Читаем вместе Великий покаянный канон

Если я сравню с собой персонажей Ветхого Завета, то они просто моего мизинца не стоят – они все грешники. Там, кроме Авеля и, пожалуй, Сифа, все отрицательные примеры – никого нет, даже показать не на кого...

Если с этой точки я рассмотрю Ветхий Завет, так просто пойму, что и моя жизнь удалась, и Царство Небесное мне гарантировано. Автор же переосмысливает это совсем в другой плоскости, и именно ветхозаветная часть канона Андрея Критского представляет собой и удивительный образец богословия, духовных размышлений над текстом Священного Писания, и удивительный образец церковной поэзии.

– Темы Великого канона Андрея Критского источником имеют Священное Писание, в том числе и Ветхий Завет. И мы будем, как бы возвращаясь вспять, проигрывать, вспоминать сюжеты Священного Писания, – но в той интонации, с той точки зрения, как это делает канон.

Прежде чем приступить к самому канону, несколько слов о том, что представляет собой это уникальное в своем роде произведение (уникальное, в первую очередь, по объему).

Андрей Критский – автор VII в. Родился он, по всей видимости, в Дамаске, а был, естественно, епископом Крита. Но епископом он стал в 50 лет. А как доносит до нас Священное Предание, до 7-ми лет он вообще не разговаривал (это к слову о техниках и технологиях раннего развития, которые сегодня очень популярны, но очень узки, потому что загоняют ребенка в прокрустово ложе каких-то заявленных показателей – на самом деле человек может развиваться очень по-разному, и великие люди, скажем, в детстве, в младенчестве отнюдь не блистали: да, были такие, как Пушкин, такие яркими были всегда а были такие, как Эйнштейн, которые и в школе никакими особыми талантами не отличались; все очень индивидуально). И вот будущий песнописец, творец канонов очень долго молчал, прежде чем начал говорить и писать так, чтобы это можно было читать почти через полторы тысячи лет. И епископом он стал тоже очень поздно. Так что Промыслом Божиим Господь ведет ко спасению разными путями. В любом случае, личность творца канона должна периодически возникать перед нами хотя бы просто потому, что в этом каноне – так, как он будет читаться на первой неделе Великого поста – есть тропари, обращенные к творцу этого канона: «Преподобный отче Андрее, моли Бога о нас…». Чтобы чтение канона не осталось формальностью, надо осознать, что за этим произведением стоит некий человек, некая судьба, стоит особая человеческая драма, обретение веры, жизни по этой вере. Плодом всего этого и стал канон: человек не просто сидел в кабинете и излагал рифмы, какие-то тропари – это очень глубоко пережитое собственное бытие перед Лицом Бога.

И такое переживание своей жизни, очень глубокое и долговременное, и выразилось в этих самых песнопениях – в Великом каноне. Не так просто человек решил: «А что бы не сочинить? Сочиню-ка я. Еще никто не сочинил, а я сочиню» – так это сейчас делается: никто еще не написал вот этого, а я напишу; еще никто эту тему не осветил, а я освещу. Нет, раньше делали не так, раньше человек именно сам по себе продумывал, проживал некие ситуации, размышлял над Священным Писанием, проживал Священное Писание, размышляя над ним, плакал перед Богом, а потом это все вылилось, по действию Святого Духа, в написание канона.

Всего в каноне покаянных тропарей (тех маленьких отрывков, которые и составляют содержание канонов) 210, именно поэтому его называют Великий канон – он очень-очень большой. К канону еще присоединены тропари, посвященные преподобной Марии Египетской, и тропарь самому Андрею, написанный, понятно, не им, а в более позднее время; мы не берем сейчас тропари преподобной Марии – они нам сейчас не так важны. А основное содержание канона – 210 тропарей – посвящено ветхозаветной части и новозаветной (примерно три к пяти: третья часть – ветхозаветная, пятая – новозаветная, чуть меньше).

Новозаветная часть абсолютно понятна. Само Евангелие все-таки на слуху, и сюжет понятный, иносказаний, метафоричности очень мало. То есть если, например, вспоминается женщина, сирофиникиянка, которая молилась, чтобы дочка ее выздоровела от беснования, то так это и сказано: «Господи, исцелил Ты дочь сирофиникиянки (или хананеянки), так и мою душу исцели», «Как вытащил Ты апостола Петра из воды, так и меня вытащи» – аллюзии, метафоры минимизированы, и все понятно. В предварительном истолковании, осмыслении это не нуждается. Человек, слышащий их в первый раз, если у него нет языкового барьера, вполне понимает, о чем идет речь.

Совсем не то – тропари, где Андрей Критский вспоминает ветхозаветные события (ветхозаветных персонажей чаще всего). И как он их переосмысляет, несколько необычно и неожиданно. И ход мысли (или, точнее, движение духа) в переосмыслении ветхозаветных сюжетов не так прозрачен, не так понятен, не так очевиден, как в новозаветных сюжетах. Да и люди в большинстве своем не знают тех сюжетов, на которые ссылается Андрей Критский, – потому что Библию не читают. А если даже и читали когда-то, то очень хорошо забыли. Порой это и хорошо, так как преподобный эти сюжеты переосмысливает нестандартно.

Скажем, Каин убил своего брата Авеля. Ну и что? «Я-то ведь никого не убил, поэтому слава Богу, что я не такой, как Каин». Да ведь? Так думает человек…. Или, например, Ламех убил еще больше. «Ну так я-то тут при чем?». То есть, в принципе, если я сравню с собой персонажей Ветхого Завета, то они просто моего мизинца не стоят – они все грешники. Там, кроме Авеля и, пожалуй, Сифа, все отрицательные примеры – никого нет, даже показать не на кого…

Если с этой точки я рассмотрю Ветхий Завет, так просто пойму, что и моя жизнь удалась, и Царство Небесное мне гарантировано. Автор же переосмысливает это совсем в другой плоскости, и именно ветхозаветная часть канона Андрея Критского представляет собой и удивительный образец богословия, духовных размышлений над текстом Священного Писания, и удивительный образец церковной поэзии, потому что он, вспоминая, читая некий сюжет, делает из него совершенно неожиданные выводы, относящиеся к собственной духовной жизни.

Обычно новозаветные фрагменты более утешающие, а ветхозаветные более обличающие. Мы будем работать только с ветхозаветными тропарями – с теми, которые посвящены воспоминаниям ветхозаветных сюжетов.

Чтобы вы понимали, изначально канон – это единое произведение, он написан как единое целое – так, как мы привыкли читать канон: большой, но целый – специально для стояния преподобной Марии Египетской, что служится в четверг, на 5-й седмице Великого поста. Но потом он был разбит на 4 отрывка, которые читаются на 1-й неделе Великого поста. Поэтому, когда мы читаем, у нас как бы единой структуры не вырисовывается. Когда читаешь на стоянии, там это все видно – кульминация, насыщенность, эти все темы. Видно, как они разрабатываются: есть постепенность восхождения от Ветхого Завета к Новому – это очень отчетливо проявляется. Поэтому нам иногда структуру канона Андрея Критского уловить очень непросто именно в формате 1-й недели Великого поста. Но важно это понимать.

В обычном рядовом каноне 9 песней, но в обычном каноне, где бы когда бы его ни нашли, 2-й песни нет. 1-я, 3-я – и так далее до 9-й. Великим постом 2-я песнь есть. Есть она и в каноне Андрея Критского, здесь полноценных 9 песней.

Так вот, 1-я песнь вспоминает событие, связанное с грехопадением, с историей Каина и Авеля, то есть это самое начало бытия. 2-я – это грехопадение и история до потопа, то есть в целом первые две песни – это допотопный период. 3-я песнь касается периода патриархов (Ной, Авраам, Лот как племянник, то есть там случай с Содомом и что с Лотом происходило). 4-я песнь – это патриархи, ближайшие потомки Авраама: Исаак, Иаков, Иов. 5-я песнь обычно связана с детьми Иакова; там очень небольшое количество сюжетов, Моисей и в целом событие Исхода. 6-я песнь – Израиль в пустыне: как себя ведет и что с ним происходит. 7-я песнь – цари от Давида: Саул не вспоминается, а от Давида все цари ( если есть что вспомнить). И 8-я песнь – вспоминаются пророки.

Так, последовательно, автор охватывает весь сюжет Священного Писания, находя в нем образы, чтобы поразмыслить и о своей собственной судьбе.

9-я песнь – только новозаветные сюжеты (она и составлена по образцу песни Богородицы), автор никаких ветхозаветных сюжетов туда не вставляет, только новозаветные. Но это, так сказать, структуры ради, – хотя это не так важно: вы слушаете канон, и смысл не в том, чтобы понять, что сейчас будет, зачем это все и какая структура, – это не нужно вообще, вы просто вслушиваетесь в образы, которые приводит нам на память преподобный Андрей Критский, и обращаете эти образы к собственной душе, чтобы плакать и сокрушаться. А думать о структуре – это, скажем так, академизм: чтобы просто понять, что человек, когда писал канон, о чем-то думал, что у него был какой-то план – он не просто так это делал: как настоящий автор, он создает некое произведение, которое имеет свою структуру, некую поэтику, свое отношение к ветхозаветному тексту; это первое – это чисто пропедевтический курс, как модно говорить, то малюсенькое, крошечное, что надо знать и во введении сказать.

И второй момент, более важный, принципиальный по-настоящему; тоже нужно сказать во введении, прежде чем приступить к канону Андрея Критского. Я бы назвал это апологией канона: есть люди, в том числе и церковные (а уж нецерковные почти все), которые не понимают, зачем нужен подобный канон. Люди, живущие по принципу: «Христос пришел, стало быть, надо что делать? Радоваться, радоваться и радоваться. А то придумали какой-то канон какого-то Андрея Критского, зачем-то надо плакать, сокрушаться... Делать вам нечего, и, вообще, Великий пост не нужен, только себя томим без толку, близких угрызаем, пользы никакой не получаем, а Пасха все равно будет, никуда не денется, и все равно будет радостно. Поэтому нечего зря 40 дней мучиться. Лучше, как говорится в одном произведении, кому-нибудь радость и пользу принести, а поститься толку никакого нет» – есть такие мнения, еще раз повторю, в том числе и церковные, хотя православный канон, или, так скажем, восточнохристианский дискурс, восточнохристианское предание, понимание, осмысление жизни в Боге (со времен Антония Великого, допустим, и кончая святыми отцами ХХ в.) ясно говорят, что покаяние – это неотъемлемая часть подлинно христианской жизни.

И дело не просто в каноне Андрея Критского (покаянном или Великом), а это очень принципиальная по существу своему новозаветная установка, Евангельская даже: что покаяние – это константа человеческого бытия в этом мире. Пока человек живет в мире, он должен творить покаяние. И радость, по мысли святых отцов, является плодом покаяния: человек настолько радостен, насколько он пребывает в покаянии. Если покаяние или воспоминание о своих грехах приводит к отчаянию, приводит к унынию, то это не покаяние и никакого отношения к нему не имеет. Подлинное покаяние всегда приводит к радости. И всякая радость, которая не рождена в покаянии, не будет истинной, не будет правильной, не будет спасительной.

Поэтому покаяние отнюдь не противоречит известным словам апостола Павла всегда радуйтесь. Если бы человек всегда пребывал в покаянии, он всегда был бы радостен, как называет это парадоксальное делание преподобный Симеон Новый Богослов: радостотворное покаяние и радостотворный плач – плач, делающий человека способным радоваться. Можно радоваться и без плача, но эта радость будет душевной, надуманной, наигранной, иногда льстивой, лживой, иногда просто погибельной. А чтобы созидалась душа, необходимо покаяние. Почему? Вот на этот вопрос отвечает в том числе и канон Андрея Критского.

Почему? Потому что человек пребывает в погибели: он пребывает в отлучении от Бога, и к нему приходит Спаситель, приходит, чтобы его спасти, и покаяние есть действие человека, который и определяет свое бытие как бытие нуждающегося в спасении – когда человек сокрушается и плачет, он этим свидетельствует, что он нуждается в Спасителе, в спасении, помощи, защите, он нуждается в Искупителе, в Том, Кто бы его простил и исцелил. Покаяние и напоминает ему, что он нуждается в Спасителе, и ставит его в то состояние, когда он Спасителя призывает: помогает человеку занять онтологически правильное место перед Лицом Бога. И это – смирение.

О смирении можно говорить много. И, может, поговорим, когда будем читать канон Андрея Критского, но суть в чем? Смирение – это правильная, онтологически верная точка отношений человека к Богу. Почему? Человек – творение, а Бог – Творец, поэтому человек сознает, что он бесконечно малый перед Лицом бесконечно большого. Это просто правда, что человек – такой: он не обладает ведением, силой, вечностью, бесконечностью, мудростью и так далее. И во всем этом он нуждается и это от Бога хочет получить, ибо Бог – Источник его жизни. Смирение – просто констатация факта, что я ничто, а Бог – все. И все, что я могу получить, есть только у Бога. И это есть правда. Это не есть некое ломание своего характера. Человек, который по-настоящему смирился, просто признал очевидный факт, кто есть он и Кто есть Бог. Чтобы смириться, чтобы принять правильные отношения с Богом, и нужно покаяние.

Но смирение еще важно и для другого. Смирение – это свойство Бога: Он единственный по-настоящему смирен. Так что, смиряясь, мы занимаем свое естественное положение как творение перед Лицом Творца, в покаянии стяжаем Божественные энергии, через которые нам усваивается смирение как качество Бога. Мы смиряемся по подобию смирившегося, смиряющегося, смиренного Бога. Поэтому смирение есть единственно правильная, единственно точная, единственно достоверная точка, форма бытия человека перед Лицом Бога. Как Христос говорит: научитесь от Меня, яко кроток и смирен сердцем. По-другому нельзя – все другие точки, модусы бытия человека перед Богом будут неправильны, лукавы, а чтобы смириться, есть только одно действенное свойство, один действенный метод. На протяжении уже не одного столетия он называется покаяние. Именно поэтому в Православной Церкви так много оно занимает места. Для этого нужны, в том числе, Великий пост и канон, к рассмотрению которого мы приступаем.

И последний момент. Иногда вы не привыкли (бывает такое) к покаянию вообще. В целом вы не против него, вы даже готовы прийти на Исповедь, сказать, какие у вас грехи… Но это еще не покаяние – это просто перечисление некоторых своих ошибок. Вы, собственно, и считаете их ошибками, а на самом деле покаяние – это нечто другое.

Когда вы начинаете слушать или читать канон Андрея Критского, у вас по первости возникает шок. Очень правильный, очень хороший шок. Покаяние – это шокирующая вещь. Почему? Потому что это правда. Правда никому никогда не нравится. И правду слушать неприятно никогда и никому, кроме смиренного человека. Только смиренный человек вынесет правду, только он вынесет Страшный Суд – Страшный Суд есть правда: так, как она есть, без всяких прикрас, искажений, умалений. Просто правда.

К стоянию перед лицом правды и приучает нас любое покаяние. Покаяние есть вползание (кто-то, может, и входит, но обычно человек вползает в правду – потихонечку, как бы бочком, бочком, протискиваясь) в океан света: если человек просто впадет, ввалится в этот океан света сразу, то он не вынесет правды о самом себе, он может просто повредиться в душе, в уме или впасть в отчаяние, какой же он все-таки на самом деле перед Богом ужасный. Чтобы сделать это, как бы втащить человека в свет, показать ему, как Бог видит нас в правде, канон Андрея Критского дает очень правдиво иногда суровые вещи. Нам они кажутся иногда надуманными, но на самом деле он приобщает нас к правде.

И в связи с этим важно помнить, что Евангельское благовестие амбивалентно. В Евангелии говорится не только о милосердии, не только о любви. В Евангелии говорится еще и о Суде. И вот эту двойственность Евангелия всегда должны мы помнить, хотя бы в уме мы должны это держать, но когда мы каемся, мы должны обращать внимание на правдивую судную составляющую Евангелия.

Например, притча о талантах. Человек имел зарытый талант и был брошен в геенну огненную. Человек пришел на брачный пир, не поменяв одежды, – и был брошен в геенну огненную.10 дев пришли, 5 запоздали (дев! – девство свое сохранили) всего лишь на несколько минут – выгнаны были вон. И так много можно сюжетов вспоминать. Вот хрестоматийный сюжет: есть два пути – широкий, ведущий в погибель, и узкий, ведущий в жизнь вечную. И сказано: и немногие находят его… В Евангелии есть много чего. В последнее время принято обращать внимание только на несколько слов, говорящих о том, что Бог всех любит, всех прощает, всех спасает; на то, что там есть другие слова, как-то не принято внимание обращать. А они там есть.

