала его изгоем общества – ни один человек, уважающий себя, подойти к нему не мог. Все это в один день, не постепенно, а сразу обрушилось на Иова. И что? Он впал в уныние? Ни капли! Вот она, праведность. Он не уныл, даже когда погибли все его дети. Он не уныл, когда лишился богатства, он лишился всего в один день – и не уныл. Он всю свою славу и здоровье потерял в один день – и не уныл. Жена его уныла, расслабла, а он и тогда не уныл. В уныние его ввергли только друзья, которые, вместо того, чтобы его утешать и ему помогать, стали его обличать. Только это ввергло его в уныние. А до этого он стоял непреклонно как адамант.

Поэтому если мы понимаем, что мы сейчас унываем, то надо честно себе признаваться: это не потому, что жить тяжело, а потому, что мы любим грех. Людям старшего поколения это хорошо известно: кое-кто застал даже и 50-е годы, кто-то в 40-е, может быть, жил – много чего хлебнули наши дедушки, наши родители в своей жизни, и что же они? Они гораздо терпеливее относятся к разным житейским неурядицам. Мы, люди, которые в сознательном возрасте пережили 90-е годы, – ну, не такие, конечно, терпеливые, как колхозники советской эпохи, – но в целом-то ничего, тоже понимаем: в 90-е хуже было… В депрессию от того, что спички исчезли, мы не впадаем, у каждого кремень, да не один, в разных местах спрятан («как-нибудь справимся...»). А вот нынешнее поколение вообще не обучено терпеть. Никак. Оно и не может выносить вообще любой жизненной сложности.

А кто виноват? Так мы виноваты. Мы воспитываем ребенка так, чтобы он избегал трудностей. А потом, когда трудности приходят, мы удивляемся, почему он не может их переносить. А кто его учил переносить трудности? Кто ставил ему непосильные задачи, которые он должен был решить, преодолеть?

Таким образом люди теряют способность к сопротивлению скорби, неудобствам этой жизни. И мы должны понимать, что за всем нашим унынием лежат просто жалость к себе, любовь к себе и к комфорту, что, собственно говоря, одно и то же. Если бы мы не были такими, мы бы спокойно относились к тем обстоятельствам, которые нас встречают.

И вот мысль этого тропаря – в том, что если бы мы ненавидели грех, если бы мы победили его, никакие обстоятельства этой жизни нас бы не пугали. И мы видим это по святым. Скажем, Сергий Радонежский не боялся татаро-монгольского нашествия (оно уже прошло, но карательные экспедиции могли еще периодически быть), он относился к этому ровно, спокойно: человек, привыкший к скорби, к трудности, любящий Бога, а не комфорт, действительно становится мужественным и терпеливым, его нельзя ничем испугать – он готов внутренне. Мы не готовы. Поэтому для нас это призыв к покаянию. То есть если мы поймали себя на унынии, не надо искать виноватых, а надо понимать, что душа на самом деле ищет комфорта, своеволия, а не того, что Бог в данном случае для нас предусмотрел.

4-й тропарь 4-й песни четверга: «Высокоглаголив ныне есмь, жесток же и сердцем, вотще и всуе, да не с фарисеем осудиши мя, паче же мытарево смирение подаждь ми, едине Щедре, Правосуде, и сему мя сочисли» – я говорю высокие слова («высокоглаголив есмь») и жесток сердцем, что бестолково, напрасно и суетно, но Ты же не осуди меня вместе с фарисеем, но даруй мне смирение мытаря, едине Щедре, – причисли меня к этому мытарю.

Что такое «высокие слова»? здесь приводятся, конечно, слова фарисея, который хвалил себя и как бы благодарил Бога. На самом деле тут можно сказать, что каждый из нас имеет высокое мнение о себе. И оно приводит к тому, что наше сердце становится жестоким – не мы становимся жестокими, а сердце становится жестким.

Вот люди как говорят? «Хотел бы пожалеть, да не могу. Вот не жалеет сердце. Я вроде понимаю, что должен пожалеть его, а на сердце нет жалости». Скажем, приходит к маме дочка (не маленькая, большая, лет сорока) и говорит: «Мама, у меня беда, меня муж бросил». Что мама говорит? Как правило, скажет: «А я тебе что говорила?! Я тебе сколько раз говорила! Ты почему меня не слушала? Видишь? Мать-то слушать надо! Ведь еще с детских лет говорила: слушай маму – и счастлива будешь». Что дочка сделает? Развернется и уйдет. Конечно.

Ты дочку обними, прижми к себе – у нее же горе, ее муж бросил. Горе у нее! Ты же сама ее без мужа воспитывала – знаешь, каково это. Обними дочку. Так ведь нет, невозможно. Она порой говорит: «Я бы с радостью, да как? Я хочу, но не могу». И вот это «не могу» настолько чистосердечное, настолько глубокое и искреннее признание: «Не могу я – у меня сердце жесткое».

Отсюда и вырастают наши дети такими – они с детства встречаются с жестким сердцем родителей, которые за любую ошибку детей отчитывают – и не понимают этого. Дети порой в родителях встречают продолжение начальников и учителей, а не маму и папу. Вот откуда эта жесткость.

Почему Сергий Радонежский мог обнять и пожалеть, а Серафим Саровский говорил: «Радость моя!» – и всем становилось хорошо в его присутствии. Иоанн Кронштадтский ко всем мог расположиться, даже к совершенно опустившимся людям, и люди чувствовали тепло, исходящее от него. Почему мы не можем? Ответ мы видим в Великом каноне Андрея Критского: «высокоглаголив» – я слишком высокого мнения о себе был всю жизнь, поэтому сердце у меня стало жестоким, жестким – не способным к состраданию. Я слишком много о себе думаю.

Как умягчить свое сердце? Надо перестать думать о себе высоко, перестать думать, что ты какой-то особенный человек. Надо сокрушить свою гордыню, и вместе с ее сокрушением умягчится наше сердце – оно станет мягким, будет таять как воск, если мы перестанем думать о себе высоко. Для этого надо сокрушить гордыню. Это трудный вопрос, трудный. Ладно, человеку в 20 лет менять свое жесткое сердце… А когда тебе 50, 60, 70 и ты привык сухо, методично относиться ко всем людям, которые приходят к тебе? Человек, безжалостный к себе, безжалостен и к другим.

С чего начать, как умягчить сердце? Начальный рецепт один: надо перестать именно говорить о себе. Молчать во всех случаях, когда хочется себя выказать. Все обмениваются богословскими мнениями, а ты молчи: у тебя сердце жестокое, жесткое, немилосердное – молчи. Все говорят о чем-то, обсуждают политику или еще что-то, а ты молчи. Все рассуждают, что они прочитали Игнатия (Брянчанинова) или Феофана Затворника, – а ты молчи, как будто ты сроду их никогда не читал. Ты, конечно, их читал и наизусть можешь процитировать полкниги, но ты молчи: тебе как раз нужно умягчить свое сердце. Перестань говорить высокие слова, перестань учить других людей, пока не умягчилось твое собственное сердце, перестань быть наставником заблудших душ – пока сам немилосерден, жесток, молчи.

И вот этому можно научиться. Просто сжать свой язык и никогда не говорить высоких слов, пока мы не научились обнимать приходящих к нам за утешением людей. Почувствовали, что можете обнять дочку, сыночка, да просто бабушку, которую жалко, которая плачет, мужчину, женщину, и слезы льются из ваших глаз, вы плачете вместе с человеком, радуетесь вместе с ним? Ваше сердце умягчилось. Можете говорить, если Бог дает такую возможность, дает вам такой талант. Но пока у вас не умягчилось сердце, не говорите. Вы делаете его еще более жестоким. Есть замечательные слова (как жалко, что их не читают в начале поста, их читают в конце поста) – 58-я глава Книги пророка Исаии (вся глава посвящена правильному посту). Там Господь говорит: вот пост, который Я избрал (много говорит, какой пост Он избрал). И, далее, если ты перестанешь поднимать палец и говорить оскорбительно, вот тогда ты станешь настоящим постником. Понимаете образ, да? «Я тебе сколько раз говорила!» – вот это поучающее движение, вещающее, нравоучительное, надо особенно в пост просто забыть – сомкнуть свои уста и никого не учить жизни, пока у вас не умягчилось сердце.

Песнь 5-я четверга, 3-й тропарь (тоже по Новому Завету): «Силоам да будут ми слезы моя, Владыко Господи, да умыю и аз зеницы сердца, и вижду Тя, умна Света превечна» – слезы мои да будут мне Силоамом, чтобы я омыл очи сердца, чтобы видеть Тебя умно, Превечный Свет.

Вспоминается эпизод, когда одному слепому человеку Христос помазал глаза брением и послал на источник Силоам умыться, и когда тот пошел и умылся – прозрел.

Тут говорится, что слезы должны мне стать Силоамом, чтобы умыть очи моего сердца, чтобы видеть свет Божий. Чуть раньше мы говорили про слезы, что они омывают одежду души нашей – плоть, а здесь мы видим другой эффект, другой плод слез. Оказывается, слезы не только очищают мою душу от страстей и грехов, не только очищают плоть мою от страсти, которая в ней гнездится, если мы не плачем – слезы очищают очи моего сердца, чтобы я мог видеть Бога. Конечно, не так, как видят Его прельщенные люди, и не так, как видел Его апостол Павел, но, тем не менее, тот свет, который светит, и тьма не может его объять, можно видеть умными очами сердца. Видеть заповеди Божии в каждый момент своей жизни, и что хочет Бог от меня в каждый момент жизни, к чему Он меня ведет, видеть Его любовь, милость, заботу, гнев на меня, когда я делаю что-то не то, – это и значит жить с Богом, ходить перед Богом.