И канон Андрея Критского был написан (особенно ветхозаветная часть) именно с воспоминанием, что в нем есть очень суровые, приговорные вещи, – мы не должны об этом забывать: если мы забудем, у нас не хватит сил правдиво судить себя, а судить себя мы должны. Апостол Павел ясно говорит: кто не судит себя сам, тот будет судим с миром. Поэтому ничего другого нам не остается, как совершать суд над собой. И канон Андрея Критского, особенно в ветхозаветной его части, и есть наш (сначала Андрея Критского над собой, а потом и наш) суд над собой.

Канон достаточно объемный. Буду проходить по 2 песни – первые 2 песни понедельника, первые 2 песни вторника, первые 2 песни среды и первые 2 песни четверга: они на одну и ту же тему, и так рассматривать удобнее.

Мы берем один сюжет. Допустим, сегодня это сотворение мира, грехопадение, Каин и Авель. Допотопная история, по сути дела, то, что рассматривается в первых двух Книгах. Еще раз повторю: мы рассматриваем только ветхозаветную часть канона.

Начинается канон с замечательного тропаря, который является очень красивым, поэтическим началом: «Откуду начну плакати окаяннаго моего жития деяний?». Это введение: с чего же мне начать оплакивать самого себя? «Но даждь ми прегрешений оставление». Причем тут стоит – «нынешнему рыданию»: канон сразу ставит нас в положение, когда мы не должны его просто слушать, как мы слушаем хорошего чтеца в консерватории или в филармонии, или на сцене в воскресной школе – это не вещь для услаждения слуха. Все, что читается в каноне, составлено так и имеет такую силу, чтобы выбить из человека плач. Если получится, – рыдание. Ну, рыдание не получится: когда стоит много народу, человек стесняется, – и это нормально. Но плач он должен выдавить из человека. Затем он и составлен. Поэтому, попросту говоря, если вы прожили Великий канон первого дня или второго и чувствуете, что у вас ничего не происходит (просто послушали, но не содрогнулись, не сокрушились, сердце ваше не дрогнуло), то это может характеризоваться как степень окамененного нечувствия.

Я понимаю, что это почти невозможно, но надо обратиться к священнику и буквально сразу спросить: «Что я могу сделать, чтобы изменилось мое отношение к канону? Что можно успеть?»… Первая неделя пройдет, и канон уйдет вместе с первой неделей, а вы не настроились на волну покаяния, и все, что дальше будет происходить в Церкви, будет происходить параллельно с вашей жизнью. Для вас останется только пост в виде ограничения себя в пище – по сути дела, диета, а все остальное духовное поприще поста пойдет параллельным курсом. Вы не войдете в пост. Не случайно именно с 5-й недели канон перенесен на 1-ю, чтобы именно тогда его прожить, прочувствовать и настроиться на весь Великий пост. Это благодатное действие. Я утверждаю так на примере многих людей…

Есть некий отрезок времени, уделяемый Богу. Великий пост есть благодатное время, весна духовная, когда человек именно обновляется – не потому, что он захотел, а потому, что вся Церковь на поприще Великого поста обновляется. А чтобы войти в это обновление, надо настроиться на правильную волну, на правильное восприятие текстов, которые будут читаться в течение поста (даже если будете ходить только по воскресеньям в храм, – там тоже особые тексты читаются).

Так вот, надо настроиться именно с этого канона. Если мы не можем настроиться, что-то не так. И надо попытаться выяснить, что в нас не так, почему мы слышим слова, а они нас не трогают. Это очень важно, поэтому надо понимать, что сердце должно сокрушиться, содрогнуться. И очи должны увлажниться хоть в какой-то степени, хотя бы некая часть слезинки должна быть, которая показывает, что слова канона коснулись нашего сердца. Канон пишется именно для того, чтобы человек плакал.

Итак, 1-я песнь понедельника. Это, получается, 3-й тропарь: «Первозданнаго Адама преступлению поревновав, познах себе обнажена от Бога и присносущнаго Царствия и сладости, грех ради моих» – первозданного Адама преступлению ревнуя, я познал себя обнаженным от Бога, обнаженным от вечного Царства сладости из-за моих грехов (говорю по-русски, примерно адаптируя текст для понимания). То есть часто можно слышать, что человек говорит: «Адам – ну что же он за человек такой, не мог он, что ли, поступить по-нормальному, кто его тянул есть этот плод, честное слово? Вот я, например, в пост воздерживаюсь. Не мог, что ли, он воздержаться?!». По наивности чаще всего человек так думает или говорит в сердцах: «Что же я из-за тебя, Адамушка, мучаюсь-то, а? Скажи мне, почему я из-за тебя страдаю?».

Этот 3-й тропарь, практически самое начало, говорит: нет, на самом деле каждый из нас делает то же самое, причем он-то сделал один раз, а мы делаем на день не единожды! А по жизни – кто это считал? Только бес считает, сколько мы делаем каждый раз то же, что сделал Адам: каждый раз мы, греша, повторяем путь Адама.

Хорошо, ветхозаветный человек может оправдаться и свалить все на Адама – с трудом, но может попытаться. Христианин – не может. С него первородный грех снят. Он крещен в купели, поэтому ответственности Адама у него нет – он сам отвечает за свои грехи, никто его не толкает грешить: он грешит сам по себе – он хочет этого, не веря Богу, ибо не слышит Его заповедей, не исполняет их. Ему так нравится. Кого-то, может, и женщина соблазняет – мол, пойдем купим что-нибудь ненужное в очередной раз. Но мужчина и сам, без всякой женщины, может согрешить – она ему для этого не нужна: в машинах женщина все равно не понимает – он сам покупает себе очередную машину, не имея в этом никакой нужды, просто потому, что хочется и есть возможность.

«Да это просто пустяки»… Осуждаем, завидуем, лжем, обманываем, лукавим – мы все знаем, что этого делать нельзя. Буквально так люди иногда сами говорят: «Я знаю, что это грех, но по-другому не могу. Я понимаю, но что я могу сделать?». Не надо ни на кого сваливать вину.

Покаяние принципиально важно. Покаяние начинается с того, что, встав перед Лицом Бога, я говорю: «Во всем, что сейчас происходит со мной, виноват я и только я. В этом не виноваты моя жена, мои родители, моя Родина, мой президент, мой батюшка, моя Церковь и, тем более, Бог. В этом никто не виноват. Все, что в моей жизни сейчас есть, от уровня образования и греховности до уровня зарплаты и интеллекта, – все это моя вина. Даже болезнь, даже рак – я за это отвечаю. Все, что есть во мне, – это моя ответственность. Все плохое. А все, что есть хорошего во мне, – это, Господи, Ты мне дал». Пока человек эти простые вещи не усвоит, никакого покаяния в нем не начнется.

Возвращаюсь к этому тропарю. Ведь почему мы познаем, что мы греховны? Мы обнажены от Бога. Мы можем спорить, – кто-то говорит: вы не поверите, но есть люди, живущие в нашем городе, в нашей стране, которые утверждают, что грехов у них нет. Они искренне верят, что грехов у них нет, и они честно говорят, что не знают, в чем каяться: «Положа руку на сердце, могу сказать: не знаю. Может, Вы мне поможете? Но я за собой грехов не чувствую». И действительно, начинаешь спрашивать какие-то грехи (не буду говорить – какие), человек отвечает: этого не делал, и этого тоже. Я самые страшные грехи говорю – человек не делал. После 3-х – 4-х вопросов я уже начинаю понимать, какие у него есть грехи, но его уже не спрашиваю: зачем ломать человека? Пусть он остается в своем убеждении.

Но есть очень простой факт, который скрывается как раз в этом тропаре. Если ты не имеешь грехов, ты должен иметь Бога. Ты должен нести в себе Бога. Ты должен быть облечен в Него. Я, глядя на тебя, должен увидеть в тебе Христа. Но я не вижу, извини.

Я вижу совсем другое – очень слабого, немощного человека, но не Христа. Не сияет свет Божественной любви в твоих глазах – не сияют там кротость, милость, чистота сердца, любовь ко всем и прочее. Человек не облечен во Христа. И наша обнаженность от Христа и есть свидетельство того, что мы грешны. Об этом и говорит здесь Андрей Критский: что на самом деле наша обнаженность свидетельствует против нас. Если бы мы были необнаженными, то Он покрыл бы наше естество. А мы же оделись этой одеждой, да? Когда? В Крещении. Помните? Поют: «Ризу мне подаждь светлу, одеяйся светом яко ризою, Многомилостиве Христе Боже наш. То есть: дай мне светлую одежду, Ты, Одеянный в свет». И Он дает нам эту одежду, и знак этого – белая рубаха, которую надевают.

Мы в свет одеваемся, но света в нас не видно. И мы, обнаженные от света, лежащие обнаженными, понимаем, что мы грешники – такие же, как Адам. И мы боимся Бога, стыдимся Его, не уповаем на Него. Скажи нам кто-нибудь слово – мы так же, как Адам, прячемся под кустиком: «Я в домике! Я не виноват!» – как только заслышим приближение правды, прячемся от нее: «Господи, это не я – она виновата! Он виноват, они виноваты, оно виновато!». Так же, как Адам. И это обнаженность...

Адаму не надо было доказывать, что он грешник. Он это почувствовал сразу. И мы чувствуем: не имея дерзновения перед Богом, прячась от Него, обвиняя других, мы тем самым свидетельствуем, что лежим в обнаженности греха. Мы грешники. Если бы мы облеклись во Христа, то имели бы дерзновение, мы бы не боялись Его, мы бы любили Его. А любя Его, не боялись бы смерти и любили бы всех людей. Мы бы не обвиняли никого, а только себя. И взяли бы на себя даже ответственность за других, как взял ее Христос. А если в нас всего этого нет, значит, мы обнаженные, мы, как тот человек, избитый разбойниками (этот образ тоже будет вспоминаться в каноне Андрея Критского), – все израненные лежим, и некому нам подать помощь. Как говорит канон: Ты Сам, Христе, подойди и подними меня, потому что больше подать помощь некому.

Человек должен осознать себя обнаженным перед Богом – лишенным благодати Царства Божиего – и устремиться к тому, чтобы взыскать его, понять, что мы лежим обнаженные, израненные, измученные, лишенные Бога, – и начать кричать. С этого начинается покаяние: «Господи, приди, исцели мои раны, покрой мою наготу, спрячь мое безобразие!»… А вместо этого мы говорим: «А давайте-ка будем радоваться. А ничего плохого нет. Ну лежим мы обнаженные… Да не обнаженные, а, так скажем, в адамовой одежде просто. Лежим. Отдохнуть хочется. А чего бы не радоваться? Лежим же!». Это просто от того, что человек не понимает, что он обнажен от Бога, лишен благодати, лишен славы Божией. Он не чувствует даже своего обнажения, поэтому покаяние не начинается. Если мы почувствуем, то оно и начнется.

Дальше – 4-й тропарь. «Увы мне, окаянная душе, что уподобилася еси первей Еве? Видела бо еси зле, и уязвилася еси горце, и коснулася еси древа, и вкусила еси дерзостно безсловесныя снеди. «Увы мне, окаянная душа, что ты уподобилась первосозданной Еве! Ибо увидела злой плод и уязвилась жестоко (то есть захотелось тебе его съесть. – о. К. К.), прикоснулась к дереву и дерзостно вкусила бессловесной снеди». В смысле – не Ева увидела злой плод, а мы увидели злой плод, как Ева. Ева съела плод познания добра и зла, а мы, увидев злой плод, тоже захотели его съесть. И вкусили его дерзостно, эту бессловесную снедь.

Что имеется в виду? Человек, видя зло, видя ложь, грех, может вкусить его, а может не вкусить. «А загляну-ка я, что там пишут в интернете. Интересно как пишут! О, тут интересная ссылочка: Басков сделал то-то… Интересно, что сделал Басков, что он опять там натворил… Посмотрю – о, ничего особенного не натворил. А вот тут новая ссылочка выходит – кто-то с кем-то встретился: интересно, кто и с кем? Иду дальше по ссылочкам, на часы не смотрю. Так походил, много нового узнал, обогатился этой информацией, просто голова трещит уже от всех знаний, кто с кем, где, как, в каком ракурсе… Ой, Господи, время зря потерял, сколько времени… Не так много, часа 4 всего, но, в конце концов, урвал-то не на работе, я же дома. Я на работе этим не занимаюсь, только дома. В принципе, никому не плохо, сел где-то в 11 – все уже спят. По сути дела, только себя сна лишил – и все. Никому от этого не плохо, поэтому ничего страшного. Потом скажу на Исповеди, что много в интернете сижу»… И все.

Нет. Все не так. Каждая картинка, по которой мы кликнули, каждое скандальное объявление, в которое залезли, – это вкушенный плод. Нам предлагают плод: на, попробуй. Мы знаем, что там ничего нет, мы уже не в первый раз так, не вчера же интернет нам поставили – мы уже опытные пользователи, поэтому умеем ходить, мы знаем, что там ничего хорошего нет. Но идем. Почему? Слухи, скандалы, ложь послушать, попромывать косточки кому-то. Все равно же там ничего хорошего не напишут. Мы знаем…

Пожалуйста, давайте кликнем на картинку с надписью «Лествица» и посидим 4 часа, почитаем. Нет, вместо этого мы будем кликать на эти «плодики». И каждый раз, открывая их, мы их вкушаем. Только почему-то потом после 2-х таких вечеров (я уж не говорю месяцев) «Лествицу» читать не хочется. Вот не хочу.

Согласен еще на жития святых. Ладно, открою жития святых. Открываю поисковик: жития святых, Димитрий Ростовский. Выходит рекламка: о, как раз кроватку мне надо. Я потом вернусь, конечно, к житиям – я кроватку хочу посмотреть, как раз надо посмотреть и диван. Полистал часа 4 – в «Жития» не залез. Думаю: «Я же по делу – бывает… В следующий раз начну»... Но когда я открываю жития через 2 дня, мне уже их читать не хочется.. Вообще надоело это все постное, очень хочется почитать роман православный, хороший. Позвонил батюшке, написал сообщение: «Батюшка, что можно хорошее почитать, художественное? У меня уже аскетика не идет». Батюшка пишет: да, есть, вот почитай. Ну все: забиваю в поисковик, буду читать. Опять там вылезает анонс: где-то землетрясение, полторы тысячи эвакуировали, вулкан извергается. О, интересно посмотреть, как там все это происходит. Опять 4 часа просидел.

Думаю: да надоело мне все, с этим интернетом одни проблемы. Лучше пойду телеканал «Союз» посмотрю. Но пока телеканал «Союз» настраивал, кучу других программ посмотрел. Опять-таки – по своей воле. Я знаю, на каком канале «Союз», но переключать интереснее. Переключаю – тут что-то интересное, тут тоже, дошел до «Союза» – тоже посмотрел немножко. Но каждый раз это вкушенный из-за любопытства плод. Он насыщает меня плотью – не духом, а плотью. И душа, насыщаясь плотью, совершенно в плоть и падает. Она становится плотью, а не духом. Мы не замечаем этого. Мы то зацепились за обложку, то красивая девушка прошла в короткой юбке, то стоит классный лимузин… Я его не куплю сроду, у меня денег нет, но посмотреть-то можно?

Посмотрел тут, тут, тут – и это все плоды, которые я срываю с дерева. И они оскверняют мою душу смертью, так же, как осквернили душу Адама. Я отравляю свою душу… Почему названо «бессловесная снедь»? То есть пища животных, пища плоти – вместо того, чтобы питаться духом, я сам питаю себя плотью. Если бы хоть кто-нибудь послушал, поверил и хотя бы неделю понаблюдал за собой, сколько пищи плоти он вкушает! Не макароны по-флотски вредят человеку, не колбаса – она может отравить только наш желудок и больше ничего. Душа останется неуязвленной. Вредит любопытство, с которым мы смотрим туда, сюда, глаза – и уши, расставленные, чтобы послушать чужую сплетню: «А вы знаете, наш батюшка что творит-то?». И мы тут же – уши. Не нам говорят, но нам же интересно, я же к нему на Исповедь хожу: «Надо же послушать, что такое он творит! – Услышал. – Да ну! Не может быть, думаю. Врет все этот, сплетни собирает, пойду дальше». А мысль разве ушла? Она осталась и разъедает. Мы в первый раз ее отбросили, а второй раз батюшка сказал что-нибудь неприятное, и мысль тут же всплыла: может, правду говорят? Наверное, правду. Больше я к нему не пойду. Я, конечно, не верю тому, что говорят, но лучше я не пойду. От греха подальше.