Об этом много писал преподобный Симеон Новый Богослов. Немало написал на эту тему и преподобный Макарий Великий, но чтобы это стало возможно, чтобы хотя бы во время молитвы сознавать, что мы предстоим Богу, а не просто читаем молитвы в пустоту, нужно, чтобы слезы омыли око нашего ума. И мы начинаем именно сердцем внимать тому, что Бог находится рядом с нами, в нас и через нас осуществляет Свою волю. Слезы снимают, в первую очередь, такую слепоту своего сердца, и мы начинаем видеть свои собственные грехи, добродетели других людей и истину, – а это самое важное.

Вы понимаете, как извращено наше внутреннее восприятие жизни? Еще лишний раз хочется это подчеркнуть: мы не видим собственных грехов, мы видим грехи других, мы видим свое хорошее и плохое других. Надо, наоборот, видеть свое плохое и хорошее других людей. Например, вы встречаете опившегося, беспризорного, бесприютного человека, который лежит на привокзальной площади. Что мы видим в нем? Есть у него добродетели? Он лежит на улице и ни на кого не ропщет, не ругается. Он не имеет, где главу подклонить и не страдает от этого – он смирился со своей нищетой. Мы так можем? Значит, мы грешники, а у него есть добродетель.

И так можно развернуть взгляд на любого человека. Это не выдумка какая-то, это просто правда. Когда око вашего ума чистое, вы начинаете видеть так людей, а себя, наоборот, начинаете видеть совсем по-другому. Это, конечно, не значит, что вам нужно лечь рядом с этим несчастным человеком. Нет. Но укорить себя есть за что. Да, это тяжело нести – со всех сторон мы увидим этот наш недостаток, наше несоответствие христианскому идеалу и христианской высоте, в которую мы верим… Но только так может родиться покаяние.

И главное из того, что я вам перечислил, – это видеть истину. К сожалению, много людей помраченного ума (их много было и в прошлом, много и сейчас). Например, друг или брат во Христе присылает ролик и говорит: «Слушай, мне тут прислали, посмотри». Вы включаете, с первых слов вы слышите, что там звучит осуждение Патриарха или Священноначалия, наших Архиерейских Соборов или совокупно нашего епископата, – выключайте ролик, и все: там нечего смотреть, это лживый ролик, он лжет так, как лгал сатана Еве в раю, чтобы ее погубить. Этот ролик хочет погубить ваши души. Будьте трезвыми.

И если бы вы внимали канону Андрея Критского, то всякий раз, слыша что-либо подобное (пришел человек и говорит: «А я такое знаю про нашего Патриарха или про нашего Владыку, или про нашего священника, сейчас я тебе расскажу!»), скажете: «Все, иди, я слушать тебя не буду – ты меня, как Еву, погубишь, ты хочешь сказать мне ложь, хочешь меня погубить! Если Хам был осужден за то, что посмеялся над наготой своего отца, уничижил его (вроде бы не обманывал – отец действительно лежал нагой), что же будет с человеком, который клевещет, выдумывает недостатки, ищет чужие грехи, а не только над реальностями смеется? Если даже над реальными посмеяться, и то будешь осужден, а если ты их еще и выдумываешь, то что с тобой будет, на что тебе надеяться? Какая разница, какого ты роду-племени и какие у тебя мнимые или не мнимые добродетели, если ты не понял главного, что на самом-то деле правильное отношение к жизни это когда ты видишь собственные грехи и видишь добродетели окружающих тебя людей?». Если вы это видите, вы правильно живете, если в вас этого нет – око еще грязно.

7-я песнь четверга, 1-й тропарь: «Исчезоша дние мои, яко соние востающаго; темже, яко Езекиа, слезю на ложи моем, приложитися мне летом живота. Но кий Исаия предстанет тебе, душе, аще не всех Бог?».

Вспоминается один очень ценный эпизод из Ветхого Завета, из Книги Царств, параллельно еще в Книге пророка Исаии этот эпизод звучит (немного с дополнительными обстоятельствами). Жил-был очень благочестивый царь Езекия, и в те дни Езекия заболел смертельно. И пришел к нему пророк Исаия, сын Амосов, и сказал ему: так говорит Господь: сделай завещание для дома твоего, ибо ты умрешь, не выздоровеешь… Езекия поворачивается к стене, начинает плакать: «Я очень мало прожил, Господи, я хочу пожить еще». Исаия еще из дворца не успел выйти, как Бог открывается ему и говорит: «Иди вернись, скажи, что Я ему еще прибавил годы жизни, пусть живет» – и пророк вернулся и говорит царю: «Ты будешь жить».

Понимаете, что может сделать смиренная молитва обыкновенного человека? Ну, пусть царь, – но он обыкновенный человек, не пророк, не преподобный, не святитель, просто царь. Всего лишь плакал, просто плакал, повернувшись к стене, как ласточка, пищал. Знаете, как больной человек ноет, скулит? Так и царь пищал, рыдал, ревел, стенал, стонал – и Бог услышал человека. Не потому, что он какие-то обеты ему давал или что-то обещал. Нет. И более того, Езекия останется живой, много бедствий принесет потом людям, но человек Его попросил, и Бог его услышал.

Так почему же нас не слышит? А мы плачем? Мы приходим к иконе, поставили свечку и говорим: «Матерь Божия, исцели меня, пожалуйста», немного поплакали, 3 – 4 минуты, и отошли, а на следующий день уже не придем: мы же попросили – все, хватит. Попросили, не очень много плакали, не очень сильно просили – ну, как можем. И когда к нам приходит врач и говорит: «Нет, бесполезно», – мы сразу в отчаяние: «Ну вот, я напрасно молилась, я-то на Тебя надеялась, а Ты мне не помогла, так и все остальное, ничего не работает, никакой веры нет, все обман, никакие молитвы не помогают, все это неправда». Человек впадает в отчаяние, иногда даже из-за этого отчаяния может закончить жизнь самоубийством. Так ведь?

А Езекии даже не врач предстал, а пророк, через которого Бог сказал: «Сделай завещание, ты умрешь». А человек не верит: «Да не может Бог так сделать, Бога можно умолить», – и начинает молиться Ему. Помните, как женщина-хананеянка? Ей Христос сказал: «Не буду исцелять твою дочь, иди», а она что делает? Бежит за Ним. Как тут не исцелишь? «Не может такого быть, чтобы Ты да не исцелил? Нет, исцелишь. Не потому, что я хорошая, не потому, что дочь хорошая, а потому что Ты не можешь не исцелить, Ты – Бог» – вот это есть вера, которая творит чудеса. Вот это вера: Бог не может отказать человеку, который просит. Заслуживает человек – не заслуживает, есть воля Божия, нет воли Божией – Ты не можешь, потому что Ты – Бог.

И вот каждая наша молитва, особенно когда мы просим, должна строиться не на том, какие у нас грехи, достоин я или не достоин просить об этом – никто ничего не достоин просить, мы про это говорили: «Не достоин небеси и земли, и сия превременная жизни». А когда мы молимся, мы должны думать о Том, Кого мы просим: не о том, кто просит, а Кого мы просим.

Мы просим Бога, Который умер за нас на Кресте, Который пришел грешников спасти. Мы молимся Тому, Кто сотворил Небо и землю и не возгнушался нами, придя к нам грешным. Мы молимся Тому, Кто Сына Своего не пожалел, чтобы грешники Его убили, а Он грешников даже не осудил.

И когда мы будем все это вспоминать, то наше усердие обретет почву: мы просим Бога не потому, что мы хорошие, не потому, что мы просим правильно, а потому что Он – Бог и отказать не может, потому что Бог. Это и значит быть Богом – милостивым к просьбам тех, кто ничего не достоин.

Мы слишком привыкли к фарисейским, в сущности, отношениям: я хороший, так что то, что мне принадлежит, выдайте, пожалуйста. «Все-таки я не зря, наверное, пощусь и молюсь Великим постом, Господи, надо все-таки это учитывать, я ж не какая-нибудь там, по ночным клубам не хожу Великим постом, уж сделай мне что-нибудь. Как так можно? А то получается несправедливость какая-то – всем помогаешь, а мне не помогаешь. Нет, Господи, так дело не пойдет. Тут надо вопрос решать кардинально: если Ты сказал, что поститься, молиться – это хорошо, то Ты должен поддержать меня». Можете дальше еще плетение словес умножать – равно бесполезно: ничего не будет.

А когда вы не о себе думаете, не о своем подвиге, и говорите: «Господи, Ты не можешь отказать. Я знаю, что я ничто и звать меня никак, и ничего не заслуживаю, зато я знаю, что Ты – Бог, Который пришел в мир спасти меня – мне об этом по секрету батюшка сказал на ушко, что Ты умер ради меня, и я верю, я знаю, что Ты не можешь меня отринуть, потому что Ты – Бог. И чем хуже я, тем величественнее слава Твоя, снисходящая ко мне. И чем больше моих грехов, тем величественнее забота Твоя обо мне, не гнушающаяся моими грехами. Потому что Ты – Бог». И Бог не оставит человека – Он не может, Он не умеет не слышать человека, надеющегося на Него. Для Него это невозможно, противоестественно, поэтому Он творит чудеса с теми, кто этого не достоин, кто не заслуживает, но имеет веру в то, что Бог – именно Такой.

И эпизод этот надо помнить! Ведь Езекия был болен, и молился он не стоя на коленях и не стоя на ногах, а просто поворотившись к стене. Чтобы молитва была услышана, не обязательно стоять – чтобы она была услышана, обязательно плакать. Если вы прочитаете Псалтирь или некоторые Книги Ветхого Завета, посмотрите это все как-то в совокупности, вы увидите, что может сделать плачущий человек – это великое дело, и «блаженны плачущие» сказано не зря. Конечно, хорошо, когда кто-то за человека еще помолится, это тоже нужно.