Это все в наше сознание входит – то, что мы вкушаем, зная, что нельзя, но любопытствуя, соблазняясь, – и все это отравляет нашу душу плотью и превращает нас постепенно из существ духовных в существа плоти. Не в смысле в животных, мы животными, к сожалению (хотя многим, может быть, хотелось бы), никогда не станем. Мы можем стать либо достойными людьми, либо существами намного хуже животных. Как справедливо сказал один апологет, не надо обвинять животных в том, чего у них никогда не было. Животные никогда не ведут себя зверски – зверски ведут себя люди, а животные по-зверски никогда не ведут себя. Они ведут себя обыкновенно: если они хотят есть, они едят, если не хотят есть – не едят. Если им угрожает опасность, они могут убить, но они не будут издеваться так, как издевается человек, мучить они не будут, душу вытягивать из человека, мучить ребенка на глазах матери. Это делают только люди.

Люди же могут упасть в состояние ниже скотского. Они могут уподобиться бесам, а вовсе не животным. Как апостол Павел противопоставляет дух и плоть – обратите внимание, у него к плоти относится идолопоклонство, волшебство, ереси и прочие другие вещи, которые как бы к плоти не имеют отношения. Крайняя степень развития плоти – это бесы. Именно им уподобляется человек, который непрестанно вкушает из-за разных соблазнов и любопытства то, о чем он знает, что нельзя, но делает это. Именно это подталкивает нас ко греху. Именно это обессиливает нас перед грехом. Вы понимаете: не посмотрите телевизор неделю, и вам легче станет дышать. Просто дышать. Если вы не посмотрите телевизор полгода, вам захочется читать. Может, еще не духовную литературу, но читать уже захочется – та пища перестанет отравлять ваш ум. Но к этому мы еще вернемся.

Следующий, 5-й тропарь: «Вместо Евы чувственныя, мысленная ми бысть Ева, во плоти страстный помысл, показуяй сладкая и вкушаяй присно горькаго напоения» – я поступил (с точки зрения ума), как Ева: ощущая во плоти страстный помысел, который кажется мне сладким, я всегда вкушал его горького яда. То есть какой-то помысел приходит и обещает мне сладость. Я думаю: «Вот здорово! Сладкое обещает: знание, наслаждение, богатство, славу. Попробую-ка…». И, попробовав, мы понимаем, что он горький, но вновь и вновь берем и пробуем. Ведь это и есть (тут обозначено) природа страсти как таковой.

Ведь что такое страсть? Каждый знает (ибо я не с ангелами разговариваю): приходит некое пожелание, некий помысел, картинка (каждому своя), именно та картинка, которая кажется соблазнительной, то есть сладкой. Кому-то покажи в картинке бутылку водки – его может даже стошнить, скажет: «Какая гадость!». А для кого-то это брань на полгода, чтобы выбросить этот помысел из головы: ему нравится то, что обещает ему картинка. Для кого-то слава ничего не стоит, а для кого-то это страшный соблазн – у каждого свои идолы и свои соблазны. Но, показывая нам в помысле эту картинку, мысль или образ, наш враг делает нам так, что эта картинка воспринимается нами как обещающая сладость нам лично. И мы начинаем ее рассматривать, держать. Само рассматривание уже сладко, но помысел говорит: «Чего рассматривать-то? Делай давай! Нечего рассматривать…». И сколько бы раз мы ни обманывались, зная, что потом будет стыдно, и больно, и мучительно, – все равно, когда картинка нам показывается, мы чувствуем сладость от того, что эта картинка нам показывается. Это и есть страсть.

Если человек, как только показали ему соблазнительную картинку в сознании, в мысли, сразу ее отвергает, ибо она есть ложь и зло, это говорит, что у него нет страсти. Если человек отвергает так все помыслы, он называется бесстрастным, у него нет вообще никакой страсти, он только Бога слушает. А мы – страстные, и страстность наша проявляется в том, что показываемый нам помысел кажется нам сладким. И его сладость говорит, что мы хотели бы созерцать этот помысел, жить с тем, что он нам обещает.

Мы знаем, что не получится: «Да, никогда мы не станем богатыми, но хотя бы подумать об этом, помечтать можно?». Да, это развивает ревность, зависть, обиду, гнев. «Ну что теперь делать, если мне хочется быть богатым? Ну как вот теперь быть?», – думает человек. Он знает, что все это зло, все это плохо кончится, ему на Исповедь идти – Бог этого не одобряет, но приятно погонять этот помысел в сознании: «Вот было бы у меня… я бы сделал то-то и то-то». Эта сладость, которую мы испытываем от предъявляемого нам помысла, мотива, образа, картинки, и обозначает нашу страсть. И если мы не можем сладостную картинку выбросить из головы или сердца, это и говорит о том, что мы страстны.

Но если мы страстны, значит, мы Бога не любим: Бога надо возлюбить всем сердцем и сладость испытывать только от того, что мы думаем о Нем, помним о Нем и надеемся на встречу с Ним. А если мы испытываем сладость от чего-то другого, значит, наше сердце не предано Богу, мы не любим Его, мы не в Нем. И за это мучаемся, ведь все, что не в Боге, ведет к смерти. И мы это знаем. Осознать это всей полнотой своего сердца, объявить войну всякому сладостному помыслу, который входит в наше сознание, – вот что от нас требуется.

Конечно, любой нормальный человек скажет: «Да это с ума сойти! Что теперь – ни о чем хорошем не помечтать?». Мечтайте, но покаяние требует правды – мы с этого начинали. И правда такова, что, если мы мечтаем о подобных помыслах, мы сами добровольно вкушаем смерть: эта сладость та же самая по вкусу, что соблазнила Еву в раю, – и она потеряла Бога. Конечно, Бог милостив, мы живем в эпоху Христа, и Он долготерпит. Но если до последнего издыхания мы эту сладость от себя не отвергнем, мы не спасемся, категорично нет. Поэтому Бог долготерпит, посылает нам болезни, скорби, мучительную смерть, чтобы мы успели сказать всем этим сладостям: «Пошли вы вон, я не хочу о вас думать, не хочу вас видеть, я хочу к Богу, больше ничего не хочу». И вся жизнь устраивается таким образом, чтобы человек мог это из себя выкинуть, от всего этого отречься: без этого человек не может быть учеником Христовым.

Следующий, 6-й тропарь первой песни понедельника: «Достойно из Едема изгнан бысть, яко не сохранив едину Твою, Спасе, заповедь Адам; аз же что постражду, отметая всегда животная Твоя словеса?». – Адам был достойно изгнан из Эдема, не сохранив всего лишь одну заповедь, а что же тогда будет со мной, когда я нарушаю, отметаю все Твои слова жизни? Важно понимать: нам, знающим Евангельские заповеди и нарушающим их, на что же наде-яться, если Адам за нарушение одной был изгнан из Эдема?

Есть вещи, заповедями не регламентированные? Есть. А есть конкретная заповедь: не суди, им же судом судишь, будешь судим и ты. Все знают, все читали – и судим. Молитесь за обижающих вас, благословляйте творящих вам напасти – заповедь; значит, если мы не молимся за обижающих нас, а, наоборот, проклинаем их, если мы не благотворим, а обижаемся на них, то мы нарушаем заповедь.

С чего мы решили, что Адама выгнали из рая, а с нами ничего подобного не будет? Почему мы можем наорать на человека и думать, что нам за это ничего не будет? Почему мы можем изменить своей жене и думать, что с нами ничего за это не будет? На каком основании? С чего мы решили? Где у нас обетование, которое бы говорило: спи спокойно, ничего не будет? Кто нам такое сказал? Никто. Почему Адам, нарушив одну заповедь (или, скажем, другие люди, например, Давид), наказан, а мы думаем, что останемся без наказания, нарушая Евангельские заповеди? С чего мы решили? Ни с чего. Это просто наша самонадеянность и самомнение. И когда мы вспомним хотя бы те Евангельские заповеди, которые мы нарушили в течение только одного дня, нам станет страшно. Но этот страх должен пронзить наше сердце, чтобы нам испугаться и действительно изменить свою жизнь, содрогнувшись перед Богом: «Господи, помилуй!».

Так кто же может спастись? Кто? А никто. Но Бог может спасти любого. Так это Бог, а мне-то на себя надеяться не приходится. Я обречен на погибель, если Бог не помилует меня. Это итог канона Андрея Критского. К этой мысли должен прийти человек: он действительно кругом согрешил, он хуже Адама и хуже многих других, о которых сейчас будут вспоминать. Но Бог может меня спасти не потому, что я хороший христианин, не потому, что я хороший человек, не потому, что я вчера милостыню дал (целых пятнадцать рублей), а потому, что Он Бог, Он щедр, Он милостив, Он пришел в мир грешников спасти, «от них же первый есмь аз»: слава Богу, я грешник, – а не так, как в притче о мытаре и фарисее: «слава Богу, я не грешник» – и тогда все получается плохо.

Вторая песнь понедельника, 4-й тропарь: «Вообразив моих страстей безобразие, любосластными стремленьми погубих ума красоту». То есть буквально: я вообразил безобразие моих страстей (как бы осуществил в жизни), ведь всегда увлекался любосластными стремлениями – как раз стремился к сласти, к тем картинкам, которые внушают мне определенную приятность (у каждого они свои). И вот этими стремлениями к сладости, к приятности своих переживаний я и погубил красоту ума.

Ум человеческий светел. Насчет красоты Макарий Великий однажды сказал, что никогда ничего не видел красивее души человеческой. Мы этого не видим, но то, что мы можем почувствовать, – это красота ума, свет ума. Человеческий ум по естеству светел. Это особенно видно, например, в простых верующих бабушках; их все меньше становится, – но бабушек и вообще меньше становится, они естественным образом перемещаются на другое место жительства. Целое поколение уходит… Мне очень жаль, но время неостановимо.

И я очень благодарен Богу за общение с моей бабушкой, которая была 1903 года рождения, и с ее современниками той еще, старой закваски. Удивительные люди! Не имея никакого образования, но прожив тяжелую жизнь с верой, они имели необыкновенно светлый ум, потрясающе светлый. То есть я, такой образованный (уже студент тогда был), грамотный, считающий, что все знаю, все умею (как все студенты думают), всегда чувствовал, что перед этой простой светлостью мой ум какой-то неправильный, что ли, – какой-то я убогий по сравнению с моей бабушкой, которая хоть и умела читать, но книжек никогда не читала. Когда стали выходить Евангелия, она просила: «Почитай мне, внучок, Евангелие» – она не имела никаких книг, все советское время прожила, но вера, терпение (и не знаю, что еще) сделали ум этих людей необыкновенно светлым. Они четко распознавали ложь, обман, когда их пытались обмануть, и четко и прямо говорили: «Уйди, мне это не надо». Они четко понимали, когда идет какое-то зло, они его чувствовали, но при этом были милосердны и кротки, не осуждали, не злословили, не судачили на лавочках – да и некогда было: работы у всех было много, каждый ведь работал до последнего, пока силы были.

И эту красоту ума мы своими любосластными стремлениями погубили: она у нас тоже когда-то была – когда мы крестились, Бог обновил наш ум, но, постоянно умом обращая внимание на сладкие помыслы, возникающие в нашем сознании, на картинки, баннеры, витрины магазинов, все те соблазны мира, что окружают нас, всякий раз устремляясь к этому соблазну, мы пятнали наш ум, не замечая этого. И пришли к тому, что наш ум запятнан, он черный.

Вот если я свои очки заляпаю (а это часто бывает), да еще дети приложат к этому руку, – я ничего не вижу, надеваю – и как слепой. Ничего не вижу. Думаю: «Что ж такое, почему люди такие мутные, не могу разглядеть? А, вон что, надо очки протереть, они все заляпаны». А так бывают иногда заляпаны – особенно младшенький так сделает, что надо специальное средство, чтобы промыть очки, обычной тканью не протираются, надо специальную жидкость, специальную салфетку, и очки станут такими, что все хорошо будет видно.

И вот то же самое с нашим умом: он весь заляпан, он ничего не видит. Приходит человек, говорит ложь, мы верим – еще заляпали. Приходит другой человек, сказал еще ложь, мы опять поверили – опять заляпали. И так, вляпываясь из одной лжи в другую, мы в конце концов дезориентированы полностью, начинаем говорить, что зло – это хорошо, замечательно, прекрасно, лучше ничего нет. «Да как же ты это говоришь, ведь, по этой идее, тебя убить должны?» – «Меня убить? Правда, что ли? Я не понял, что меня убить хотят, что я за собственное убийство голосовал» – ум заляпан и ничего точно не понимает. И вот у нас всех заляпанный ум, и мы не видим ни себя, ни других, ни Бога. А все это произошло потому, что мы постоянно стремимся к тем соблазнительным для нас вещам, которые предлагает нам помысел, входящий в наше сознание.

Именно по этой причине мы не можем читать духовную литературу, Евангелие, Библию, не понимаем канон Андрея Критского, богослужебные тексты. Конечно, есть элемент плохой акустики, плохой дикции и сложности церковнославянского языка, – но это только элемент. Если даже перевести все тексты на русский язык и поместить в храм, где идеальная акустика, и поставить человека с идеальной дикцией, – и тогда человек с заляпанным умом ничего не поймет из того, что читается в каноне Андрея Критского. А человек с чистым умом в любом храме услышит эти слова и поймет, о чем они: дело ведь именно в очищении нашего ума. Очищается он тем, что, как минимум, для начала надо перестать его заляпывать, надо не смотреть и не слушать то, о чем мы заведомо знаем, что это ложь, неправда, не имеет отношения к истине, что это запрещено Богом.

Например, берет человек литературу. Не важно, какую (скажем, «Откровения ангелов» или «Жизнь Иисуса» Ренана, или какую-нибудь сектантскую брошюру) – он знает, что это запрещено читать, чувствует даже, что лучше и не надо читать, и: «А что такого-то? Ну, прочитаю, а что изменится? Ничего не изменится. Только ролик посмотрю, как один дубасит другого, – здорово там. И еще один посмотрю… Что изменится? Я же никого не дубасил». Но на самом деле пятно на нашем уме осталось. Ведь почему мы посмотрели? Приятно. Женщина не будет соблазняться этим, ей гораздо интереснее что-нибудь другое посмотреть, тоже приятное.

И, увлекшись этим, человек именно через приятность, через страсть заляпал свой ум. А потом проходит несколько лет, он приходит уже в церковь, говорит: «Можно что-нибудь почитать?». Ему отвечают: «Вот возьми, почитай». Он открывает: «Ничего не понимаю. Ну ее!» – и ложится спать. И говорит: «Нет, духовная литература не для меня, это слишком сложно, дайте что-нибудь попроще». Да нет же, она для тебя, только ум свой сначала надо отмыть, как я свои очки протираю специальной жидкостью. Отмыть. И эта специальная жидкость есть: слезы. Больше ничем ум не очищается – только молитвой и слезами, слезами и молитвой. И надо бы поплакать, поплакать, а, с другой стороны, перестать заглядывать туда, куда не надо, убрать этот несчастный телевизор…

Вообще-то виноват не сам телевизор и даже не телевидение с его программами, хотя там есть дурацкие программы, которые просто нельзя на телевидение пропускать. Что самое страшное в телевидении? Реклама. Она бывает чаще всех программ и так сделана, что остается в памяти. Программу мы посмотрели и забыли. А что делает реклама? Она говорит: вот как надо жить! Целый день, что бы ни рекламировали, она говорит: вот так должен жить настоящий человек! Мы не будем покупать эту стиральную машину, мы не будем краситься этой тушью для ресниц, мы не купим эту помаду, мы не будем носить это белье, мы не купим эту рубашку и не купим этот пылесос… Но мы понимаем, что нам уже хочется жить здесь, в этом мире, в этой картинке, в этой реальности. Все христианское уже перевернулось.

Христианин стремится к чему? К горнему. Библия говорит: странники мы пред Тобою и пришельцы, как и все отцы наши, как тень дни наши на земле, и нет ничего прочного, а реклама нас как раз и привязывает: нет, здесь живи, здесь только радость, здесь счастье, здесь комфорт, здесь жизнь. И мы уже думаем: «Да, конечно: надо терпеть – терпеть скудость, терпеть, что нет посудомоечной машины, что нет пылесоса, который засасывает все, включая котенка. Будем терпеть. Трудно, но будем. И коттеджа у нас нет, но мы вытерпим». То есть мы, может, и не соблазнимся, но у нас в глубине души-то что? Нам хочется жить так, как показывают в рекламе, но ум говорит: «Нет, так нельзя. Так греховно, так плохо, поэтому жить-то мы так не будем, будем терпеть скудость нашей жизни».