3-й тропарь: «Погребох образ Твой и растлих заповедь Твою, вся помрачися доброта, и страстьми угасися, Спасе, свеща. Но ущедрив, воздаждь ми, якоже поет Давид, радование».

Тут вспоминается строчка из псалма: Воздаждь ми радость спасения Твоего. То есть мы все погребли образ Божий, мы все созданы по образу, но мы его разрушили: «Погребен во мне образ Твой, растлил я Твою заповедь, вся красота помрачилась» – мы ее превратили в ничто, растлили, она не существует для нас. Поэтому вся красота наша померкла из-за страстей, вся наша «свеща душевная» погасла. Но даруй нам щедрость, по слову Давида. Что это он говорит? «Мы сделали такую гадость, и такую, а тут еще к этой добавили такую гадость, и, в конце концов, вообще такую гадость сделали, что даже стыдно говорить, Господи, – но дай нам радость»: я ничто и звать меня никак, но Ты дай мне радость, ведь Ты – Бог. Так Псалмопевец говорит, так пророк Исаия говорит, так говорит Сам Христос в Евангелии.

Мы спасаемся не по нашим заслугам и не по нашей праведности, мы спасаемся по Его милосердию. Именно по этой причине есть такие странные слова в Новом Завете: «Там, где умножается грех, там преизобилует благодать». Бог приходит грешников спасти – не здоровые нуждаются в милости, а больные. И мы, искренне перечисляя свои недостатки, тем самым и занимаем абсолютно правильное состояние перед Богом: «Мне нечего Тебе сказать, Господи, – я безответный, у меня нет ничего, кроме грехов, страстей и безобразия, поэтому Тебе остается только помиловать меня. Больше ничего. Если Ты не помилуешь, я умру, и это законно, и Ты будешь прав. Но Ты можешь меня помиловать, я верю в это, ведь Ты – Бог. Дай мне радость».

Вся проблема наших отношений с Богом – в том, что мы надеемся на себя, и мы постоянно Богу говорим, когда пытаемся в чем-то Его умолить, что мы сделали. «Господи, я хожу каждый день в храм, дай мне...», «Господи, я прочитала все акафисты, дай мне...», «Господи, я причащаюсь каждое воскресенье, дай мне...», «Господи, я очень усиленно пощусь, в среду, пятницу даже мяса не ем, дай мне...». Мы строим наши отношения с Богом на неправильном фундаменте, хвастаясь своими, чаще всего, мнимыми, заслугами. И это не работает. Чтобы запустился механизм, надо иначе говорить: «Господи, я ничего не делал, не сделаю и сделать не могу, дай мне...», «Господи, у меня ничего не получается, что бы я ни делал, все бесполезно, дай мне...», «Господи, у меня кругом одна порча, страсть и грехи, и вообще жизни никакой нету, я самое отвратительное существо на свете, поэтому дай мне...». Все совершенно по-другому.

Причем это не какое-то извращенное сознание у Андрея Критского: мы все постоянно вспоминаем историю разбойника – что он говорит? «Достойное по грехам моим приемлю. Помяни меня, Господи, во Царствии Твоем». Все. Где логика? Ничего нет. Ему нечем гордиться. Он говорит: «Я все заслужил, все так, все справедливо, Ты ни в чем не виноват, но вспомни обо мне». И все так. Петру что можно сказать, когда он отрекся от Христа? Он думает, что можно… Иисус говорит Симону Петру: Симон Ионин! любишь ли ты Меня больше, нежели они? Петр говорит Ему: так, Господи! Ты знаешь, что я люблю Тебя. Иисус говорит ему: паси агнцев Моих. Еще говорит ему в другой раз: Симон Ионин! любишь ли ты Меня? Петр говорит Ему: так, Господи! Ты знаешь, что я люблю Тебя. Иисус говорит ему: паси овец Моих. Говорит ему в третий раз: Симон Ионин! любишь ли ты Меня? Петр опечалился, что в третий раз спросил его: любишь ли Меня? и сказал Ему: Господи! Ты все знаешь; Ты знаешь, что я люблю Тебя. Иисус говорит ему: паси овец Моих.

О чем тут говорить? Нечем ему хвалиться. И вот Господь являет ему милость.

А стоит только гордыню какую-то показать – Бог гордым противится, а смиренным дает благодать. Многие люди всю жизнь тратят, чтобы понять эту простую вещь, – и не понимают. Упорно приходя к Богу, ведут себя так, как ведут себя в любой земной канцелярии: «У меня такие заслуги, я по закону имею право на это, на это, на это. Дайте мне то, что я заслужил». Люди с такой же логикой приходят в храм – и ничего не получают. А ты приди, пойми, что ты ничего не заслужил, тебе никто ничего не должен и вообще ты не достоин ничего. Приди и скажи: «Господи, я не достоин ничего: „небеси и земли, и сия превременныя жизни” – дай мне Твое Тело, ибо я недостоин. Тогда чье все, что родится во мне после этого Тела? Твое: я-то знаю, какой я. А все, что во мне делается, это делается Тобой. Ты делаешь, я ничего сделать не могу, я пуст и наг, земля и пепел, как говорит праведный Авраам».

9-я песнь четверга, 2-й тропарь: «Разбойник оглаголоваше Тя, разбойник богословяше Тя, оба бо на кресте свисяста. Но, о Благоутробне, яко верному разбойнику Твоему, познавшему Тя Бога, и мне отверзи дверь славнаго Царствия Твоего».

Два разбойника висели на кресте – один ругал... Но «как верному разбойнику, познавшему в Тебе Бога, мне отверзи дверь славного Твоего Царства». То есть разделение, проходящее в человеческом мире, проходит только через человеческое сердце. Один оправдывает себя, хвалится собой, ропщет, ругает все вокруг, второй считает себя достойным всех скорбей, которые свалились, недостойным себя радостей, которые с ним происходят. Но он имеет одно удивительное свойство: он познал Бога, и, как познавший Бога, просит Его милосердия.

Единственное наше достоинство – мы знаем, что Бог есть. А раз Он есть, то Он щедр, милостив, долготерпелив и многомилостив, и Человеколюбец – просто потому, что это и значит быть Богом. Он – Бог, и это единственное, что мы можем выставить в собственное оправдание. Мы верим, что висящий на Кресте был Богом, что Христос есть Сын Божий. Все. У нас нет другого оправдания. И поэтому, стоя перед Крестом, вспоминая все то нечестие, которым мы его осквернили, мы понимаем, что недостойны ничего просить, но Он-то висит там, чтобы нас спасти, ущедрить! Так сделай же это, Господи, ведь не зря же Ты там висел. Как по-русски сказал эту мысль на закате своей жизни схиархимандрит Софроний (Сахаров): «Господи, ну уж спаси как-нибудь нас, дураков». Вот примерно так же: нету у нас ничего, но Ты пришел нас спасти, так спаси же нас как-нибудь: помяни нас, Господи, во Царствии Твоем.

Понедельник, 3-й тропарь 7-й песни: «Саул иногда, яко погуби отца своего, душе, ослята, внезапу царство обрете к прослутию; но блюди, не забывай себе, скотския похоти твоя произволивши паче Царства Христова» (Саул, некогда потеряв ослиц своего отца, неожиданно с известием о них получил царство; душа, не забывайся, предпочитая свои скотские стремления Христову Царству).

Саул однажды искал ослиц своего отца и с известием об их обретении обрел и царство. Но ты блюди (то есть берегись), душа, и не забывай себя, скотские похоти твои произволяя более, чем Царство Небесное. Глубина сюжета, который скрывается за этим стихом, очень большая, все метафоры, перифразы и образы, которые включены в этот самый тропарь, – просто потрясающие! Здесь обыгрывается следующее: ослицы убежали, а Саул их искал и встретил Самуила. Самуил сказал, что ослицы там-то, но послушай, что я тебе скажу: «Будешь царем!» – и помазал его царем. Но Саул так и продолжил «искать ослиц»! Он не искал царства – он случайно набрел на него, но по-прежнему «искал ослиц» – всю свою жизнь он продолжал искать их и поэтому царство свое в конце концов и погубил. Вот такая мысль заключена в этом самом маленьком отрывке.

Поэтому ты, душа, чтобы не потерять свое призвание, перестань искать скотских похотей – перестань искать ослиц, не надо их больше искать! Ты нашла Царство! Зачем тебе скотство?

Представьте себе человека, который обладает большим сокровищем, но может переругаться из-за полушки, из-за какой-нибудь тысячи рублей! Да, у него денег много, но что же теперь – он тысячу рублей на ветер бросать будет? И он поссорится с ближними из-за этой тысячи. Ну, или из-за десяти тысяч рублей! Человек, у которого, скажем, в гараже стоит восемь машин, может заработать инфаркт из-за того, что кто-то поцарапает одну из его восьми машин..