И что получается? В глубине души мы хотим жить, как все люди, а умом стараемся быть христианами. И это раздвоение нашей души приводит к тому, что все христианское нас вгоняет в уныние, печаль, тоску, депрессию, которые мы мужественно преодолеваем, мужественно терпим, а в глубине души думаем: «Эх, порадоваться бы хоть шашлыками на природе, честное слово, а? Ну когда же все это кончится? Ну хоть раз-то можно съездить, что-нибудь сделать, как-нибудь оторваться по-настоящему, ну один-то раз, не каждый же день?».

И вот в сознании, получается, двоящиеся мысли, как говорит апостол Иаков: мы, как наемники, мужественно идем в Царство Божие, стискивая зубы, но вообще-то не радуясь, не стремясь, а главное – не любя Бога, не любя Иисуса Христа. Ведь мы любим совсем другое…

Да нет, мы это не любим, на самом деле мы не любим, именно потому мы и идем ко Христу. Но наше сердце осквернилось этими картинками, соблазном, и ум наш запятнан. И все христианское нам кажется унылым, хотя оно вовсе не таково, а все мирское кажется соблазнительным, хотя оно вовсе не таково. Это и есть запятнанность ума. И чтобы запятнанность преодолеть, нужны для начала слезы, молитва, плач и отказ от того, чтобы соблазны потоками заходили в мою душу через что угодно – через слухи, через картинки, через телевидение, через интернет: просто стоять на страже своего сознания, не впускать ничего соблазнительного, что вызывает у нас любосластное стремление.

И именно чтобы не впускать все любосластное в сознание, люди издавна и придумали непрестанную молитву Иисусову. Не, как сейчас некоторые думают, а иногда даже говорят, что молитва Иисусова нужна, чтобы достичь высоких степеней созерцания. Да никто никогда ею ради этого, по крайней мере, поначалу, и не занимался. Молитва Иисусова нужна, чтобы не дать заляпаться уму, чтобы ум постоянно созерцал имя Христово, думал о Христе и о своих грехах и таким образом приобрел бы силу отвергать все соблазны, вызывающие сласть.

Вторник, 1-я песнь, 1-й тропарь: «Каиново прешед убийство, произволением бых убийца совести душевней, оживив плоть и воевав на ню лукавыми моими деяньми».

Помните случай? Мы не как Каин, мы никого не убивали – мы хорошие. Но он говорит по-другому и, оказывается, все не так: я подражал убийству Каинову – я по собственному произволению убил свою совесть. А убив ее, я оживил плоть: мы должны быть духовными существами, но убивая совесть я оживляю плоть – становясь плотским, я воюю на нее лукавыми своими деяниями, то есть продолжаю ее убивать своими лукавыми поступками и делами.

Как происходит убийство совести? Когда мы делаем лукавые дела, поступаем против совести – совесть велит не делать, а мы делаем: поступки против совести убивают совесть. А когда совесть будет убита, мы станем бездуховными существами, – что мы и видим во многих людях, нас окружающих, и вообще в тенденциях этого времени, этого мира. Как говорит апостол Павел, лицемерие лжесловесников, сожженных в совести своей, – люди становятся плотью, так что полностью у них извращается все мироощущение, все ставится с ног на голову, у них все становится плотью.

Человек, убивающий совесть, превращается в беса по существу своему, поэтому так ценна совесть, так важно ее хранить, так важно не делать ничего против совести и, если совесть нас обличает, надо срочно восстановить равновесие; она говорит: «Нечестно это, нечестно, что ты за спиной своего товарища обсуждаешь его поступки. Нечестно, остановись, нельзя». Если бы человек научился слушать свою совесть, она возвела бы его к духовной высоте, – а поскольку человек не слушает совесть, презирает ее, она превращает его в плотского человека, похожего на беса…

Поэтому, читая о Каиновом убийстве в каноне Андрея Критского, мы видим, что и мы не можем сказать, что ничего такого не сделали. Чем мы лучше Каина, когда убиваем то, что делает нас человеком? Мы убиваем самих себя. Убивая свою совесть, мы убиваем в себе душу, мы убиваем себя духовных, мы убиваем в себе тех, за кого умер Христос. И созерцание, пока мы эту картинку осмысливаем, дает понимание: «Так я почти самоубийца, я убил в себе Бога!», ибо совесть – голос Божий; говорит авва Дорофей: «Я заглушил голос Бога, я убил в себе Бога, я не только человекоубийца, я богоубийца». А сколько раз за день я не слушаю голос своей совести?

Вот, я разобрал только несколько тропарей, а когда они сыплются один за другим, как говорит сам Андрей Критский, они побивают мою совесть, мое самодовольство, мое самолюбие, мое самомнение – и сердце должно сокрушиться, прийти в трепет: «Господи, да кто ж я такой на самом деле, да как же я живу, да на что же я надеюсь-то?». И вот от этого в сознании рождаются плач, сокрушение и смирение, а сердце сокрушенное и смиренное Бог не уничижит.

Мы сейчас разбираем: среда 1-й седмицы святого Великого поста. Тропарь 2-й песни среды не на Ветхий Завет, но мне хочется сказать о нем несколько слов. Звучит он так: «Погубив первозданную доброту и благолепие Мое, и ныне лежу наг и стыждуся». Даже переводить не надо – понятно, о чем идет речь; лексически понятно, а по-духовному как бы непонятно: «Собственно говоря, какую такую “первозданную доброту” я потерял? Адам-то, понятно, потерял, так ему и надо, а я-то что потерял, какое “благолепие”? Собственно говоря, я всегда был такой, ничего не потерял. И стыдиться мне тогда нечего, я обычный человек – каким родился, таким и помру. Ничего я не терял!». Такая мысль.

Понятно, что мы так не думаем, да нам и некогда так думать: канон идет своим чередом, и мы не можем остановиться мыслью, чтобы сильно ее развить, но, сделав поклон и поняв лексически весь отрывок, мы духовно ничего не переживаем. А мы говорили, что весь смысл канона – уязвиться духовно, чтобы сердце пришло к сокрушению, но оно прослушало этот тропарь и не сокрушилось. В крайнем случае, если человек начитан или просто знает Священное Писание (и Ветхий Завет в том числе), то он подумает, что это, понятно, про Адама, он лежит в стыде, а ко мне-то это какое имеет отношение?

На самом деле имеет, и принципиальное отношение – в том, что каждому из нас эта красота (славянское слово «доброта» переводится как «красота», отсюда «Добротолюбие» – это любовь к красоте буквально), первозданная красота, дается. Когда? Когда мы принимаем святое Крещение. И никогда не надо забывать об этом. Вот недавно приходилось с кем-то беседовать, и в очередной раз столкнулся с такой, скажем, экзегетической проблемой (так мы это назовем) – в последнее время очень часто приходится слышать (люди говорят): что хочу доброго, не делаю, а злое, что не хочу, делаю – и разводят при этом театрально руками: «Апостол Павел говорит же так, а уж если он был в таком состоянии, так с меня-то что требовать?». И человек объясняет: «Ну вот такое наше падшее состояние, что ж теперь сделаешь? Все мы так мучаемся, все в этой ситуации. И за что нас тогда укорять? К чему стремиться, если с неизбежностью мы такие?».

Но у апостола Павла стоит буквально дальше продолжение: Бедный я человек! кто избавит меня от сего тела смерти? Благодарю Бога моего Иисусом Христом, Господом нашим. То есть это было доновозаветное состояние. А если мы можем от сердца сказать, что с нами так же, то этим самым и свидетельствуем, что мы потеряли крещальные одежды, данные нам в день Крещения – мы снова освободились от Христа, мы чужды Христу. Если мы делаем то, чего не хотим, и у нас нет сил этому сопротивляться (зло ненавидим, а делаем, а добро, которое страшно хочется нам сделать, у нас нет сил делать), то это и есть свидетельство того, что мы обнажены от благодати Божьей, что нам всем дана во святом Крещении. И мы (вместо того, чтобы укорить себя вместе со словами этого тропаря и сказать: «Бедный я, бедный, обнаженный, голый лежу, стыжусь, ибо весь в язвах, весь в струпьях и нет во мне Божественной благодати») это состояние выставляем в оправдание себе: «А что вы с меня требуете? Вот такой удел человека – грешить, никто не может победить грех, все люди хотят делать добро и не делают!».

Нет, не все. И Христос нас от этого состояния избавил. И именно в этом и состоит радость человека крещеного, что он может жить и не грешить.

Конечно, мы грешим. По крайней мере, каждый может вспомнить, что такое состояние с нами случалось: мы знали, что это нужно сделать, а сделать не могли, мы знали, что этого не нужно было делать, но сделали. Значит, хотя бы один раз за год (на самом деле больше, если честно сказать) мы были без благодати. Да и сейчас, может, чувствуем: надо бы плакать (хочу же!) – не могу. Надо бы поститься, действительно воздерживаться, а я хожу и выбираю что повкуснее да послаще. Надо бы сходить на службу, да постоять там и помолиться, так ведь «ладно уж, не пойду, когда-нибудь в другой раз».

Мы делаем так, но это и есть знак обнаженности от благодати. Ведь на самом деле та одежда (кто-то крестился, наверное, в зрелом возрасте и помнит, что на него белую рубаху надевали), вот эта белая рубаха – всего лишь символ, знак: все крещеные в этот момент были облечены во свет. В каноне ангелу-хранителю описано соответствующее пение: «Ризу мне подаждь светлу, одеяйся светом яко ризою» – и мы эту одежду получили, мы оделись во Христа: елицы во Христа крестистеся, во Христа облекостеся – ходили вокруг радостные, счастливые, во Христа одетые. По древнему обычаю, некоторые люди в этих одеждах даже недельку проживали, потом только миро с них смывали и так далее. Человек продолжительное время ходил в благодати, а спустя некоторое время он не чувствует ее. Да, конечно, она в нем пребывает – слава Богу, Бог нас не оставляет, но мы сейчас говорим не о том, как в нас действует Бог, а о том, как мы ведем себя – именно не по-христиански: мы не делаем того, что хотим, и делаем то, чего не хотим, а это значит, что мы обнажены от Христа – в нас нет покрывающей нас благодати, мы не можем творить заповеди Божии.

По идее, человек крещеный должен с радостью на сердце, с ликованием творить любое Божие дело – молиться надо, или поститься, или доброе дело сделать, или в храме постоять, или посторожить кого-нибудь: ему без разницы, ведь дело – Божие, и он с радостью на него идет. Мы так разве? Мы то, что должны делать, безрадостно делаем, принуждаем себя – да, но без радости, а когда нас зовут на шашлыки, радостно собираемся и едем, когда нас зовут на развлечение, удовольствие, какое-нибудь приятное времяпрепровождение, никто за сердце не хватается, никто радостно не придумывает себе причины, чтобы не ехать. Вы можете на лице сделать то, что хотите, но сердце-то вы знаете свое – оно обрадовалось: вас на шашлыки позвали!

А когда вас зовут братья помолиться, то оно так не радуется. У кого-то оно, может, радуется, – но не так. А это и есть знак нашей обнаженности от Божьей благодати, и это повод сокрушить себя – поставить себя в правильное отношение с Богом: «Бедный я, бедный! Я не могу заново креститься! Мне надо очистить одежду радости, которую мне дали в день Крещения – я должен ее убелить, я должен одеться во Христа, облечься во Христа». А единственный способ облечься во Христа – исполнять заповеди Божии; понимание, что я обнажен, и если в таком состоянии застанет меня Бог, то я буду осужден, – это правильное отношение и должно вызвать в нас сокрушение и желание хоть что-то исправить в своей жизни.

Читаем дальше. Это та же самая 2-я песнь (после нового ирмоса «Видите, видите…», 4-й тропарь, перед припевом «Мати Мария, моли Бога о нас…»): «Едина отверзла еси хляби гнева Бога твоего, душе моя, и потопила еси всю, якоже землю, плоть, и деяния, и житие, и пребыла еси вне спасительного ковчега» – ты одна открыла себе пучины гнева Божиего, которые потопили тебя, как происходило это во дни потопа, ибо и деяниями, и житием ты стала подобна плоти, вся в плоть превратилась. Поэтому и пребывала вне спасительного ковчега, когда наступает потоп… Как в Библии говорится, раскаялся Бог, ибо человек стал плотью, все помышления его не духовные, а на зло, и поэтому приходит потоп, – здесь так же говорится: человек деяниями и житием превратился в плоть, то есть оплотянился. Духовные запросы во мне увяли, и поэтому я отверзаю на себя все пучины гнева Божиего. Но я могу спастись. Как? Ковчег! Но я пребываю вне спасительного ковчега. То есть он обрисовывает так емко этот образ, что можно было спастись – «да, я плохой, я грешный, на меня гнев Божий обрушивается, но можно спастись». Ох, как бы понять, что мы очень далеки от образа духовного бытия…

Вы читаете когда-нибудь жития святых? Редко, конечно. А вот Иоанн Лествичник советует читать их часто – особенно людям, которые думают, что они хорошие. Чтение житий святых показывает: вот он, духовный человек, вот он, святой, – сравни с собой. В ХIХ – начале ХХ века люди читали жития святых. Понятно, что меньше читали во времена Василия Великого: собственно говоря, зачем читать? Вот они тут ходят, святые, – пришел пообщался… А нам только читать остается.

Так вот, люди, когда читали жития святых, воспламенялись им подражать. Или Сергию, или Серафиму, или мученику, или Макарию Алтайскому, или Иннокентию – ну кому-нибудь («вот здорово, как человек прожил!»). Когда мы читаем житие – одно, другое, третье, четвертое, – нам хочется им подражать, хотя мы понимаем, что мы на проповедь к алеутам не пойдем, в затворы не уйдем и в мордовские леса тоже: это все бесполезно сейчас. Мы это понимаем, но хоть чем-то подражать («хоть лампадку зажгу и на коленки встану, хоть помолюсь, хоть канон Божией Матери прочитаю, ну хоть что-то сделаю!») желание у нас появляется. Важно осознать, что нам это хочется, и важно понять, что то, что делали святые, мы этого не можем. И отсюда, с одной стороны, рождается желание делать что-то духовное, а с другой стороны – сознание, как я убог, беден: «Какой там я христианин? Честное слово, убожество одно, если сравнить со святыми!».

Мы жития святых не читаем. Мы читаем все, что в голову взбредет, сериалы смотрим, новости читаем. А в новостях пишется про кого? Либо про очень плохих, либо про богатых (хороших, так сказать), – успешных с точки зрения денег. И что мы думаем? То же самое в точности: мы слышим про успешных людей и загораемся желанием ну хоть что-нибудь сделать для этого успеха: «Понятно, я не могу иметь яхту, как у Абрамовича, но хоть на обычной парусной на пруду покататься можно, почувствовать дуновение ветра... Ну, пусть я не могу купить остров, но коттедж-то построить трехэтажный слабо, что ли? Ну, хоть двухэтажный… Чтобы чувствовать себя белым человеком, не в каком-нибудь муравейнике, а вот своя земля – 4 сотки, дом двухэтажный стоит, не думать, опять-таки, где машину припарковать!».

И мы загораемся, начинаем думать об этом, и укоряем себя, что жизнь у нас не такая успешная: «Жалко, просто жалко. Не думал, что так проживу, но вот приходится так жить»... То есть полностью извращается вся интенция нашей жизни – мы помышляем о духовном только когда между историями об успешных людях прочитаем историю о плохих людях. Тут мы вспоминаем, что «мы существа все-таки духовные, а не как эти, про которых написали! Все-таки, слава Богу, все хорошо в моей жизни (и в духовной), и нормальный я человек, и верующий, вот жалко – неуспешный. А так вообще все было бы идеально!»... Это то, как действует книга, для чего нужна книга – была нужна книга. И что сейчас делают с нашим сознанием? Раньше людей воспитывали на образцах мужества, человечности, святости, и человек если и не был духовным, то к духовному стремился. А теперь получается, что человек стремится к успеху – он весь именно в социальной успешности, ведь он только про это с утра до вечера слышит, смотрит, читает, думает… Давайте это запомним: когда будем читать соответствующие тропари, нам это пригодится.

Мы, таким образом, сами – именно концентрируя сознание на плотских вещах, на мире сем – делаем себя мирскими: куда ум наш нацелен, тем мы и становимся. О духовном мы не помышляем: чтобы помышлять о духовном, надо начать читать – начать хотя бы с того, чтобы погружать ум в духовные вещи, читать духовную литературу и молиться. Но мы не можем, хотя у нас сейчас достаточно много православной художественной литературы, хотя можно создавать вид духовности («я все-таки христианскую литературу читаю, не Толстого, например, или каких-то современных культовых авторов»). Литература есть православная, и это хорошо – она очень нужна, она помогает бороться с унынием, – но все же это не духовная литература. Духовная та, что духом созидается и о стяжании духа говорит. И ее-то нам катастрофически не хватает: только она могла бы нас побуждать творить дела духовные.

Мне люди много раз рассказывали свои истории обращения и говорили: «Если бы я это раньше услышал (услышал!), то жизнь бы перевернулась». Но человек не слышит. Случайно получилось, что он в церковь зашел, или каналы переключал, или еще что-то... А если не слышит, то ничего и не происходит; апостол Павел ясно говорит: вера от слышания. Надо услышать, надо проповедовать, надо говорить, но человек-то должен слушать, слышать, он должен прийти туда, где он может это услышать. Или почитать – это некий заменитель слышания, хотя раньше книги вслух читали. В любом случае слово, устное или письменное, пробуждает к вере, и оно делает человека из плоти существом духовным.

И, наоборот, человек может прекратить читать. А такое часто бывает, когда человек, скажем, пресытился. Он прочитал все «Добротолюбие», всего Ефрема Сирина, все тома, которые смог найти у святых отцов, всего Игнатия (Брянчанинова), Феофана Затворника и даже письма Иоанна (Крестьянкина) – и наступает ступор: он больше не хочет этого читать. Проблема на самом деле им же самим и создана – надо было не читать, а надо было, читая, делать, и тогда бы такого не было. А он только читал, читал, читал… И больше он не хочет читать на эту тему и думает: «Возьму-ка я какую-нибудь книжку, например, современный фэнтези-роман – как интересно, классная вещь! Агату Кристи прочитаю, Сименона, Чейза. Как интересно, целый мир открывается!» – и правда, интересно: он много читал о молитве, о посте, а тут жизнь, человеческие отношения, любовь, страсть!

Он ничего плохого не делает, он просто читает книги. Это литература мировая, с именами. Проходит какое-то время, и он понимает, что он не только книги духовные читать не хочет, он не хочет так жить – он устал, ему надоело. И он понимает (он же умный), что вот так просто об этом сказать нельзя, и начинает оправдываться. Сначала перед собой, потом перед другими: это все ваше «Добротолюбие» – бесчеловечная писанина, она порождает только эгоистические комплексы, она только делает из меня какого-то сухого червяка, который только сидит и копается в своем грязном навозном сердце. Вот и все. Кому это надо, кому радость? Вот люди живут – добро делают, грешат, ссорятся, спорят… Но они добро делают кому-то, они живут полноценной жизнью. Вот где жизнь-то, вот она. И начинает все это раскручивать, а еще и богословское образование есть: книг много прочитал. И возникает такая псевдобогословская конструкция, которая является квазиоправданием идеи «бери от жизни все». Человек так решил: вот надо так жить.

Я недавно услышал, как православный человек на православном канале сказал такую фразу: «Чтобы любить других, человек должен научиться любить себя – только после того, как он научится любить себя, он сможет любить других». Умная фраза, правда ведь? И звучит хорошо и красиво, и даже, кажется, в тему (не буду сейчас ее дальше развивать), но по этому принципу получается, что правильное воспитание ребенка – это учить его любить себя. Чем мы, собственно говоря, и занимаемся: мы его ставим в центр мира и начинаем говорить: «Ты достоин, ты можешь, ты заслуживаешь большего, не позволяй кому-то себя унижать, не позволяй этого делать, того делать, ты должен быть первый, ты лучше всех, ты должен достигнуть, ты этого достоин!» – мы выращиваем культ «я» в человеке.

А все из-за чего, если вернуться к нашей теме? Что мы читаем, что мы слышим, что входит в наше сознание – вот что важно: Если око твое будет чисто, то все тело будет чисто; вот это очищение ока, питание – свет, который через это око протекает, – и формирует нашу душу, рождает в ней силы, стремления, которые делают человека духовным существом.

Чтобы быть духовным, надо напитаться духом, а мы питаемся плотью, поэтому становимся плотскими. Сознавая себя в таком состоянии, что должен человек сделать по этому тропарику? В церковь прийти: если мы сознаем, что наши силы немощны, надо идти в церковь – к спасительному ковчегу, и пребывать в ковчеге как можно дольше и полнее, что особенно актуально как раз для Великого поста.

Есть люди работающие (и понятно, что работа есть работа), но есть пенсионеры или люди, ведущие в силу разных обстоятельств не очень активный социальный образ жизни. Сидишь дома, ну, попостился одну-другую неделю. И что? Тоска. Один. Бог что сказал? Нехорошо быть человеку одному. А человек один, и понятно, пост начинает его гнуть в бараний рог. Он бы и помолился, но уже не может: он же не Серафим Саровский, чтобы часами молиться, он не очень тренированный в этом – он помолился неделю-другую и понимает, что больше не может, сердце болит, горло болит, сам изнемогает, поклоны делать не может. Уныние... «Я бы сериал включил, да нельзя. Я бы книжку почитал, да нельзя. Что делать, что?» – человек ходит, как пантера, по клетке своей квартиры, не зная, что делать, и заводит листочек, и начинает вычеркивать дни, считать, сколько осталось до Пасхи.

А человеку просто надо понять, что ему плохо. Так ты приди в церковь, приди – там люди, там молитва, там идет служба. Приди – тебе станет легче. Именно потому, что там другое состояние. Ты здесь в миру один, один с грехом, а там ты в ковчег спрятался от всего этого, ты схоронился, никто тебя не трогает. Смотришь – уныние прошло, тоски нет. А если каждый день приходить? Пусть не на полную службу, но на какую-то часть, просто постоять, помолиться, посмотреть на людей, увидеть их, услышать слова, песнопения, которые поются Великим постом – там же замечательные слова есть, в этих песнопениях! – и, все это переживая, вернуться в дом. И смотришь – сил-то становится больше, радостнее жить. А если ты еще не просто в храм сходил, а в храме какое-то дело сделал за ради Христа, уныние как рукой снимет.

Четверг 1-й седмицы, 5-й тропарь 1-й песни. «Богатство душевное иждив грехом, пуст есмь добродетелей благочестивых, гладствуя же зову: милости подателю, Господи, спаси мя» – богатство душевное я растратил из-за своих грехов, поэтому пуст стал многоразличных добродетелей благочестивых. Но, от голода изнемогая, зову: милости Подателю, Господи, спаси меня! Тут обыгрывается новозаветная история блудного сына. Он все свое богатство растратил, живя блудом, стал голодать. От голода стал изнемогать и просить у Господа милости.

Хотя это не ветхозаветная тема, я включил этот тропарь: мне очень важно эту мысль до людей донести! Вы понимаете, грех – это не просто некое нарушение какого-нибудь важного или неважного закона, это не просто нечто, что, скажем, я нарушил (папа мне сказал сделать это, а я не сделал, меня поставили в угол или шлепнули по мягкому месту). Грех не такой (а мы его воспринимаем именно так). Грех – это как отрава: никто же не будет есть яд, как бы его ни расписывали, ни расхваливали на рынке, как яд. Если там написано: яд, умрешь мгновенно, сразу; мучиться не будешь, страдать не будешь, сразу в ад – и никаких разговоров. «Покупай, отдаем даром или тыщу рублей на благотворительные цели». Никто не будет покупать – даже те, кто говорит о самоубийстве, не будут покупать: их испугает категоричность утверждения.

А вот если сказать, что этот яд на самом деле не убивает, а дает наслаждение, ты будешь радоваться долго и эта радость перейдет в вечную жизнь вместе с тобой, – конечно, его все купят. И умрут.

То же самое происходит с грехом. Нам просто внушается мысль, что «грех – это некая сладость». Нет, грех – это яд. Ева попробовала и умерла; дала Адаму – и Адам умер. Все, кто попробовал этот яд, все умирают. Грех есть смерть. Этот яд отравляет душу. Один из факторов отравления – то, что моя душа начинает разрушаться; душа, не тело – оно может и не разрушаться еще какое-то время, а душа разрушается сразу, ведь это грех: вкусив его, душа разрушается. Разрушение души приводит к тому, что те сокровища, силы, качества, которые у души были, потому что ей эти дары дал Бог, просто утрачиваются. Именно из-за греха утрачиваются таланты, которые я имел, качества и способности.

Все-таки мы люди достаточно взрослые, зрелые, много прожившие – каждый может хотя бы одного такого человека вспомнить в своей жизни. Был прекрасным мастером – стал ничем. Прекрасно пел – теперь ничего не может. Прекрасный художник был – теперь ничто. Какая она была хозяйка! Теперь даже за собой ухаживать не может. Каждый может вспомнить хотя бы одного такого человека – был талантлив, были способности, а стало все ничем. Причем разрушается все не только наркотиками, или пьянством, или похотью – могут разрушить гордыня, тщеславие, самомнение, гнев, зависть. Человек разрушается и теряет свои таланты и способность служить людям даром, полученным от Бога. Вместе с разрушением души она теряет добрые качества, которые ей еще были присущи. Если человек только и делает, что грешит (пусть мало, но только это и делает), то он постепенно теряет, разрушает свою душу именно тем, что делает грех: добродетели, добрые качества души, уходят, улетучиваются, исчезают. Поэтому так важно то, что мы делаем.

Согрешив, осознав яд как именно яд, который мы вкусили, мы идем и плачем перед Богом в покаянии. И оно воссоздает меня, мою душу, воссоздает те добрые качества, которые были у меня.

Если человек не будет каяться, он становится все злее и злее – это каждый тоже может наблюдать. Вот человек нейтральный – обычный среднестатистический христианин: никаких особых даров, грехов, обычный человек, любящий своих детей, внуков, живущий на пенсию, ходящий в храм по воскресеньям, в субботу исповедующийся… Никого не убил, никого не проклинал, живет себе тихо-мирно, молится периодически, причащается, все как у всех. И вот по какой-то причине – это, допустим, женщина, – она возненавидела свою невестку, жену своего сына. Обозлилась и эту злобу не уврачевала. Почему не уврачевала? Она не считает, что виновата – она старшая, а «эта пигалица еще на меня будет голос повышать в моем-то доме? Это что за безобразие? Я что, должна у нее прощения просить, что ли? Не буду ни за что». И с этой мыслью она уходит на молитву, никаких усилий не предпринимая, спокойно живет: «Я не виновата ни в чем. Это она пусть приходит и у меня просит прощения. Я не буду».

Дальше все нормально продолжается какое-то время. А это грех – это обида, непрощение, отсутствие любви. Но она не считает это грехом, и получается такая история: у нормального человека вдруг начинает откуда-то постоянно появляться раздражение. Сначала оно опредмечено именно в связи с невесткой. Потом – раздражение к сыну: «Что он в ней нашел, мать ему дороже или эта? Безобразие, неблагодарный», потом – против внука, дальше – против соседей… Она становится постоянно раздражительной, ей не хочется молиться. Она молится, зная, что «надо», но молитва не приносит никакого утешения и радости. Она мучается, приходит на Исповедь, кается во всех своих грехах: «Раздражаюсь, батюшка, завидую, сержусь. Обычно вроде все, прости и разреши». Батюшка простил, разрешил – ничего не меняется. Через полгода она говорит: «Батюшка, я уже не могу, я жить не хочу. У меня тоска, отчаяние, уныние, мне свет Божий не мил. Что произошло? Я знаю, батюшка, что произошло. Это она на меня что-то сделала. И не смейтесь, пожалуйста, я знаю: сделала. Потому что ее прабабушка в седьмом колене (я это вычислила по звездам) была ворожеей. К кому мне съездить на отчитку, кто поможет, батюшка?». Батюшка опытный, он ничего не говорит, выслушивает, не советует никуда ехать. Но она не слышит, и душа прямо на глазах расползается – становится, как зомби в фильмах ужасов: умирает, разрушается, священник это просто чувствует. Он запах этот обоняет – разложившегося трупа души.

А всего-то началось с обиды, с непрощенного гнева, с нежелания помолиться за обижающих. Не захотела помолиться: «Чего это я буду молиться? Она виновата, это ее проблемы» – и все, этот маленький грешок, крошечный, разрушает душу, как яд. Плесени ведь немного надо, правильно? Капелька плесени появилась – чем закончится, всем известно. Хоть хлеб, хоть мясо – хоть что. Так происходит и с грехом.

Так что грех – не просто некое преступление, в котором нам надо признаться. Нет. Грех – это яд, что мы выпили, и его надо из себя выдавить, надо найти причину, с которой началось мое разложение, и исповедовать ее, отречься от нее, сказать: «Господи, я была не права, теперь я молюсь за эту женщину, за жену моего сына – дай Бог ей многая лета… Ведь я все разрушила!. Разрушая себя, несомненно, отравляла других, ведь мы все – одно целое, в одном мире живем. Это очень страшно». Так надо о грехе говорить, а не как будто это некое правонарушение, в котором надо признаться, а из-за того, что ты признался, тебя никуда не посадят. Явка с повинной? Это не так. Это именно переживание того, что я вкусил смерти, смерть надо из себя изблевать. Грех приводит к разрушению человеческой души.

2-я песнь четверга: «Мужа убих, глаголет, в язву мне и юношу в струп, Ламех, рыдая вопияше; ты же не трепещеши, о душе моя, окалявши плоть и ум осквернивши» – Ламех говорит: мужа убил, в язву мне и юношу в струп мне, ты же не трепещешь, душа, огрязнивши (“окалявши” – от слова “кал”) плоть и осквернив ум.

Вспоминается история Ламеха, потомка Каина, который убил уже не одного человека, а двух. Говорит, что наказание за это невозможно великое: я, убив, сам же и мучаюсь. Как Раскольников, помните? Мы про это говорили: «Я себя убил, а не старушонку». Он, Ламех, убил себя. Проводя эту параллель, Андрей Критский пишет, что мы почему-то не волнуемся, что мы, может, человека не убили, но ум осквернили и плоть свою изгадили. А если мы осквернили ум, значит, мы мертвые – скверный ум приводит к тому, что душа мертвая. По сути дела, в моем мертвом уме рождаются только мертвые мысли, несущие смерть мне и всему окружающему.

Это страшное состояние: пока ум здрав, он возмущен злом, что вползает в сознание, он не хочет быть таким, он сопротивляется. Но если ум мертв, если в нем только мертвые мысли, только плотские, ничего светлого и духовного нет, то он – таково свойство ума – начинает зло и смерть, которой он живет, называть светом, жизнью и добром. Он говорит, что развратничать хорошо, ведь это естественно. Убивать другого – хорошо: это уничтожение плохих людей и завоевание жизненного пространства. Обманывать – хорошо, это приводит к комфортному положению людей, зачем людям знать правду? И так далее. То есть он все ниспровергает и заражает мертвыми мыслями все вокруг. Вот что значит мертвый ум.

Поэтому очень важно, чтобы ум не осквернялся мертвыми, скверными плотскими мыслями. Надо бороться за чистоту ума. Если ум мертв, то и я буду мертв, и все, кто слушает меня, будут мертвыми. Ум может убить гораздо больше, чем любое оружие. Убивает он не тела, а души. Это самое страшное. Поэтому мы, слыша эти слова, должны помнить, что ум-то у меня осквернен. Не осквернен, нет? Осквернен. Мысли нехорошие, злые в голову приходят? Приходят. Зависть приходит? Приходит. То есть скверный помысел, скверная мысль сродни убийству. Только убиваешь ты сначала себя, свой собственный ум.

2-й тропарь: «Столп умудрила еси создати, о душе, и утверждение водрузити твоими похотьми, аще не бы Зиждитель удержал советы твоя и низвергл на землю ухищрения твоя» – ты задумал создать столп (имеется в виду, как вавилонский), который ты творил своими похотями: по сути дела, исполняя свои похоти, ты творил вавилонский столп. Если бы Создатель не вмешался в этот процесс, ты бы его создал до небес – воспроизвел бы такую гордыню, что вознесся бы против Бога. А если человек подумает так: «Буду делать все, что хочу? То есть поступать в соответствии со своими похотями? Мне похотелось – и я сделал. Похотелось пойти выпить – я выпил. Похотелось съесть что-то – я съел. Похотелось в ресторан – ну, в ресторан сходил. Ай, деньги кончились… А мне хочется еще в ресторане посидеть. Убью вот этого человека, возьму его деньги, буду дальше в ресторане сидеть». Это такой путь похотей: похотелось – человек делает. Он часто хитро, изворотливо поступает – кто-то маньяком так становится, кто-то вором, кто-то развратником, наркоманом, алкоголиком. Разные пути.