И здесь примерно то же. Ты нашел царство! Зачем тебе думать о прежнем скотском образе жизни, который был у тебя, когда ты еще не знал царства? Емкость, метафоричность этого образа из канона преподобного Андрея Критского просто поражает. И здесь вспоминаются сразу три сюжета из Библии на эту тему, очень близкие по духу…

Вспомним историю про Иакова и Исава. Исав – первородный. По всем законам это гарантирует ему, что он будет праотцом Господа Иисуса Христа по плоти. И Исав примерно это себе представляет. Раз Ревека это представляет, раз Иаков это представляет, то и Исав тоже слышал об этом – он знает эту «легенду» (я это в кавычки возьму, конечно же). Существует семейное предание, что Исааку должно стать предком Мессии, предком обещанного Спасителя по плоти, и Исав об этом знает! Он почтен великим саном, он праотец Мессии, праотец Спасителя. Но он же не знает, в какое время родится Спаситель – может, это будет его сын, а может, внук! Никто же этого не знает… Они времена не знают, знают лишь, что причастны к этому деланию, но когда оно свершится, они не знают! Исава как бы призвали к великому служению…

Но ему до этого дела нет! Ему какая разница? Он прибегает домой проголодавшийся и просит у брата чечевичной похлебки: дай мне поесть красного, красного этого, ибо я устал. (От сего дано ему прозвание: Едом.) Но Иаков сказал: продай мне теперь же свое первородство. Исав сказал: вот, я умираю, что мне в этом первородстве? (Ну, я бы не так сказал, конечно, и канон прп. Андрея Критского сказал бы не так – не кушать он хочет). И Исав отдает свое первородство! Ему нет дела до своего высокого призвания, о котором он знал, несомненно. Его в данном случае даже и материальные богатства не очень волнуют – он готов и материальные богатства отдать за чечевичную похлебку! Он, по сути дела, отрекается от наследства, которое мог получить, как первородный! Он не задумывается и из-за чечевичной похлебки, из-за миски баланды – каши, супа, чего угодно, отдает все свое будущее, отдает все, что уже имеет.

При этом он ведь не умирает с голоду. У него в шатре через пять минут будет такая же похлебка. Это просто нетерпение! «Да какая мне разница – если я хочу забить свое чрево, то меня больше не волнует ничего – ни то, что я сын Исаака, ни то, что я старший его сын, ни то, что я будущий предок Спасителя по плоти, ни то, что я вообще-то наследник богатого имения! Да неважно мне все это!». И Исав отдает свое первородство за чечевичную похлебку.

Второе, что вспоминается, – это странствование израильского народа по пустыне. Вот они вышли из Египта и идут в Землю Обетованную. Им обещано, что они в нее войдут, что будут жить богато, сыто, – но им безразлично, что их Бог ведет. Именно ведет, обратите на это внимание. Не то, что они мучительно трудно идут по пустыне – где это там Земля Обетованная, когда она еще будет? Нет… О чем мы и мечтать не можем – столб огненный, столб облачный стоит перед ними, вот оно – зримое присутствие Бога! Моисей со светящимся лицом – вот он здесь стоит, покрывалом вынужден закрывать лицо, чтобы не ослепить никого светом, от него исходящим! Манна падает каждый день – почти каждый день. Люди имеют зримые знаки присутствия Бога! Тем не менее, они идут и ропщут: «Да, вот там было хорошо в Египте, там никуда ходить не надо, там постоянно мясо, постоянно с чесноком – вкусно все, сытно. Ну, работали. Работали и работали, – а потом сидишь себе на печи… Вот жизнь была! А тут надо куда-то идти, с каким-то Богом, какую-то манну кушать – делать нам больше нечего!».

Люди, имеющие призвание неизмеримо высшее, чем то, что они видели в Египте у египетского народа, люди, которым даже по плоти было просто обещано большое богатство – богатые города, богатые земли, свободная жизнь, наконец, – даже ради этого не хотят ничего делать! Они вспоминают, как они кушали мясо с чесноком и мечтают об этом: «Вот жизнь была! Вот красота!». И, как говорит царь Давид в одном из псалмов, уничижили они землю желанную. Все народы желали бы попасть на их место, но они уничижили эту землю (то есть пренебрегли ею) – ни во что ее вменили и предпочли Царству с Богом котлы с мясом. И потеряли это… Котлов они все равно не получили, а Царство потеряли и умерли в пустыне.

И тут то же: Саул призван на царство, но всю жизнь он будет искать скотские похоти, будет действовать не так, как Бог велит, а так, как ему хочется. Вот, например, эпизод, после которого отнято было царство у Саула. Ему было сказано: «Вот ты завоюешь царство, и надо все будет предать огню» – «Все предай огню! Бог даст тебе победу, но все, что ты завоюешь, ты отдай Богу». Нет, он начал крохоборствовать! Он начал торговаться с Агагом – за сколько тот выкупит свою жизнь? Саул что, бедный человек? У него что – денег нет? Ему кредит заплатить нечем? Из-за чего он делает это? Ему словом Божиим сказано, и слово Божие неложное – он победил Агага. Хотя бы из страха, что Бог взыщет, сделай то, что тебе сказали… Нет! Саул начинает торговаться с Агагом, чтобы получить лишнюю шапку золотых монет. Из-за чего он продает сейчас свои хорошие отношения с Богом? Из-за горсти золотых монет? Ведь известны даже такие случаи, когда миллионеры – действительные, настоящие, подлинные миллионеры, во все времена и во всех народах – могли терять свое благополучие – настоящее, фундаментальное благополучие, только из-за того, что погнались за дешевизной.

Бог поругаем не бывает! Это касается даже материальных отношений, но мы-то говорим о духовном: канон читается для людей, ищущих духовного. Мы все призваны к общению с Богом – наследовать Царство Божие, быть с Ним во все дни живота нашего, но мы отказываемся от этого высокого призвания, увлеченные какой-нибудь мирской идеей, мирским соблазном, мирской задачей.

Например, нам предлагают слукавить. В результате лукавства, лжи мы получим прибыль в 100 – нет, в 10 000 000 рублей! «Ну, кто откажется? Ну, как же! Ну, конечно, надо взять эти 10 000 000 рублей!». Мы берем, лжем или лукавим, подписываем, получаем эти деньги. В результате на всю жизнь приобретаем страх, что об этом кто-нибудь узнает, кто-нибудь это отнимет, когда-нибудь нас этого имущества, неправильно заработанного, лишат! Даже если на нашей памяти этого не произойдет (что вряд ли), все равно мы навсегда теряем возможность дерзновенно предстоять Богу – молиться Богу, быть своим Богу. Мы потеряли дерзновение, мы потеряли мир с Богом, нужнейший! Как говорит тот же самый канон, ничего, более нужного, чем мир с Богом, для нас нет! Мы стали врагами Богу нашему. И, конечно, если бы мы замечали, что мы делаем и как быстро это теряем, нам бы страшно стало от нашего, по сути дела, желания что-то урвать от этого мира.

Бог говорит: «Ты попроси у Меня, и Я тебе дам! Даже можешь не просить – ищи только прежде Царства Божия, и остальное все приложится вам – все, что необходимо и даже сверх того, что необходимо. Только ищите прежде Царства Божия и правды его – и все будет!». Но мы так не делаем. Мы все пытаемся урвать что-то от этого мира – какую-то сладость, радость, грех, какое-то имущество и теряем возможность дерзновенно молиться Богу. На самом деле страшно потерять эту возможность дерзновенно молиться Богу, но мы этого не замечаем.

А бывает, что люди (сколько их было во все века!) даже отрекались от Христа в поисках какого-то «счастья» – делали это ради договора с дьяволом. Такие мрачные вещи случаются и в наши дни. И я, как человек, принимающий Исповедь, за свой недолгий срок служения уже слышал об этом от людей. И сейчас от них требуется за какие-то блага отречение от Христа, предлагается помощь дьявола во всех намерениях – только от Христа отрекись, и эта помощь будет предоставлена! Даже сейчас – в наши дни, с некоторыми жителями мегаполиса это происходит. Что же говорить о прошлых временах и народах! А сколько таких людей было в нашем многострадальном государстве на рубеже веков XIX и XX? Сколько их отреклось от сана в революцию 1917-го года? А сколько людей отреклось от Христа в революцию или накануне? А сколько людей отреклось от Христа в погоне за свободой или материальными богатствами в конце XIX века?

Этот соблазн перед человеком стоит всегда, и ныне точно так же, и во всей полноте он встанет в последние дни мира, когда ради возможности пользоваться материальными благами, покупать и продавать человек должен будет поклониться антихристу, то есть образу, который будет изображать антихриста. И человеку надо выбирать – либо обещанное ему Царство Божие и дерзновенные, мирные отношения с Богом во Христе, либо возможность краткого пользования благами этого мира. Но, как нелицеприятно говорит нам Священное Писание, большая часть людей примет второе: они поклонятся возможности быть органическим элементом этой жизни – торговать, покупать, быть такими, как все, только бы не лишиться этих самых благ мира, благ цивилизации, настолько люди к ним привыкнут. Это тоже не на пустом месте вырастает – постепенно людей приучают к этому… Да что значит приучают! Люди сами себя постепенно приучают, что без материальных благ, без материального успеха, без греха человек уже не мыслит себе жизни, не может даже представить себе этой жизни: для него она понятна, объяснима, желанна, а что такое Бог и обещанное Царство, люди об этом уже даже не думают.

Вот так, слушая тропарь, вспоминая, что сделали Саул и подобные ему, надо задуматься, что же мы на самом деле делаем, приходя в Церковь, ради чего мы сюда пришли? Что нам здесь надо? Мы, когда принимали Крещение, что хотели, зачем его принимали? Что надеялись получить? Нам во время Крещения обещали золотые горы? Нам кто-то сказал, соблазняя нас ко Крещению, что после принятия этого таинства мы станем миллионерами, или в день, когда мы крестимся, у нас пройдут все болезни? Нам кто-то обещал все блага мира сего? Нет, мы не для этого крестились! Мы крестились, чтобы приобрести Царство Божие и возможность называть Бога своим Отцом, и возможность обращаться к Богу, как к Отцу – это предполагает, что мы слушаемся Его как Отца и Он слушается нас как Отец – когда мы просим.