Но, так или иначе, большую часть людей Бог останавливает – вмешивается и останавливает. А если бы не остановил, человек бы «вознесся главою непокорной» выше Вавилонского столпа, возомнил себя царем и богом, стал бы как известная старуха из известной сказки: чтобы была она «владычицей морскою, а золотая рыбка была бы на посылках» у нее – вот чем кончится, если этот процесс не остановить. Поэтому Промысл Божий и попускает нам как бы тыкаться в стекло, в стену, спотыкаться, падать: мы хотим, а у нас не получается. Мы задумали план, как достать деньги, чтобы построить дом на 300 квадратных метров, а план сорвался – мы думаем: «Ну что такое, враги все время»... Через полгода еще план составили – план опять сорвался. Вот не удается... Мы думаем: «Враги какие-то». Нет, это Бог вмешивается, не давая тебе это построить. Кого-то болезни сваливают, у кого-то дети отвлекают все внимание не на удовольствия, а на них, детей, как раз. То есть суть понятна: Бог вмешивается. Если бы Он не вмешался в этот процесс, то мы все стали бы как творцы Вавилонской башни. Но Он, слава Богу, вмешивается.

Вот это во время покаяния, во время Великого поста, нужно осознать: что мой ропот против Бога – это ропот против Его милосердия, ограничивающего мои похоти. Ведь что такое ропот? Когда «я хочу, а Он не дает». Это и есть Промысл Божий, вмешивающийся и сдерживающий мое похотение. И важно осознать это и перестать роптать: ничто так не отгоняет от человека благодати Божией, как именно ропот. За это Израиль погиб в пустыне. Чтобы ропот нас не погубил окончательно, и нужно осознать, что все, что было со мной за год, когда я роптал или раздражался, это на самом деле была премудрость Божия.

Следующий тропарь: «О како поревновах Ламеху, первому убийце, душу яко мужа, ум яко юношу, яко брата же моего, тело убив, яко Каин убийца, любосластными стремленьми». Смысл понятен – он повторяет 1-й тропарь: «Я поревновал Ламеху, потому что убил душу как мужа, ум как юношу, а тело как брата, как Каин братоубийца, любострастными стремлениями». Своим стремлением к страсти, ко греху мы и убиваем наше духовное существо. Мы разрушаем тело, убиваем душу, именно из-за того, что стремимся ко греху.

Почему мы стремимся ко греху? Важная вещь: вот приходит помысел – он может быть от Бога, может быть от беса или плоти. Злой и добрый. В любом плотском помысле – бесовском, плотском (не важно, родовая природа у них одна) – содержится (сама его структура такова) обещание наслаждения, удовольствия. У каждого оно свое. Кому-то деньги, кому-то женщина, водка, слава, власть – кому что, но приходящий помысел содержит в самом себе обещание наслаждения. Именно обещание наслаждения и пленяет наше сердце. Если бы это просто был нейтральный помысел, то в нем нет ничего такого, он не плотской и не бе-совский. А именно в этом есть некая приманка, некая обещанная сладость. И сердце любит сладость, приятности, через ум оно говорит: «Остановись, давай посмотрим – никто не заставляет делать! Вот смотри – видишь, как здорово. Просто помечтай, как будет дом выглядеть. Нет, ты знаешь, что ты его никогда не построишь, но помечтать-то не мешает: три этажа, тут вот это, а здесь это сделаешь… Я же никого не убил, не украл ничего, я просто помечтать хочу. Приятно же! Помечтаю, долго могу мечтать: день, другой. В интернете смотрю разные картинки, придумываю дом своей мечты. Через какое-то время я что делаю? Я люблю этот дом. Я его нарисовал не только в уме, даже в плане – в профиль и фас нарисовал. Я не могу от него отказаться. Я должен его построить. Должен. Начинаю искать технологии, как строить. Технология успеха: как заработать за 2 дня 5 000 000 рублей. Смотрю. Или, наоборот, за 10 дней 4 000 000. Начинаю эти практики выполнять, употреблять усилия. Смотрю по кредитам, беру там – чтобы дом реализовать!».

А началось все с чего? «Дай-ка я посмотрю на эту мысль…». Но в том-то и дело, что в любой плотской мысли содержится сладость, и она притягивает, впитывает в себя. Чтобы этого не было, надо очистить сердце от любосластных, как тут говорится, стремлений, то есть от стремлений к плотской сладости. Как это сделать? А нет другого способа. Сколько бы вы ни пытались, хоть чем, даже молитвой Иисусовой искоренить эти помыслы, – бесполезно. Сердце откликается на сласть. Оно хочет удовольствия, приятности. Оно хочет наслаждения. «Дайте мне наслаждение!» – и тут приходят помыслы. Да, ум сковывает: только смотри, больше ничего. Ну, я только и смотрю – примерно так, как люди иногда смотрят неприличные картинки в компьютере: ничего, просто смотрит. И действительно, бывают люди, которых стыд, страх того, что придется это на Исповеди рассказывать, сдерживает – он «только смотрит», но в глубине души он понимает, что не может остановить этот процесс. Не может. Он ничего плохого не делает, но оторваться от единственной сладости, которая ему приятна, он не может. Сердце его к этому влечет. Сколько бы он ни пытался отстраниться, молиться, ничего не получается, пока его сердце не возлюбит Бога и то, что Бог дает. Пока человек не полюбит духовное.

Любосластные стремления изгоняются любовью к Богу, вожделением Царства Божия, стремлением к вечной жизни. Апостол Павел говорит в Послании к Евреям, перечисляя древних праведников Ветхого Завета: они были странники и пришельцы на земле. Они скитались по земле, потому что имели дерзновение, надежду на горний град. Они взыскали Небесного града, Небесного Царства, поэтому могли скитаться, не прилепляясь к тем удовольствиям и сладостям, что давала им земля, ибо в уме имели именно Небесное Царство. Если праведники Ветхого Завета могли это делать, неужели человеку Нового Завета этого не сделать? Для этого и даются нам Дары, прежде всего в причащении Святых Тела и Крови Иисуса Христа.

Святые Дары сами по себе вожделенны, они устремляют сердце к тому, чтобы алкать их и получать радость от того, что ты вкушаешь. Это такой дар Бога человеку, что сами по себе Дары – Тело и Кровь Иисуса Христа, которыми мы причащаемся, содержат в себе сладость духовную: не плотскую, которую помысел обещает, а духовную. Поэтому причащаясь ты переживаешь радость общения с Богом, что заключена в Причащении, и жаждешь снова причаститься.

Это то, что оставлено Богом Церкви. Если бы мы прибегали к этому регулярно, если бы мы алкали, вкушали и снова алкали, это было бы серьезным противовесом любосластным стремлениям нашего сердца. Если бы мы читали о духовном, читали в Библии, что обещано нам Богом, если бы мы знали, что наступит день, когда «несть болезнь, ни печаль, ни воздыхание, но жизнь безконечная», – не будет зла, греха, грешников, думали бы об этом и ради этого терпели, то вместе с молитвой, вместе с таинствами, которые дает Церковь, мы бы иссушили любосластность нашего сердца. А пока мы ее не иссушаем, она постоянно нас предает. Только помысел пришел – и уже он нам нравится. Сам помысел ничем не виноват – он такой по природе, плотский, он несет в себе обещание наслаждения. Виновато сердце, привыкшее наслаждаться плотскими вещами, а не духовными.

3-я песнь понедельника, 2-й тропарь: «На горе спасайся, душе, якоже Лот оный, и в Сигор угонзай». То есть «спасайся, душа моя, на горе, как Лот спасся на горе, беги (“угонзай” – значит “стремись”, “поспешай”) в Сигор». Историю помните? Когда Лот бежал из Содома, Бог направил его в гору, и он побежал в гору, иначе сгорел бы вместе с городом. Тут такой же образ – «беги на гору, душа, стремись наверх».

Слово «гора» всегда должно вызывать у нас определенное представление, ведь мы сами говорим каждую Литургию: «Горе имеим сердца» – фраза как раз к этому напрямую относится. То есть сердца мы должны поднимать вверх. Оно такое, сердце – уму подняться не то что легко, но несложно: ум достаточно легкий: он может подумать о Божьем одной мыслью, может подумать о земном одной мыслью. Может так привыкнуть думать о Божием, что о земном больше не будет помышлять.

Сердце не такое: сердце – плотяное, кровяное, оно здесь живет, и здесь ему все нравится. Березка, сосенка, девушка, дом, река, солнце. Все такое приятное, радостное, греет, пахнет, цветет, благоухает. Приятно сердцу здесь. А то, что там, – оно не знает, оно этого не испытывало. Поэтому сердце надо поднимать. Кто может поднять сердце в душе человеческой? Ум для того и нужен душе, чтобы поднимать ее к Небу. А как это сделать? Молитвой. Ум, собранный в молитве, погружается в сердце, берет его за грудки или на рамена (у кого как получится) и несет его туда. Молитва приводит к тому, что сердце поднимается вверх, воспламеняется и, почувствовав горний воздух, дыхание Духа и пережив сладость общения в духе с Богом, сердце уже не хочет возвращаться на землю, ему уже неинтересно. Но пока оно не почувствует радость богообщения, оно все время будет любить этот мир. Так все святые отцы и говорят.

Вот в данном случае он и говорит: «Спеши, поднимайся в молитве вверх, поднимайся к Богу». Если сердце почувствовало Божественную любовь, на что оно еще сможет променять ее? С нею ничто не сравнится. Поэтому надо, чтобы сердце пережило любовь, а это возможно только в молитве.

Поэтому так важна молитва, так важна эта устремленность. Но когда это – молитва. Если же это просто вычитывание какого-то текста, то, конечно, этим занят только в лучшем случае ум, а в худшем – просто язык, больше ничего. И каждый за собой знает, что можно прекрасно перекреститься, сказать: «Во имя Отца и Сына и Святого Духа» – и где-то в районе «молитвами святых отец наших» через полтора часа прийти в себя, но были вы отнюдь не на Небесах, вы решили все свои жизненные проблемы, со всеми переговорили, со всеми переспорили, мысленно побыли со всеми в диалоге. Тем не менее, вы молились, язык творил свое привычное дело. «Слава Богу, я сегодня хорошо помолилась», – хотя это не молитва, это просто вычитывание определенного текста.

А надо учиться молиться, учиться умом в молитве сердце возносить к Богу. Для Великого поста это очень важная вещь. Молитве надо учиться, но, чтобы ей научиться, как говорится в одном месте, Бог дает молитву молящемуся, она просто так не получится. Если ты начнешь молиться как нужно, со вниманием и не бесчувственно, то сердце будет постепенно просыпаться, и однажды благодать Божия канет в измученное сердце, и человек познает любовь Божию, и все мирское для него увянет.

Следующий тропарь: «Бегай запаления, о душе, бегай содомскаго горения, бегай тления Божественнаго пламене». Ключевое слово – «бегай». Понятно, в чем смысл: бегай «запаления», то есть такого состояния души, когда душа тлеет похотью – вроде бы человек и не грешит явно, он просто медленно тлеет, побуждает себя рассматривать разные прилоги страстей, может желать воспламеняться, но не позволять сделать какой-нибудь грех, просто постоянно тлеть, как трут. Вот это все приводит к тому, что Божественный огонь, данный нам в Крещении, угасает.

Помните, в Священном Писании Господь говорит: Огня прiидохъ воврещи на землю, и что хощу, аще уже возгорѣся? Огонь благодати дается человеку во время Крещения: если человек с верой приступил ко Крещению, он воспламеняет человека к Богу, у человека возникает ревность (как говорит Феофан Затворник – он использует это слово, и Игнатий (Брянчанинов) иногда использует): человек горит желанием делать Божии дела. Все вы переживали этот период, когда делали первые шаги в Церкви: вы горели. И любую вещь, соблазн, который отрывал вас от Бога, вы воспринимали просто как преступление, игнорировали это, отбрасывали: «Я этого не буду. Чтобы я это сделал? Да никогда в жизни!».

Но постепенно вместо этого в нашем сердце начинает тлеть другой огонек – не огонь ревности, не огонь духа, а огонь наших страстей. Мы начинаем томиться этим огнем: хочется того, хочется другого. Когда угасает огонь ревности, воспламеняется огонек похоти, страсти, гордыни, тщеславия, обиды, раздражения, зависти, ропота, уныния. Это все тлеет, чадит, и огонь ревности становится все меньше, меньше и меньше и может совсем погаснуть.

Огонь страстей не разгорится – вот в чем беда. Лучше бы разгорелся. Разгорелся бы огонь страстей так, чтобы пустились во вся тяжкие, – Господь изредка такое попускает. Но очень быстро пришло бы отрезвление,: мы бы поняли, кто мы есть на самом деле – ужас, кошмар, страшно смотреть даже! Мы бы сразу осознали пагубность этой страсти и обратились бы снова за поиском ревности. Но уже тогда, возревновав, берегли бы этот дар как зеницу ока. Но в том-то и дело, что с нами редко такое бывает.

Поэтому ревность в нас уже погасла, а огонь страстей медленно тлеет. Мы становимся, по выражению Книги Апокалипсис, теплохладными – не холодны и не горячи. Тлеют в нас страсти, мы не позволяем им стать большим пламенем, но и огня ревности у нас уже нет. В этом смысле есть очень замечательная книжечка (небольшая брошюрка) о браке – называется, по-моему, «Брак в ХХ веке», там священники пишут, в основном современные, митрополит Антоний что-то говорит. Но последнее произведение – воспоминание одной женщины. Она описывает, как она пришла в Церковь, муж ее (то есть жених тогда, просто молодой человек) тоже церковный весь такой: и на клиросе поют, и богословствуют, и пламенные речи говорят – просто святые люди Божии. Вот они решили пожениться, вот они поженились… И она описывает очень подробно, как начинает угасать огонь христианской ревности и любви, как начинают тлеть страсти. Сначала они начинают позволять себе разные пикники. Ну что плохого в пикнике? Ничего. Сначала просто пошли на пикник, потом пикники начинаются каждый месяц, потом каждую неделю, потом каждый день. Они все время пьют, все время едят. Сначала они разглагольствовали за этим о высоких вещах, потом о не очень высоких вещах, а потом просто о том, о чем говорят все люди.

Потом, говорит она, я поняла, что мы ведем двойную жизнь: на буднях мы обычные люди, которые ругаются, ссорятся, пьют, едят, все страсти свои удовлетворяют. Но потом это как одежду, как скафандр сняли, поставили в уголке, надели на себя юбочки, платочки, брючки и пошли в храм, чтобы помолиться, исповедоваться, причаститься. Радостные пришли – и начинается по новой: никакого христианского содержания в повседневной жизни нет – обычная человеческая страстная жизнь; она меняется только на воскресенье, а потом снова обычная жизнь. Получается, говорит она, по сути мы – люди, живущие миром, а по форме в воскресенье – благоприличные христиане, которые в случае могут и совет дать богословский, и на путь праведный наставить. Вот такая жизнь... Кончилось там все печально. Но она, по благословению своего духовника, очень подробно все описывает. И для современной жизни это очень важное свидетельство, ничего подобного я не читал раньше.

Так вот, «запаление»… Мы, большинство людей, пренебрегаем, когда в нас начинается тление страстей. А оно говорит, что ревность уже умерла, огонь ревности погас, – но это нам в голову не приходит. Мы должны ревностно относиться к духовной жизни, к духовным делам, к заповедям Божиим, к молитве, к тому, чтобы ходить в храм. И пост нужен, чтобы ревность подогреть: она ослабела у нас за год. Пост – это такое время, когда в нашу духовную сердцевину, в пещь бросается хворост – чтобы наш огонь ревности поддержать.

Так что люди, которые игнорируют Великий пост, не пользуются его благом, лишают себя возможности использовать пост для того, зачем он по-настоящему нужен, – для возгревания сердца в любви к Богу, для воспламенения. И благодатные силы Великому посту даны, так что человеку стоит только решиться, чтобы пройти постный путь с Церковью, и ревность возгревается. И люди, которые правильно постятся (не в смысле, что что-то едят или не едят), используют Великий пост для возгревания ревности в себе... Естественно, с ними потом происходит (не монахи же!) обычное дело постепенного охлаждения после поста. Но кто с осени, а кто с ноября или декабря уже начинают: «Когда уже Великий пост начнется?..».

Я слышал (застал) бабушек, которые так вот говорили: «Уже устали, Великий пост нужен». Причем они могли сказать это посредине декабря, когда и так пост идет. Но они понимали: нет, нужен Великий пост. Потому что тоска, уныние, скука на сердце, тяжело, устало все. А вот в Великий пост не так. Дождаться бы – и со всей решимостью броситься в омут.