Но мы забываем, что можем просить у нашего Небесного Отца. А Он хочет этого – Он Сам говорит: «Просите и дано будет!». Забывая, что мы можем попросить у Него, мы стараемся урвать у этого мира. А ведь когда-то мы от него отреклись и пришли в Церковь, чтобы, исполняя волю Небесного Отца, исполняя волю Божию, сделаться способными жить в Его Дому вечно – вечно жить вместе с Ним. Мы же, хватаясь за временное, во временное себя и погружаем – обмениваем вечную жизнь на не существующее и не имеющее никакой цены. И совершаем это порой по нескольку раз на дню – искушения сыплются, и мы делаем неправильный выбор.

Переосмыслив все это, мы должны, по идее, принять решение действительно обновить себя в завете с Богом – отречься вновь от мира, чтобы взыскать Его волю: она должна быть для нас жизнью, которой надо жить. А если действительно нам что-то кажется необходимым, обратимся к Нему и попросим так, как дети просят у отца, и Он обещает, что эта молитва будет услышана.

5-й тропарь 7-й песни: «Совокупи убо Давид иногда беззаконию беззаконие, убийству же любодейство растворив, покаяние сугубое показа абие; но сама ты, лукавнейшая душе, соделала еси, не покаявшися Богу» (Давид некогда присовокупил беззаконие к беззаконию, ибо с убийством соединил прелюбодеяние, но скоро принес и усиленное покаяние, а ты, коварнейшая душа, совершив бóльшие грехи, не раскаялась пред Богом).

Здесь вспоминается сюжет про Давида: он сделал сугубое преступление («сугубое» – значит «двойное»). Он совершил прелюбодейство, а потом к этому еще добавил и убийство – два смертных греха, но тотчас («абие» – значит «тотчас») показал и сугубое покаяние. Он принес Богу покаяние соразмерное совершенному им греху. «Ты же, лукавнейшая душа, сама во всем виновата потому, что покаяния не принесла – не покаялась Богу». То есть в каноне вспоминается Давид – великий преступник, страшный, в какой-то степени, один из величайших преступников мира, в какой-то степени. Конечно, прелюбодеев в мире хватало, и убийц тоже хватало, – но в данном случае прелюбодействует пророк, тайнозритель, отмеченный печатью Бога – помазанник Божий, человек, который действительно знает Бога и знает все дары Святого Духа: падает в плоть избранник Божий – один из самых избранных! А кому больше дано, с того больше и спросится. Здесь прелюбодействует – опускается в нижайший, скотский грех человек, который едва ли не был носим Богом на руках, о котором Слово Божие говорит, что не было подобного Давиду – такого кроткого и любящего Бога. И для него падение значит больше, чем для любого другого человека.

И убийство его – из ряда вон выходящее: Давид убивает человека, который, не задумываясь, отдавал за него жизнь. И описаны случаи, когда Урия отдавал за него жизнь и закрывал собственной грудью своего царя и делал это не как какой-нибудь чиновник или случайный человек: Урия ежедневно рисковал жизнью ради Давида и делал это, не задумываясь – для него Давид был всем на этом свете. Он любил своего господина, любил своего царя, и этого человека Давид подставил под стрелы и позволил коварно – обманом, хитростью, изменой – убить. Это гнусное преступление, и когда пророк Давид осознал всю его гнусность, он покаялся. Он не стал запираться, не стал искать оправданий, не стал придумывать причин, побудивших его к этому преступлению – он осознал все и считал себя достойным смерти, не отказывался от смерти, не боялся ее: он боялся, что его оставит Бог, а что его оставит жизнь, царь Давид не боялся.

И вот, приводя этот эпизод нам в пример, преподобный Андрей Критский говорит: «То, что ты сделала, душа, может быть, гораздо меньше того, что сделал царь Давид, но жизнь твоя никуда не годная – делая больше ли Давида, меньше ли Давида, ты не каешься. Он, совершивший такой страшный грех, и то получил примирение с Богом, тотчас же принеся покаяние. И ты, душа, легко бы примирилась с Богом, если бы принесла покаяние абие – тотчас же, как только бы осознала свой грех!». Но у нас не так.

Мне больше всего понравилось, как святой Иоанн Кронштадтский пишет об этом в своем дневнике. Он, как бы разговаривая сам с собой, замечает, что на самом деле любой грех страшен – любой грех убивает человека, неважно, украл ты ручку у соседа по парте или 100 000 000 000 в копилке государства. Это не имеет значения: воровство все равно остается воровством. И неважно, смотришь ли ты на жену своего друга с вожделением или встречаешься с нею тайком: и так, и так – грех, и так, и так – прелюбодейство, и так, и так – душа твоя умирает, все равно умирает. С точки зрения Бога, степень греха не очень важна: Он это и хочет показать, когда говорит, что «всякий, кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с нею в сердце своем» – это уже смертный грех. Поэтому неважно, какой ты грех сделал, – душа твоя умирает, она обнажается от благодати Божией… Но и примирение тут же происходит, примирение легко получить, стоит только тотчас же, осознав свой грех, покаяться.

Это то, чего не понимают люди, которые никак не могут войти в Церковь, а, войдя, никак не могут прикоснуться ко Христу. Они не могут именно этого понять: как это так – человек согрешил, и ему можно покаяться? Для человека нецерковного, лишенного благодати Божией, такие отношения рассматриваются как карма: согрешил – получи по полной программе все, что тебе причитается, и пока не заплатишь, не отдашь все до последнего кодранта, не сможешь выйти из-под наказания. А мир Церкви, христианских отношений, христианского понимания говорит о другом: достаточно просто покаяться. И пророк Давид показал это своею жизнью.

Некоторые говорят о слове Божием: «Что это люди написали? Ведь можно было скрыть дела, которые делают праведники: вот про Давида столько хороших слов сказано – он Псалтирь написал, зачем рассказывать, какие у него великие грехи? Скройте, ведь никто не узнает. Соломон назван мудрейшим из людей – зачем о его грехе рассказывать, как он стал поклоняться идолам? Скройте! Зачем соблазн сеять?». Нет, Библия говорит всегда правду, эти образы для нее важны, она показывает, в частности, через Давида, что само по себе грехопадение не страшно – страшно консервирование своего состояния в грехе.

Упасть может любой – я уже говорил здесь: нет греха, который бы не смог сделать человек, любой может совершить любой поступок, любой может упасть в бездну греха. Адам был совершеннейшим из людей – и согрешил. Все могут согрешить. Апостол Петр был мужественнейшим из учеников, а испугался слов одной служанки, рабыни, как сказано в одном из Евангелий. И Бог знает, как немощен человек; но насколько он немощен или насколько зол, определяет не его падение в грех, а его восстание от греха.

Если зло сидит внутри человека, настоящее зло, он служит злу, тогда, падая в грех, он старается законсервировать свое состояние и консервирует его, пытаясь себя оправдать: «У меня не было выхода, у меня не было другой возможности, я не мог поступить иначе. Да просто жизнь такая, вы же понимаете: нельзя не согрешить. Все грешат – одни больше, другие меньше. Я не ангел в этом мире, дайте мне погрешить. И что, вы меня судить будете за то, что я грешу? Не смеете вы меня судить – Господь запретил судить, поэтому не судите меня. Грех мой всегда можно оправдать».

Человек такими словами как бы задраивает все входы и выходы, по которым он мог бы выбраться из собственного греха – он законсервировал себя в этом грехе именно самооправданием. И оправдывается он не перед вами, не перед нами, священниками, а перед Богом и своей совестью.

Бог дает возможность покаяться даже Адаму. Он спрашивает: «…кто сказал тебе, что ты наг? не ел ли ты от дерева, с которого Я запретил тебе есть?». Адам отвечает: «Не-а». Первое слово – «нет»: «…жена, которую Ты мне дал, она дала мне от дерева, и я ел». – «Но ты же ел, значит?» – «Нет. Нет-нет, я не виноват. Это все она». И вот это препирательство, самооправдание «я не виноват» консервирует человека в состоянии греха, из которого ему выкарабкаться будет очень трудно, а многим – невозможно. Но первое движение делают они сами – как и говорит в тропаре Андрей Критский: «Ты же, лукавнейшая душа, не покаялась». И дальше сама, сама виновата: все идет уже по накатанной дорожке, и мы оказываемся лишенными благодати Божией, воздвигнувши сами, собственным лукавством железобетонное укрытие: мы же от Бога спрятались.

Но мы не только от Него спрятались, мы от Него закрылись, и с нами, как в той песенке, делай «что хошь». Приходят враги и делают что хотят, цепляя наши удовольствия, разжигая наши страсти. И в конце концов это железобетонное укрепление, построенное, чтобы спрятаться от Бога, становится нашим гробом, в котором умирает наша долженствующая быть бессмертной душа, так и не познавши Бога.

Хорошо, когда человек, узнав свой грех, не прячет его в котомку, не баррикадирует входы, чтобы не быть обличенным, а готов себя обличить перед всеми: «Я не хочу это держать, я не хочу носить этот грех в себе, не хочу, чтобы этот грех со мной жил, я хочу от него отказаться. Это не мое, я прошу у Господа милости, прощения!».

Когда присутствуешь в этом, такое ощущение, что Бог вводит тебя в некое таинство Его примирения с человеком: ты просто физически ощущаешь, что в душу человека входит мир, прощение от Бога, благодать Божия – человек не прячется от Бога под куст, не прячется от Него в железобетонные укрытия, а раскрывается перед Богом, не носит грех с собой. Вот так и опознаются люди, ищущие Бога.

Например, сравним преступление Давида с преступлением Саула – пока он еще не убил своих священников, пока он не стал беззаконствовать очень страшно, в первые несколько лет своего правления. За что, собственно говоря, было отнято царство у Саула? Он ничего не сделал хоть сколько-нибудь похожего на преступление Давида.

Но Саул не покаялся, когда к нему пришел Самуил, – наоборот, стал запираться, себя оправдывать, выкручиваться, юлить, лукавить: «Только я не виноват, не виноват, я хотел хорошего; так получилось. Но вообще-то я не хотел». А Давид, когда пророк Нафан пришел его обличить, не стал прятаться – исповедовал грех свой, готов был принять смерть, если бы Господь благоволил наказать его смертью. Вот так отличаются души, ищущие Бога, и души, не ищущие Бога.

Покаяние становится лакмусовой бумажкой, камнем правды, моментом истины, когда человек определяет, что у него внутри. Скрывающий свой грех, оправдывающий себя в грехе человек не ищет Бога – он ищет оправдания, он хочет, чтобы Бог сказал ему: «Дорогой мой человек, Я понимаю, что ты немощный. Да и ничего особенного ты не сделал, и деваться тебе, собственно говоря, было некуда. И в принципе, ваши грехи для Меня ничего не значат. Поэтому греши сколько хочешь, все равно Я тебя спасу. Ничего страшного в этом нет». Человек, ищущий самооправдания, думает примерно так. Человек, который ищет Бога, понимает, что грех – это смерть, что за всякий грех он достоин смерти не только физической, но и вечной. Но Бог милостив, и милостив в том, что Он прощает человека – не оправдывает его, не говорит: «Да, Я понимаю, деваться было некуда», но говорит: «Всегда был правильный выход. Но ты предпочел неправильный. Всегда был способ избрать жизнь, но ты предпочел смерть». И при этом говорит: «Я знаю это, но Я прощаю тебя за твой выбор».

Если вы почувствуете эти два разных сердечных состояния, то поймете, какая огромная бездна между сердцем, готовым принять полное сознание своей вины и прощение от Бога, и сердцем, не желающим признавать своей вины и не ищущим прощения от Бога, которое хочет, чтобы Господь согласился с тем, что «человек не виноват». А человек виноват: Бог стал Человеком и как Человек прожил эту жизнь, не согрешив – значит, это можно. И каждому из нас – ну, если вдруг кто-то сомневается – на Страшном Суде будет показан человек, который был в той же ситуации, что и мы, но сделал выбор совсем другой, нежели мы, и мы поймем, что мы должны были сделать иначе, но не сделали. Но если мы не готовы принять прощение при полном сознании своей вины (то есть мы, попросту говоря, несмиренные люди), то войти в Царство Божие мы уже не сможем. Желание избежать состояния, при котором нам предлагается принять прощение, называется лукавством. Лукавое сердце…

Заканчиваем тему о Давиде – следующий тропарь: «Давид иногда вообрази, списав яко на иконе песнь, еюже деяние обличает, еже содея, зовый: помилуй мя, Тебе бо Единому согреших всех Богу, Сам очисти мя»: говорится, что Давид однажды написал 50-й псалом, песнь – как на иконе, изобразив покаяние, взывая: «Помилуй мя, Боже, по велицей милости Твоей». Что же особенного в 50-м псалме? Подробно не будем разбирать, у нас не эта задача сегодня. Но в чем его сила?

Я не договорил мысль Иоанна Кронштадтского. Он говорит, что человек, который согрешил где бы то ни было, но на этом месте осознавший свой грех и от сердца помолившийся словами 50-го псалма, тотчас же получит прощение. Так сказал Иоанн Кронштадтский – тоже, может быть, вдохновленный строчками Великого канона Андрея Критского.

Здесь Давид изображает покаянную песнь – как на иконе. Обращаясь к ней, мы постигаем тайну покаяния. Так в чем суть этого псалма? В том, что человек не оправдывает, а обличает себя. Себя, а не других; говорит: «Помилуй мя по велицей милости Твоей» – нет у меня других источников оправданий, мне нечем оправдаться, кроме Твоей великой милости. Просто меня по-ми-луй». И все люди на земле, как бы, где бы, чем бы они ни согрешили, хорошо, если начнут произносить строчки этого псалма, всем сердцем почувствуют и скажут: «Помилуй меня по великой Твоей милости и по множеству щедрот Твоих очисти беззаконие мое... Не потому, что я хороший, не потому, что я христианин, не потому, что я сделал добрые дела, творю милостыню, участвую в строительстве храма, вхожу в христианскую общину, причащаюсь, исповедуюсь и так далее, – а потому, что милость Твоя неизреченна и щедрость Твоя непостижима, и любовь Твою невозможно объять, и сила Твоя способна очищать грехи бесконечно. Больше мне нечего сказать».

Когда бы люди с таким настроением приходили к покаянию, все были бы прощены, помилованы и очищены. Но, автоматически произнося эти слова, человек не думает об этом. Женщина, например, в глубине души говорит: «Господи! Прости меня, неразумную Твою дочь! Если бы я знала, чем все это закончится, я бы никогда этого не сделала! Но я же не виновата, Господи, что он (или она, или они, или оно)…». Все, можно ничего не говорить, Вы ничего не получите: Вы пытаетесь себя оправдать. Надо перестать это делать и сказать: «Единственное основание, по которому я смею надеяться, Господи, на Твою милость, – это Твоя щедрость, Твоя любовь, Твоя сила, которой Ты можешь уврачевать всех».

8-я песнь, 3-й тропарь: «Елиссей иногда прием милоть Илиину, прият сугубую благодать от Бога; ты же, о душе моя, сея не причастилася еси благодати за невоздержание» – все знают историю, когда Елисей просил двойную благодать от Илии и получил ее.

«А ты этой благодати не причастилася, душе, за невоздержание». Что значит «невоздержание»? Мы же все постимся, мы слышим канон во время поста. В чем же причина, что мы не причастились благодати за невоздержание? Люди начинают сразу думать, что они поели вчера, или третьего дня, или накануне Масленицы. А речь идет о благодати, которой мы, как предполагается, должны жить всю свою жизнь со времени Крещения.

Мы невоздержанны. А что такое воздержание? Это способность человека держать себя в рамках, установленных разумом, в правилах, которые мы не должны нарушать. В таком контексте воздержанием мы более или менее все владеем. Даже сознательно выйдем, например, за пределы церковной практики: вот сидит кто-то в офисе, приходит к нему начальник и говорит: «Быстро! Сегодня мне нужен отчет за прошедшую неделю». Человек понимает, что до конца рабочего дня остался час, а отчет делать часов 5. И разве он скажет: «Да что Вы, в самом деле? У меня рабочий день закончился»? Не скажет, будет сидеть и терпеливо делать отчет. Вот это и есть воздержание, сдержанность. Человек понимает, что он обязан это делать – и он делает это: если он хлопнет дверью и уйдет, то его уволят.

При этом он будет сознавать, что у него есть права, что никто не имеет права его держать на работе после окончания рабочего дня. Ну и что? Он вылетит и с другой работы, и с третьей, и с четвертой – сколько бы ни было мест работы, он будет с них вылетать, ведь он не может воздерживаться, сдерживать себя. Суть в том, что мы ограничиваем какие-то проявления своих эмоций, неудовольствие перед лицом начальника – это неписаное правило, в кодекс оно не вошло, но все себя ведут так, и на этом зиждется работа любого трудового коллектива. Все привыкают, что надо сдерживаться: мы пришли сюда работать, и не все тут делается по нашей воле.

Это даже в рамках мирского понятия: жена терпит, когда муж чем-то возмущается, муж терпит, когда жену понесет и она начинает ругаться, мама терпит своих детей, дети терпят своих родителей, и никто в истерику, в депрессию не впадает, дверью не хлопает, стекла не вышибает, каждый раз в полицию не звонит по поводу сломанной ручки, окрика мамы или непослушания ребенка.

Люди привыкают сдерживать себя, реагировать сдержанно на проявления других – это самый простой уровень воздержания.

Мне очень понравилось, как однажды отец Андрей Ткачёв сказал очевидную вещь (но очень важно было это сказать): любая цивилизация – это система ограничений. Где нет ограничений, нет и цивилизации, цивилизация умирает вместе с отменой ограничений. Человек держит себя в рамках – это и есть цивилизация. Хорошая мысль.

Но, если вернуться на христианскую почву, мы видим, что на самом деле мы держать себя в рамках, установленных Божественными правилами, не можем. Мы знаем, что нужно делать. В Евангелии написано: «Не суди». Что надо сделать? Не судить. Все. Есть еще вопросы? Да куча: «А в этой ситуации? А в той? А вот если так? И тоже нельзя? А если эдак? А если он сам негодяй? И негодяя судить нельзя? А если на твоих глазах воруют? А если я очевидно понимаю, что он говорит ложь? Ну лжец он самый натуральный! И тоже нельзя? Ну, скажете тоже! Что за жизнь-то такая? А о чем тогда говорить людям добрым? Вот мы собрались, хотим поговорить о жизни – и, получается, поговорить не о чем?».

Не о чем: мы только и делаем, что осуждаем, а говорить о жизни мы давно разучились. Вот и получается, что душа не может в этих рамках жить, она говорит: «Нет, не хочу – я этого не принимаю». Вы сами понаблюдайте: скажем, вы приходите в состояние осуждения, вы поймали себя на том, что осудили – ваше движение мысли? Вы раскаялись? Вы тут же вспомнили, что слышали, и стали молиться словами 50-го псалма? Нет. Первое движение нашей мысли: «А куда деваться? А он это заслужил. Ну, если он правда такой, зачем скрывать?». Непреложность Божественной заповеди мы не признаем, всегда хотим выйти за ее границы. Так же и с прощением. Я говорю сейчас о самых элементарных заповедях.