У нас была одна бабушка на приходе (сейчас она уже упокоилась) – для всех нас это был пример ревности. Бабушка-то почти неграмотная, необразованная, колхозницей всю жизнь была; всю жизнь в Бога веровала, а ничего интеллигентного, очень внешне благочестивого в ней не было. Детей воспитала очень хороших, замечательных. И вот у нее такое случилось: ей было 74 года, и ей сделали операцию, по-моему, на желчном пузыре, не помню точно, но какой-то внутренний орган ей удалили. Почему-то все у нас на приходе думали, что после операции где-то через недельку она уйдет. Ее причащали регулярно, она была лежачей. И думали: вот упокоится.

Но ее угораздило дожить до Великого поста. Ходить она не может, лежит, еще грузная такая... Начался Великий пост. Ей что-то сварили, она говорит: «Мне без масла». – «Как без масла? Ты больной человек!» – «Без масла. Я всю жизнь первую неделю без масла. Никаких разговоров». Ну ладно, без масла так без масла. Первый день: «Хлебушек мне и огурчик солененький». Все. Какой-то родственник (не сын – сыновья далеко живут), который за ней ухаживал, возмутился, батюшку вызвал. Говорит: «Батюшка, что за безобразие такое? Вы что с человеком делаете?». Батюшка целый час просидел, уговаривал, что надо есть, Церковь говорит, что надо, это же самоубийство. «Нет, батюшка, ничего вы не понимаете, я всегда первую неделю так пощусь» – пропостилась весь пост. Еще потом 3 года прожила после этого. Вот так.

Ревность, решимость – решимость, что «это надо». Долговременная многолетняя привычка, что «это пост: я не могу жить в расслаблении в этот пост, я должна держать себя в духовном тонусе, – 40 дней пройдут быстро, оглянуться не успеешь, и снова суета затянет». А это пост, когда Церкви даны благодатные силы возгревать в людях ревность. Нельзя это время пропустить, надо присоединиться, решительно вступить в пост, и тогда Бог дает силы гореть, желать. И вот именно ревность, огненное горение и угашает то тление страстей, которое нам в обычное время всегда мешает быть духовными...

Вопрос: «Кто молится только тогда, когда молится, тот никогда не молится?».

Феофан Затворник об этом пишет. Вы не замечали, что у них с Игнатием (Брянчаниновым) разное представление о непрестанной молитве? В целом оба знают про Иисусову молитву, разумеется, и оба ею пользуются. Но для свт. Игнатия (Брянчанинова) это именно непрестанная молитва, то есть непрестанное повторение той полной молитвы, как она есть. Именно это он называет молитвой или псалмопением. Это именно произнесение молитвы.

Феофан Затворник не так пишет. Для него сама мысль о Боге, размышление о Боге, сознание того, что Бог тебя видит и ты находишься в присутствии Бога, тоже является молитвой. И он, рассуждая именно на основании 6-й главы Книги Второзаконие, говорит, что главный смысл молитвы в чем? Память Божия: помнить о Боге всегда. И смысл именно в памяти. Если я только молюсь, то я ведь только молюсь. А когда я делаю что-то? Ну ладно, если это рутинный труд, скажем – вспашка. А если я сижу за книгами? Я же не могу читать книгу и молиться. Я читаю книгу, но это уже не молитва (по мысли людей именно этой традиции).

А он говорит: почему? Если я читаю книгу и, скажем, на каком-то месте у меня полились слезы умиления, и я ощущаю себя униженным, обнаженным, гадким, грязным или восхищаюсь творением Божиим или милостью Божией, это ведь тоже, по существу, молитва, хотя никаких молитвенных действий нет. Смысл в том, чтобы привязать память человека, ум человека к Богу. Потому что человек согрешает тогда, когда забывает о Боге. Чтобы не забывать о Боге, он должен помнить Его всегда – заповедь дается конкретно: возлюби! Возлюби Бога всем сердцем. Молитва этому помогает. Но любовь к Богу не исчерпывается только молитвенным деланием – вся жизнь должна выражать любовь к Богу: читаю ли я, стою ли, ем ли, еду за рулем. Что бы я ни делал, вся моя мысль может быть связана с Богом, при этом не будучи связана с произнесением какого-то молитвенного текста.

А если не будет уст у человека, как он будет молиться? А как ребенок молится? То есть просто восхищение от творения Божия – это ведь тоже своего рода молитва, если мы говорим, что славословие – высшая степень молитвы.

Мысль именно в этом: если мы молимся только, когда молимся, что мы делаем в остальное время? Не молимся. Значит, мы не с Богом, мы о Нем забыли в этот момент. А надо научиться, чтобы даже когда мы не молимся, мысль наша была с Богом, память была привязана к Нему. Тогда это будет подлинное молитвенное состояние всегда, а не только когда я произношу молитвенные слова.

Мы остановились на 4-й песни понедельника, 4-й тропарь: «Не бысть в житии греха, ни деяния, ни злобы, еяже аз, Спасе, не согреших, умом и словом, и произволением, и предложением, и мыслию, и деянием согрешив, яко ин никтоже когда». Достаточно понятно, о чем идет речь: не было во всей моей жизни такого греха, дела, такой злобы, какими я не прегрешил бы умом, словом, или произволением, или предложением, или мыслью, или самим делом – причем так, как никто никогда не согрешил.

На самом деле выражений «яко ин никтоже когда» в Великом каноне Андрея Критского встречается несколько, они как бы подчеркивают мысль: «хуже меня никого нет». Человек, разумеется, смутится этим высказыванием. Если оно до вас дошло по смыслу, то вы, конечно, смутились: в глубине души грешными считают себя все, но вот чтобы уж настолько грешным, – нет. Каждый из нас примерно так думает: «Я, конечно, Господи, грешник, но благодарю Тебя, что не такой, как эти» – в целом наше внутреннее переживание именно такое, мы не считаем себя самыми грешными.

И это настолько поразительно, настолько выходит из ряда вон, ведь каждый раз, когда мы причащаемся, мы должны произнести молитву: «Верую, Господи, и исповедую, яко Ты еси воистину Христос, Сын Бога Живаго, пришедый в мир грешныя спасти, от нихже первый есмь аз». Но мы привыкли к этим словам, мы читаем их на автомате, повторяем за священником...

И вот что интересно. Если остановить каждого: «Ты что, правда считаешь себя самым первым грешником?», он ответит: «Я? Нет, я не первый грешник, упаси Бог! Конечно, нет! По телевизору показывают этих всех грешников, масонов, золотых олигархов, террористов беглых – вот это они злодеи, а я – нет». То есть у нас в душе постоянный диссонанс с тем, что мы говорим как слова молитвы и что на самом деле чувствуем. По существу своему, даже не задумываясь над этим, мы лицемерим. Мы склоняем голову, сокрушаясь, – как бы сокрушаясь… Но задень нас в этот момент, мы тут же вспыхнем, встрепенемся, обидимся. Мы говорим: «Мы грешники». Но на самом деле грешниками себя не считаем. Мы говорим: «Господи, прости меня». Но тут же кто-нибудь нас осуди, и мы сразу вскинемся: «Да нет, сейчас мы покажем тебе, где раки зимуют». Вот тот внутренний диссонанс, который очень хорошо чувствует Бог и совершенно не чувствуем мы. А Он дает нам по сердцу. Не по тому, что произносят наши уста, а по тому, что произносит наше сердце, что у нас на сердце. Вот так и получается, что устами своими мы как бы сокрушаемся и смиренничаем, а на сердце этого нет. И получается, как в Книге пророка: «Устами своими чтут Меня, сердце же их далеко от Меня отстоит».

По сути дела, Церковь молитвой «Верую и исповедую…» перед Причащением ясно засвидетельствовала, что любой, если он хочет достойно, не в осуждение себе причаститься Тела и Крови Иисуса Христа, должен стремиться эту молитву говорить своим сердцем: в момент, когда в храме или дома он эту молитву произносит, надо, чтобы он всем сердцем понимал, что он – первый грешник на земле, что хуже его никого нет.

Если бы, представьте, вы это почувствовали, стали бы вообще хоть кого-нибудь осуждать? А зачем? Любой лучше меня: кого ни взять, – он лучше меня. Чувствуете? Нет. Это, как говорится в старой русской сказке: «Тут тебе ответ, тут тебе и совет». Понимаете? Мы не чувствуем так. А это значит, что мы все (процентное соотношение у каждого разное) – фарисеи. Не в новозаветном смысле фарисеи, даже этим мы стали хвалиться – до фарисеев мы не дотягиваем, те все-таки праведники были, с точки зрения Закона, почти безукоризненные. А мы-то далеко не дошли до их меры. По существу, мы лицемерим. Мы не считаем себя хуже всех, и, хотя язык наш так говорит, мы этого не чувствуем. Канон Андрея Критского показывает это глубинное переживание… Тут ничего не поделаешь.

Андрей Критский вкладывает в него свое собственное мироощущение, глубоко церковное – глубоко укорененное в церковной традиции. Но сам-то он чувствует, что хуже него, Андрея Критского, на этой земле никого нет. Вы можете его, конечно, призвать к ответственности, к отчету за свои слова, но он так чувствует: хуже него нет никого. И это свое ощущение он переливает в текст.

Или, например, взять всем вам известный, благодаря лекциям Алексея Ильича Осипова, пример: что говорит авва Сисой, когда его спрашивают о том, на что он надеется: «Истинно говорю вам, братья, где сатана, там и я буду». Мы, читая, себе говорим: «Вот какое смирение у человека! Он считает, что он будет там, где сатана». Он не считает это, он просто живет там, где сатана. Он понимает, что хуже его и сатаны никого нет, что любой бес – лучше, чем он. Понимаете? Не понимаете.

Но вот подлинное покаяние, глубочайшее, искреннее, низводит человека туда. Почему? Он, во-первых, знает о себе правду. И правду эту он знает в свете Христовом – он видит всего себя в свете Иисуса Христа, и видит именно так, как мы себя не видим. Он человек, который вместил весь свет Христов, и потому видит себя яснее, чем кто-нибудь видит его самого или кто-нибудь видит самих себя изнутри. Мы же не так видим. Мы в глубине души всегда себя хвалим, всегда собой гордимся, всегда себя уважаем. Именно по этой причине нынешнего христианина не затронь: он не сможет сдержаться, он не сможет перетерпеть.

Вот говоришь человеку, например: «Если тебя укоряют, злословят, осуждают, что надо делать? Молиться за него надо». Он удивляется: «Что, правда? Как молиться? Это за него? Он меня, значит, будет пилить, а я, значит, буду за него молиться? Что за изуверство такое? Вы чему нас учите? А где человеческое достоинство? Я, в конце концов, кто такой-то? Я же сын Божий, я христианин, и что, об меня можно ноги вытирать, да? Можно в меня плевать теперь, да? Можно обзывать последними словами? Вы мне еще руки и ноги, может, проткнете, а я за вас молиться буду? Ишь чего выдумали! Христианство нашли!». Это примерно мысль современного человека. Он христианин – он пришел в храм и думает, что Бог сейчас сделает ему всякий праздник. Вот и все его христианство.

Следовать за Христом (даже не то что следовать, а хотя бы прочувствовать, что чувствует Христос, хотя бы заповеди Его исполнить: молиться за обижающих – это не моя мысль и не мысль Андрея Критского, это заповедь Божия) – так надо делать всякому ученику Иисуса Христа. Но никто так не делает – у каждого тысяча оправданий, ибо мы в глубине души не верим Христу, не верим Евангелию. Вот по этой-то самой причине мы и не чувствуем того, что чувствует авва Сисой или Андрей Критский. Именно по этой причине.

Заповедь Христова есть свет: когда ты начинаешь ее исполнять, ты входишь в свет. Кто исполняет заповедь Божию в своей жизни? Просто заповедь Божию. Что мы делаем? Мы молимся. Почему? Такова заповедь Божия? Вот эти каноны, акафисты – это заповедь Божия? Нам заповедал Христос читать утренние и вечерние молитвы? Нет, не заповедал. Мы постимся? Да, есть заповедь о посте, но только одна: ты, когда постишься, помажь голову твою и умой лице твое, чтобы явиться постящимся не пред людьми, но пред Отцом твоим, Который втайне, – ни в коем случае не перед людьми. Кто-нибудь исполняет эту заповедь? Нет. Мы всячески пост выставим, чтобы люди видели. А зачем тогда поститься, если этого никто не увидит? В чем смысл? Какой резон вообще делать что-то втайне?

Милостыня. Сказано: подавать милостыню всякому просящему. Мы так делаем? Нет, избирательно. А когда милостыню даем, мы что потом делаем? Мы обязательно об этом кому-нибудь скажем, чтобы нашу милостыню обязательно увидели, чтобы нашу милостыню заметили. А если никто не заметил? «Вот что-то денег нет… Милостыню же я подала сегодня, вот потому и денег-то нет у меня…» – чтобы кто-нибудь узнал, ну хоть так вот, невзначай, не скроем этого, понимаете? И любой заповеди так коснись… Я уж не говорю о тех заповедях, к которым мы даже не приступали, чтобы исполнить: любите врагов ваших, молитесь за обижающих вас, благотворите творящим вам напасти и так далее. Мы много делаем из того, что читаем у святых отцов, – Иисусову молитву, другое, третье, то, что прочитали в духовных книжках. Но заповеди Христовы мы не то что не исполняем, мы их даже и знать-то не знаем.

Просите, и дано будет вам; ищите, и найдете; стучите, и отворят вам – все знают, да? А дальше что сказано? Следующий стих какой? Ибо всякий просящий получает, и ищущий находит, и стучащему отворят. То есть – просите, потому что всякий, кто просит, получит. Мы что говорим? Я специально проверял – мы на днях в семинарии проходили эти стихи, и я потом думаю: «Семинаристы – понятно, они недавно в Церкви; у старичков спрошу, старожилов, так сказать, маститых христиан!». Говорю: «Если ты помолился три раза и Бог тебя не услышал, что надо делать?» Что ответили люди? «Смириться. Значит, такова воля Божия». Вот и все. Не надо молиться, не надо просить. Вот сколько раз проверял: значит, такова воля Божия. Пришел, свечку поставил, помолился – Бог не услышал, значит, такова воля Божия. Воля Божия – чтобы мы просили и получали. Он хочет дать, но мы не хотим просить. И на самом деле с этим представлением мы думаем следующее: «Ну, если Бог захочет, Он Сам даст. Но просить, унижаться, выклянчивать, выпрашивать не буду». И не дождешься. Примерно так.

Поэтому часто у людей, давно ходящих в церковь, не происходит чудес. Молодые, которые еще не читали ничего, ничего не соображают, услышали и пошли молиться. И стоит, и плачет, и не отойдет от иконы, пока чуда не получит. Получит чудо и уйдет – слава Богу, работает. А христианин не так, он говорит: «Чего канючить-то, нет и нет, значит, такова воля Божия. И все». А на самом деле надо просить – Христос говорит: всякий просящий получит. Не сказано: благочестиво просящий получит. Не сказано: просящий только молитвой Иисусовой получит. Или просящий правильно получит, или постящийся получит... Всякий просящий получит.

Он хочет нас ущедрить, и Он медлит исполнить просимое только потому, чтобы мы, в устремлении за Ним, когда нам что-то нужно, ценили бы то, что получим. А устремляясь за Ним, хоть немножко отвлеклись бы, оторвались от ползания по земле.

И по этой причине – вернемся к Великому канону, – когда бы мы исполняли заповеди Божии, когда бы мы хоть одну заповедь исполнили так, как она написана в Евангелии, мы получили бы приращение света. Наша внутренность стала бы светлее, а, стало быть, и свои недостатки мы видели бы лучше, и видели бы их не просто как недостатки, а как страшные грехи: мы так их воспринимали бы, ибо они таковы и есть.

Но это еще не все. Если бы мы исполнили заповедь Божию так, как она написана в Евангелии, не пытаясь ее приспособить к своей реальности, каким-то образом исказить, то мы, кроме этого, получили бы еще одну вещь: мы увидели бы, какие люди замечательные, какие они красивые. Ведь удивительная вещь покаяние: она показывает меня изнутри, а людей – снаружи! Я внутри себя вижу, какой я плохой, а людей по поступкам вижу, какие они хорошие. И вот этот диапазон: я себя вижу очами Бога и в очах суда Божия, а других вижу в очах любви Божией: как Он любит их, какие они замечательные люди!