Вот нам надо простить... «Мы все это слышали, не надо нам сейчас тут пропаганду разводить, отец Константин: мы все знаем прекрасно, что человека надо простить, но мы хотим четко разобраться: кого и за что. Мы готовы простить, но Вы скажите нам точно: кого и за что?». – «Всех за все». – «Нет, так не бывает: всех за все простить. Вы конкретно скажите, кого и за что можно прощать».

Мы хотим передвинуть границу, поставленную заповедью Божией, сдвинуть ее на другой уровень, так нам легче будет, мы только так можем понять… Неспособность ограничивать свое пространство, сдерживать себя в рамках заповеди Божией и есть наше невоздержание. Ярче всего это получается в нашей речи. Ну кто нас за язык тянет? Сколько раз за сегодняшний день вы сказали слова укоризны вашим близким? «Не так стоишь, не так сидишь, не то берешь, не то делаешь, не то ешь, не там спишь, не то читаешь». Или вы молчали целый день? Не молчали. А значит, кого-то вы в течение дня укорили, сделали замечание. Ладно, если это касается вашей работы, это предписано вашим штатным расписанием. Ладно, если это касается ваших детей (хотя и там не все так просто). Но мы же делаем замечания нашим мужьям (если женщины), да? А кто нам дал право делать им замечания? А вы бесстрашно их делаете.

Более того, я столкнулся с потрясающей вещью, никогда не думал, что может быть такое: оказывается, люди могут бесстрашно делать замечания священникам. Именно бесстрашно. То есть как учитель в школе: батюшка, очевидно, делает не то, он просто не знает, надо сделать ему замечание… «Батюшка, Вы не там стоите. Вы сейчас не то говорите. А вот у нас на приходе батюшка делает по-другому, так что Вы, наверно, не правы» – и люди делают это бесстрашно.

А это невоздержание. Язык нужно сдержать, его нужно скрутить, связать, зашить, парализовать – не знаю, что сделать, но чтобы он молчал. Только когда он научится молчанию, он научится говорить то, что должен. Но мы невоздержанны – на язык, на глаза, на уши, на чувства, на мысли, на движения, – мы не умеем держать себя в рамках, определенных Богом. А всякий раз, когда мы чувствуем, что эти границы мы нарушили, пытаемся сделать то, что делать категорически запрещено: пытаемся себя оправдать.

«Гиезиев подражала еси окаянная разум скверный всегда, душе, егоже сребролюбие отложи поне на старость; бегай геенскаго огня, отступивши злых твоих» – предполагается, что все мы подражаем нраву Гиезия, предпочитая сребролюбие и тем самым приготовляя себе геенский огонь. Это общая проблема современного человечества: мы надеемся на деньги, которые откладываем на черный день, и вот именно надежда на эти сбережения является вредной.

Я не могу утверждать наверняка, плохо ли или неплохо делать сбережения, я не могу судить. В жизни пусть это каждый решает с собственным духовником. Но я знаю из Священного Писания, что надежда на эти сбережения – точно плохо, когда мы в глубине души думаем, как тот безумный богач (притча так и называется: о безумном богаче). Он говорит: «…душе моей: душа! много добра лежит у тебя на многие годы: покойся, ешь, пей, веселись» – вот это называется безумие: ты не знаешь, что тебя ждет – ты надеешься на это богатство, а надо надеяться на Бога, и горе тому человеку, который в себя, а не в Бога богатеет.

Я знаю, что некоторые пожилые люди откладывают «на старость», чтобы была возможность у детей их похоронить: они не надеются на это богатство, они просто так заботятся о детях, понимая, что в наше время похороны – это очень дорогое мероприятие, и, чтобы не создавать трудности своим детям, родители таким образом о них заботятся. И сказать, что это вредно, я не могу. Хотя, с точки зрения буквального понимания святых отцов, они, конечно, этого не одобрили бы. Но у меня язык не поворачивается, я вижу в этом просто их заботу не о себе, а о детях, чтобы детям не было тяжело хотя бы финансово. Им и так будет тяжело, так хоть бы финансово им как-то помочь в этот день. Поэтому не могу сказать, что это плохо.

Но есть и такие люди, которые, имея некие сбережения, разным образом эти сбережения откладывая, на них надеются: если придет трудный период – у меня есть заначка. Вот это всегда плохо. Надеяться нужно на Бога – Он знает, чем прокормить человека даже в годину тяжелых жизненных ситуаций. И люди в России в 90-е годы XX века без всяких сбережений, без всяких заначек, прожили же! Без зарплат, без стабильной порой работы на закрытых предприятиях, с кучей приватизации всего и вся, разных налогов и прочее, и прочее. И ведь Господь сохранил? Сохранил. И если у человека была добрая воля, Бог помог и детей воспитать, вырастить, вскормить. Потому что источником всего является Бог.

Есть житие праведной Иулиании Лазаревской (замечательное житие, очень рекомендую всем почитать, особенно женщинам, которые страдают от того, какая у них несчастная судьба и ничего им хорошего делать дома не дают, прямо монстры все сплотились против нее, единственного Божиего человека в семье!) – прочитайте это житие, и вы увидите, как может человек, желающий делать добро, делать его и тогда, когда делать его нельзя, когда его запрещают делать. Он может делать добро, если только есть у него добрая на это воля. Там очень много интересных моментов. А заканчивается тем, что поскольку она всю жизнь жила милостью – делая милость людям, – то даже, когда распродала все имение (оставшись хозяйкой, она распродала все, что могла распродать, распустила всех своих дворовых слуг, кого можно было распустить), желание и потребность раздавать милостыню все-таки остались. Наступал голод, и она стала печь хлеб из лебеды, и он получался настолько вкусный, что к ней даже из дальних мест приходили, чтобы покушать этого хлеба: голод был, а у нее хлеб был просто вкусный. Человек хотел делать добро, и он мог даже из лебеды испечь вкусный хлеб и накормить им людей.

Господь на самом деле действует что в 30-е годы, что в гражданскую войну, что в Отечественную войну, ибо Иисус Христос вчера и сегодня и во веки Тот же, и рука Господня не оскудеет – была бы только воля людей творить добро.

Скажем, в городе на Неве во время блокады были люди, которые занимались «грязным» делом: ели других людей, чтобы спасти себя от голода, и были люди, которые отдавали последнее, чтобы спасти от голода других. Они жили в одном городе, они ходили по одним улицам, была совершенно одинаковая обстановка вокруг них. Но добрая воля одних людей давала силы урывать от себя и кормить, и тем самым питать и свою жизнь (они не умерли). А другие люди не могли так и уничтожали жизнь других, чтобы прожить, выжить хоть немножко самому. Это зависит не от условий жизни, а от воли человека.

7-я песнь, 3-й тропарь: «Покорила еси неработное твое достоинство телу твоему, иного бо Ахитофела обретше врага, душе, снизшла еси сего советом; но сия разсыпа Сам Христос, да ты всяко спасешися» – ты поработила, покорила свое нерабское достоинство телу: по душе мы не должны быть рабами тела, но мы стали рабами тела и слушаем то, что говорит тело, слушаем его советы. Но все это рассыпал Христос, чтобы мы спаслись. Здесь делается ссылка на Ахитофела – это эпизод из истории царя Давида и одного из его советников, не любившего Давида: когда Давид ушел из Иерусалима, Ахитофел пришел к Авессалому и стал давать ему такие советы, что если бы Авессалом послушал, то победил бы Давида. Но Авессалом их не послушал, по милости Божией, и Ахитофел, понимая, что теперь все проиграно, пошел и удавился. Вот на такой образ ссылка делается.

Нам важно другое: что нерабское по существу достоинство души мы поработили телу – мы слушаем все, что скажет тело, рабски сами подчинились ему. И пост именно с точки зрения всей своей практики, и особенно в данном случае именно воздержания в пище, и оказывается возвращением к свободному достоинству человеческой души, чтобы душа освободилась от рабства тела.

Многие, слыша о посте, восклицают: «Да какая разница! Да подумаешь! Неужели если я съем то или другое, попаду в ад?». Нет, конечно. Никто за то, что он съел что-либо, в ад не попадет – дело вообще не в этом. Никто никогда не попадет в ад из-за того, что он съел кусочек мяса или выпил стакан молока. Нет. Человек попадает в ад за грехи. Но грехи он делает, ибо душа его становится рабской – она не может следовать за Христом, но во всем повинуется телу.

Каждый может увидеть в наше время (это не эксклюзивный кадр) мальчика, сидящего за компьютером и играющего в игру по нескольку часов в день, по нескольку месяцев в году, по нескольку лет подряд – играющего, играющего, играющего. Родители часто не могут этого разглядеть по причине того, что у них уже стойкое раздражение образовалось, но если посмотреть незамыленным глазом, то очень часто (не говорю, что всегда) мы увидим, если сможем повернуть лицо этого мальчика к себе, что у него в глазах смертельная тоска. Он ненавидит себя за то, что он делает, – он остановиться не может. Он не знает, как из этого выбраться, потому что все остальные радости жизни угасли. Он хотел бы к ним вернуться, но уже не знает, как. Его душа измучена, устала, скукожилась и почти мертва, он видит ее агонию, видит, как душа умирает, но сделать ничего не может: тело с его привычными естественными рефлексами правит душой. И он не может выкарабкаться из этого.

Так бывает с наркоманами, с пьяницами, с развратниками, со сребролюбцами: если посмотреть им в глаза, мы увидим смертельную тоску, они ненавидят себя за то, что делают, но сбросить с себя гнет тела они уже не могут. Если бы захотели – но они даже захотеть уже не могут, они так привыкли к порабощению телом души, что скинуть это рабство не могут.

И вот пост (не один только Великий, а любой – любое воздержание в пище) есть как раз мера, по которой мы контролируем желание нашего тела завоевать нашу душу – и не даем ему поработить ее, ибо душа наша освобождена от рабства тела в день Крещения. Если мы снова поработим нашу душу телу, освободиться будет значительно труднее.

7-я песнь, 5-й тропарь: «Сластьми влеком страстей своих, оскверняшеся, увы мне, рачитель премудрости, рачитель блудных жен, и странен от Бога; егоже ты подражала еси умом, о душе, сладострастьми скверными». Здесь имя Соломона не упоминается, но речь о том, как «рачитель премудрости», человек, ищущий премудрость, стал заботиться о блудных женщинах и в итоге поклоняться идолам, которых они привезли, и таким образом отстранен от Бога: из-за заботы о блудных женщинах он потерял связь с Богом. И мы подражаем ему нашим скверным сладострастием.

И тут важно обратить внимание (не буду говорить долго): даже мудрый Соломон, окружив себя изысканностью и большим количеством возможностей к сладострастию (как говорится, 300 жен и 700 наложниц его окружало), поколебался в своей мудрости и совершил безумие, поклонившись идолу языческого бога вместо Бога, Который дал ему мудрость. Если для мудрых окружение себя сладострастием становится таким страшным и опасным, то что говорить о нас, которые мудрости лишены? Мы не должны погружаться в сладострастие: оно даже мудрых губило, а нам надо быть особенно осторожными – мир сейчас такой, что он со всех сторон пытается подкопаться к нам, именно чтобы постоянно соблазнять и растлевать нашу плоть. Дух мира, погрязший в разврате, губит наши умы. Человеку нужны особенные трезвость, ясность ума и осторожность, чтобы премудрость не погубить, потому что многие, увлекшись развратом и сладострастием, в конце концов, теряли веру.

«Ниневитяны, душе, слышала еси кающыяся Богу, вретищем и пепелом, сих не подражала еси, но явилася еси злейшая всех, прежде закона и по законе прегрешивших»… История про ниневитян – вы знаете: когда им пригрозили, что город будет разрушен, они все от царя до последнего человека, последнего младенца, даже скот – наложили на себя пост, и Бог помиловал их за это постное покаяние. А мы ничего подобного не сделали.

Но здесь вот что интересно. Великий пост – не просто частное дело каждого конкретного человека. Это всецерковное дело – и поэтому Церковь призывает… Увы, сейчас призыв Церкви не слышат: каждый человек хочет как бы выскользнуть из общецерковного дела. Но изначально это именно общецерковное дело. Все – патриарх, епископ, священники – включаются в это священное таинство, все постятся: на 1-й неделе все слышали, как Патриарх читал канон – не просто он где-нибудь там находился и кто-то читал, а он сам читал; у нас епископ, митрополит сам читал канон – и везде так: все, что возглавляет Патриарх, епископ в епархии, – общецерковное делание; если митрополит читает канон, то всякий церковный человек в это время должен быть в храме и слушать этот канон, если он не инвалид, не лежит, прикованный к постели – он должен довести свое тело до храмового действия, чтобы там, вместе со всей Церковью, петь: «Помилуй мя, Боже, помилуй мя».

Все включаются в это действие, празднуя Торжество Православия, потом служа пассии, затем Литургию Преждеосвященных Даров. Вся Церковь включается в покаянное действие, это именно общецерковное дело. Для чего? Для спасения Церкви, в первую очередь, чтобы Церковь не перестала быть светом и солью: только бытие Церкви сохраняет мир от окончательного разложения. Церковь в Великом посте собирает себя, собирает своих верных чад, чтобы осолить их благодатью и слезами покаяния, подвигом, просветить светом.

Неслучайно на Литургии Преждеосвященных Даров: «Свет Христов просвещает всех». Это именно всецерковное действие по обновлению Церкви. Неслучайно в богослужебных книгах это называется «духовной весной» – временем обновления. И в заключении Великого поста мы с вайями все вместе приходим в Церковь: все знают, на Вербное воскресенье народа больше, чем даже на день Крещения Господня – все люди, даже отдаленно стоящие от Церкви, стремятся присоединиться к потоку церковных людей, несущих плоды своего Великого поста. Это целое церковное действие. И потом, в дни Страстные, Церковь вместе будет переживать смерть и Воскресение своего Владыки Господа Иисуса Христа.

И выросло это всецерковное действие тоже неслучайно, потому что Великий пост вырос из всецерковного события по подготовке новых членов ко Крещению: в первые века крестили только в конце Великого поста, на Пасху – точнее, на Великую Субботу было Крещение. И люди, намеченные ко Крещению, готовились к нему вместе с Церковью, исполняя Великий пост: они еще некрещеные, но они уже постятся, а Церковь постится за них, чтобы Господь дал им этот объем благодати.

И в этом смысле церковное действие поста сохраняется до сего дня. Постом мы удерживаем мир от окончательного разрушения. Пост Церкви – не мой, и не ваш, и не какого-нибудь другого священника или епископа, а наш совокупный пост как одного целого, как организма целостного – как Тела Христова. Мы постимся, и оттого, насколько мы постимся...

Как вы понимаете, это касается не только диеты (того, что мы едим): в целом покаяние, плач, воздержание от греха, от развлечений, от удовольствий, от исполнения своих прихотей, от раздражения, гнева, самости и так далее, посвящение Богу своих дел, пребывание в храме, молитва, воздержание в пище – все это совокупное действие приводит к обновлению и весь мир. И если бы Церковь перестала соблюдать Великий пост, то, может быть, мир не был бы таким, каков он есть сейчас, все было бы гораздо хуже, а, может быть, и ничего бы уже не было. Именно участие Церкви в этом действии – подвиг, которым Церковь, как соль мира, как закваска этого мира, сохраняет его от тотального разрушения, торжества сил зла, что хотят погубить этот мир: мы не просто решаем (да и не должны об этом думать) какие-то свои духовные проблемы – это церковное действие, и потому так благодатен Великий пост для каждого, кто с ревностью решил в нем участвовать.

Следующий тропарь: «В рове блата слышала еси Иеремию, душе, града Сионя рыданьми вопиюща, и слез ищуща: подражай сего плачевное житие и спасешися». Здесь упоминается история, когда Иеремия в последние дни существования Иерусалима, перед тем, как он был взят войсками Навуходоносора и разрушен, по приказу злых людей и по распоряжению царя брошен, заключен в болото (как тут сказано, «в рове блата»): его бросили в сосуд – стояли большие цистерны для снабжения осажденного города водой, и вода была выпита, а на дне осталась грязь накопленная, блато – попросту говоря, грязь (в синодальном переводе это и переведено как «грязь»), и его бросили на дно этой цистерны, чтобы он там умер. Но ему умереть не дали – его спас некий евнух Абдмилех. Он был обречен уже, конечно, и если бы он там умер, никто бы никогда не узнал, где его могила. Но его спасли, Господь не дал его в погибель.

И он там плакал о погибающем Иерусалиме. Плакал и спасся. Он плакал всю свою жизнь – все время осад Иерусалима, последнюю осаду Иерусалима, после осады Иерусалима. Он плакал, но он спасся. Там есть очень много хороших образов – вот об этом нам напоминает этот тропарь. Что если бы мы подражали... Как он говорит в своей Книге Плач Иеремии, будь подобен одинокому дереву… Чуждый всех грехов, мира, пустых, никчемных общений, человек бдит только над своей душей, плачет о мире и плачет о себе, и он не только освещает и очищает мир святыми слезами – он спасает свою душу. Об этом лучше, ярче и понятнее всего у современных писателей написано, конечно, у Силуана Афонского. И это не так сложно сделать.

Конечно, если у нас есть социальные связи и мы социально ответственны за то, чтобы ходить на работу, воспитывать детей, работать в храме, то надо делать послушание, возложенное на нас Богом. А если мы избавлены Промыслом Божиим от него, если у нас уже нет детей, которые нуждаются в нашей опеке, нам не надо ходить на работу, мы достаточно свободны от социальных связей, то услышать и исполнить эти слова канона нам вполне возможно: отстранившись от греха этого мира, пустословия и празднословия, праздноделания и никчемных посиделок, мы приобретем уединенное житие, которое позволит стяжать нам дар слез не только о себе (о себе человек в таком состоянии перестанет плакать достаточно быстро), а плача за мир, за людей – за своих же детей, за чужих детей, за соседей, за земляков, живущих с нами в одном городе, за чужих людей, приходящих в него, за соотечественников, живущих в России, за тех, кто живет вне России, за тех, кто живет в Америке – и там люди.

И плач, когда ты понимаешь, что все люди несчастны, ибо грешны и не знают Бога, ходатайствует в нашем сердце не только за нас, но за весь род человеческий воздыханиями неизреченными, очень нужен нашему миру. Понятно, что он нужен этому человеку и спасает его, но он очень нужен миру, мир устал от слов.

Но в мире есть люди, по Промыслу Божию не связанные социальными связями, люди, свободные от житейских попечений. И эти люди чаще всего Промыслом Божиим призываются именно к тому, чтобы слезами своего плача, слезами своего измученного в печали за мир, отступающий от Бога, сердца... Эти люди своей молитвой, своим плачем возвращают и милость Божию на этот мир, и, умягчая сердца человеческие, оледеневшие в грехах этого мира, согревают их и возвращают к Богу.

Читайте «Православную газету»

Сайт газеты
Подписной индекс:32475