Эта дистанция рождается постепенно, она все увеличивается, и настолько, что святой человек видит всех ангелами Божьими, а себя как сатану. Вот до такого доходит. И это единственная правильная установка – в этой ситуации ты не судишь других, ты видишь, наоборот, какие они замечательные и как их любит Бог – и все они войдут в рай. А себя видишь в огне суда (ведь этот суд тебе и переживать!), и ты никого не судишь, ни перед кем не превозносишься, то есть, в сущности, ты исполнил все заповеди Божии: любишь врагов, молишься за обидчиков, ничем не превозносишься, ничем не гордишься, никого не судишь, никого не укоряешь и готов вместе с апостолами сказать: ничего хорошего мы не сделали.

Вот так. А чтобы этому научиться, надо всего лишь исполнить заповеди Божьи, тогда мы поймем, что никто никогда не согрешил так, как я. А пока мы этого не сделали, мы не видим этого. Когда мы будем стоять во время Великого канона и слышать эти слова, несколько раз встречающиеся, что никто не погрешил на земле так, как я, укорим себя за то, что мы просто не исполняем заповеди Божии. Если бы мы их исполнили, то мы бы увидели себя хуже, чем все, а раз не видим – это всего лишь обличение: мы не исполняем заповеди.

6-й тропарь: «Лествица, юже виде древле великий в патриарсех, указание есть, душе моя, деятельнаго восхождения, разумнаго возшествия; аще хощеши убо деянием, и разумом, и зрением пожити, обновися».

Вспоминается сюжет, когда патриарх Иаков видел лестницу, по которой ангелы сходили и восходили. Так вот, лестница эта есть указание для души, для деятельного восхождения: не размышление о восхождении, а именно восхождение по ступеням добродетели – если хочешь, то можешь и делом, и разумом обновиться. Это образ, взятый Иоанном Лествичником (его известная «Лествица»): мы восходим по ней на Небеса. Восходим, восходим, восходим, – как у Иоанна Лествичника написано… Этот образ общий для тогдашней аскетической литературы. Лестница Иакова – образец нашей жизни для восхождения к Богу. Но условие восхождения, «разумного восшествия», как говорится, – разумом обновиться. Чтобы восходить к Богу, надо обновиться своим умом. Апостол Павел постоянно пишет об обновлении ума. Собственно говоря, «обновление ума», или «обращение ума», и есть прямой перевод слова «метанойя» (греч. μετάνοια, букв. «после ума») , то, что мы называем покаянием. Покаяние – это обновление ума, обращение ума.

Так что же такое обновление ума? Как это? Чтобы ум (разум ли – кому как понятней) обновился, нужно поменять фокус. Мы смотрим куда? Мы смотрим вокруг себя, и так устроен плотской разум. Мы видим людей, машины, камеры, бутылки или конфеты в магазине, мебель на любой вкус – у кого какие соблазны – все вокруг себя видим: проблемы, политику, спорт, Америку, ракеты – много чего. Весь наш ум – во внешнем зрении, мы умом (это образ из святых отцов) шляемся по улицам этого мира, буквально шляемся, то есть идем по улице – вот витрины, вот с другой стороны витрины, вот машины, люди – девушки, мужчины, старики, женщины. Мы наблюдаем за ними или умом погружены в собственные проблемы: что у меня с мужем, что у меня с женой, что у меня с детьми, что у меня с работой, что у меня с приходом, как мне наладить отношения с соседками, и так далее. Это все внешнее – во всем этом созерцании Бога нет, есть мир, и наш ум через созерцание привязан к миру.

И вот с нами что-то происходит – мы сами не знаем, что. Вдруг нам это все осточертело: «Вот не хочу это видеть, надоело, достало, чего-то хочется другого». А что другое? Иногда человек даже не понимает – что. И плутает очень много, попадает в разные секты, восточную мистику, уходит в астрал и в астрологию тоже – куда угодно: он не сразу обретает правильное направление. Но вот в Церкви человек должен понять, что на самом-то деле ум должен обратиться куда? Не в Бога – где вы Его видите, где вы Его найдете? – а внутрь. И только собирая ум внутрь, сосредоточивая его внутри, мы и можем там, внутри, встретить Бога.

Каким образом происходит «собирание ума внутрь» (такое аскетическое выражение)? Внимательной молитвой – она может быть Иисусова, может быть какая-то другая (кто-то Псалтирь читает), но она внимательная. Но должно быть внимание, то есть ум сосредоточивается на словах молитвы, и молитва собирает ум внутри. Человек может и так собраться. Например, философский ум – это внешне собранный ум. Но он размышляет об отвлеченных предметах – он, конечно, погружается внутрь явления, но по сути-то дела это явления мирские, от мира сего – не от Бога. Так что правильным собиранием ума является именно молитва.

Этим христианство отличается от восточных мистик, где тоже есть собирание ума, но оно происходит с помощью определенных медитативных практик (они называются «мантры» или как-то еще по-другому). А в Православии это именно молитва, потому что молитва содержит в себе обращение к Богу. На молитвенной обращенности к Богу человеческий ум собирается, учится молиться, то есть предстоять Богу, и он собирает себя не просто так, отвлеченно, а пред Лицом Бога. И когда он собран и действительно ощущает всю свою немощь, испорченность и нужду в Спасителе, в Боге, то Бог изливает на этого человека Свою благодать, Свой свет. Именно излияние света и благодати и обновляет ум. И когда ум обновляется, его как бы перезагружают – как бы перепрограммируют наше сознание, и ум начинает иначе оценивать вещи, которые снаружи, и вещи, которые внутри. У него меняется шкала ценностей.

Он начинает отрываться от мирских вещей и восходить к Богу. И на каждой новой ступени – новые молитвенные усилия, новые глубокие усилия по собиранию себя пред Лицом Бога: отречение от разных страстей, выталкивающих нас из собирания, отвлекающих нас на мир. Собирание себя приводит к новому молитвенному вдохновению, а оно приводит к новым благодатным переживаниям, к новым обновлениям, и человек поднимается дальше. Вот так и идет восхождение. Но начинается все с собирания ума в молитвенном предстоянии Богу. Для этого потом потребуется все – и исполнение заповедей, и борьба со страстями. Но корнем – как бы поворотным деятельным механизмом, который запускает процесс обновления, – является молитвенное делание, о чем здесь и говорит Андрей Критский.

Дальше сразу подряд прочитаю следующие 2 абзаца, 2 тропаря. Они тоже о Иакове – связаны с эпизодом его женитьбы. «Зной дневный претерпе лишения ради патриарх и мраз нощный понесе, на всяк день снабдения творя, пасый, труждаяйся, работаяй, да две жене сочетает. Жены ми две разумей, деяние же и разум в зрении, Лию убо деяние, яко многочадную, Рахиль же разум, яко многотрудную; ибо кроме трудов ни деяние, ни зрение, душе, исправится».

Непонятно, да? Особенно 2-й тропарь? Патриарх претерпел жару и холод, ибо каждый день работал. Сколько лет? 14 лет непрестанно работал, чтобы отработать брак с двумя женами – под женами же разумеется деятельность и созерцание; это уже истолкование самого Андрея Критского, тут он в умозрение пускается, но нам это интересно, он толкует это в соответствии с тогдашней аскетической традицией. Деятельность и созерцание – это разум, зрение. Лия – это деятельность: у нее много детей, а Рахиль – созерцание: ей все дается с трудом.

Но без трудов ни деятельность, ни созерцание душе исправиться не дают. О чем тут идет речь? Очень интересный момент. В жизни всякого человека вообще (ну а нас интересует христианин) есть 2 направления духовной деятельности. 1-е – это собственно деятельность. Что мы тут имеем? Пост, коленопреклонение, псалмопение, стояние в храме, дела милосердия. Деятельность – то, чем, собственно говоря, большинство православных людей и занимается. С этим все понятно. То есть, попросту говоря, человек что-то делает ради Христа, какие-то реальные шаги.

А созерцание что такое? Под этим словом скрывается как бы богообщение, которое наступает через молитвенную деятельность, через размышление о Боге, через откровение Бога конкретному человеку – то, что мы читаем в основном у отцов-аскетов, таких, как Исаак Сирин, или Симеон Новый Богослов, или Феофан Затворник, люди, которые за свою устремленность к Богу получили некоторые откровения от Бога. И в чем тут смысл? Что легче? Деятельность легче. Поститься легче, чем молиться – причем молиться правильно; делать добрые дела легче, стоять в храме, делать поклоны, ходить в храм на службу, выстаивать длительные службы – легче, чем, например, прочитать, скажем, 300 Иисусовых молитв, ни разу не отвлекшись умом от Бога, или просто даже прочитать то же самое утреннее правило, добившись, чтобы мысль не отклонилась от молитвы никуда. Именно эта деятельность (сугубо духовная) рождает плод: плач, подлинное покаяние, сокрушение, познание своих грехов, любовь к людям, к Богу, все то, что мы читаем у святых отцов. Но дается это с величайшим трудом.

А деятельность? Она бесплодна? Наоборот. Когда мы ухаживаем за больными людьми, что мы получаем? Мы уже получаем радость. Даже если этот человек нас не любит, не благодарит, ругает, мы все равно получаем радость. Что мы видим? Мы видим свои труды. Вот у меня 3–4 бабушки. Я же понимаю, что, за ними ухаживая, исполняю заповедь Божию. Я вижу дела своих рук. И даже если меня за это упрекают, я вижу, что заповедь исполняю – это меня уже утешает. А теперь отмените все это: вот не буду никуда ходить. И посидите дома, и поучитесь умной молитве по книгам каким-нибудь. У вас это не получится, может быть, и через 5 лет – как Силуан Афонский 15 лет молился, и никакого толку, изнемог человек; потом еще 15 лет молился – никакого толку. То есть толк есть, но реально ничего не происходит, и надо терпеливо это поднимать каждый раз, как камни огромные ворочать. А никто не видит. И ты не видишь, даже не понимаешь: зачем это нужно? Господи, да сколько же можно? В чем смысл всего этого? Он получил ответ. Еще 15 лет трудился, прежде чем явились плоды этой деятельности.

А когда начинаешь ухаживать за больными, плоды своей деятельности видишь сразу, и это тебя утешает. Поэтому он и говорит, что деятельность хороша, легка. Не то что беструдная, но она легка по сравнению с созерцательной жизнью: вот они, плоды, на виду. А к подлинно духовной деятельности, молитвенной практике подойти очень трудно, это требует великих подвигов. Но при этом он говорит: «Ну и что? И то, и другое все равно нуждается все равно в труде, который мы поднимаем ради Христа». Поэтому, например, мы действуем, это легче, чем созерцание, но это трудная работа, требует усилий, труда, смирения, терпения, очень многого: она легче по сравнению с созерцательностью, но трудна сама по себе.

А человек, который молиться пришел, который, как Исаак Сирин, решил познать все тайны молитвы, – он только в молитве пребывает? Ему не надо выходить навстречу людям? Рано или поздно к нему приходят люди, и он должен что-то с ними делать – любить, терпеть, милосердствовать и так далее. Даже отшельники соприкасались с людьми и должны были это понести: скажем, Серафим Саровский – вообще созерцатель, молитвенный трудник, но ему немало пришлось потерпеть от братьев: терпеть, смиряться, ухаживать, помогать, о сестрах заботиться… Все эти вещи тоже необходимы…

А тот, кто трудится только деятельно, если не встретит в своей жизни человека молящегося, если сам не научится молиться, будет успешен в своей деятельности? Нет. Ему тоже потребуются постоянно или в какой-то степени и опыт молитвы, и умный совет опытного духовника или еще что-то.

То есть Андрей Критский говорит, что есть как бы два направления, но одно без другого они не могут быть.

И тем, кто молится, нужны добрые дела, исполнение заповеди в отношениях с людьми, и тем, кто служит людям, нужны и умная молитва, и понимание своих страстей, и борьба с грехом, просто в меньшей степени. И тем нужен труд, и другим нужен. То есть и в Церкви вообще, и в каждом человеке в разные моменты его жизни требуется и то, и другое. Он говорит, что не надо отсекать что-то и сосредоточиваться только на одном. Если сказать «для меня главное молитва, отвяжитесь от меня все», закрыться на ключ и опустить шторы на окна, выбросить телевизор, радио, компьютер и прочее, прочее, взять томик Исаака Сирина и четки на 200 молитв и сидеть это все тянуть… Не поможет. Вам нужны будут люди. С этими людьми нужно будет учиться смиряться, терпеть, молиться, внешние дела делать, как бы мы ни старались сосредоточиться только на молитве. И люди, которые хотят думать, что «молитва – это чушь, ерунда, главное заповеди Божии исполнять», тоже ничего не смогут сделать без молитвенного опыта. И то, и другое важно. И это особенно актуально во время поста.

Пост – время сугубого покаяния, мы это знаем, уже про это говорили. Но часто у людей возникает вопрос: «А зачем столько времени уделяется службе, молитве? Зачем все эти тексты? Может, не тратить на это ни сил, ни времени, а пойти за кем-нибудь поухаживать? Раз пост, использовать это время для милосердия». Да, и милосердию тоже найдется время человеческой жизни, но сейчас нужно сосредоточиться на молитвенном вдохновении и молитвенном порыве, на покаянии, которое мы реализуем по преимуществу в молитвенном делании. Потому что пока не почувствуем, что главная наша беда в том, что мы лишены боговидения, богообщения, что мы не имеем дерзновения пред Богом, что мы не умеем молиться, мы не знаем собственного сердца, что мы понесем людям? О чем мы им скажем? Чем мы им поможем? Мы принесем только тепло своих рук. Это неплохо, но Христа-то мы не понесем. И получится, что мы можем делать, делать, делать, но мы Христа не знаем – и ближнему ничего не засвидетельствуем, ведь мы потерялись перед Лицом Христа: мы не собрались перед Ним, мы не научились предстоять Ему. Мы как бы выбрали только одну половину.

Великий пост – время, когда мы по преимуществу выстраиваем вертикаль, когда мы учимся молитве, покаянию, собиранию себя перед Богом, а потом, когда мы обрели Пасхальную радость, встретились со Христом, когда мы уврачевали благодатью Божией раны своей души, мы возвращаемся к людям и снова служим им, живем для них, но уже обогащенные, примиренные с Богом, получившие опыт богообщения, мы выстраиваем связь с Ним. И вот об этой закономерности с помощью сюжетов о двух женах Иакова Андрей Критский и говорит.

5-я песнь понедельника, 4-й тропарь. «От сродников праведная душа связася, продася в работу сладкий, во образ Господень: ты же вся, душе, продалася еси злыми твоими».

И вспоминается история Иосифа, когда он от братьев своих был продан в рабство. А здесь говорится, что от сродников была продана душа «в работу сладости» – мы проданы «в работу сладости»: любой страстный плотской помысел содержит в себе сласть, то, что нас пленяет – именно сластолюбие, любовь к каким-то там сладостям, которые внушает нам помысел, и приводит нас в рабство. Кто в этом виноват? Мы сами. Тут образ берется: как там родственники продали Иосифа в рабство, так я сам свою родную душу продаю в рабство.

Апостол Павел в 6-й главе Послания к Римлянам, которая читается во время Крещения, говорит: освободившись же от греха, вы стали рабами праведности. Говорю по рассуждению человеческому, ради немощи плоти вашей. Как предавали вы члены ваши в рабы нечистоте и беззаконию на дела беззаконные, так ныне представьте члены ваши в рабы праведности на дела святые. А чтобы стать рабами праведности, надо, чтобы душа возненавидела сластолюбие. Но в результате мы падаем. То есть вот нам пришел какой-нибудь помысел, не важно какой: ну, иди посмотри по телевизору, что там показывают, нам приятно, мы ожидаем от этого просмотра какие-то приятные ощущения, у каждого они свои. Почему мы идем это смотреть? Кто в этом виноват? Мы.

К нам пришла соседка и начинает говорить: у нас президент плохой, налоговая плохая, Пенсионный плохой, в магазинах плохие люди – цены растут, в магазинах плохие поставщики – продукты никуда не годные, ЖКХ ужасное, в городе жить невозможно – экология плохая, в селе жить невозможно – работы нет, и вообще в этой стране, да и в этом мире жить невозможно. Мы ее слушаем… И что дальше? Мы начинаем осуждать. Почему? А нам приятно. Вот это важно.

Не потому, что она нас совратила, соблазнила, увлекла, а потому, что нам приятно. А стало быть, мы, придя на Исповедь, что говорим? «Я осудил». Ибо очень хотел этого, – потому и осудил. А мы начинаем как Исповедь? «Батюшка, тут ко мне соседка пришла… Вот же кто ее принес? Ведь я же, по сути-то своей, батюшка, великая праведница. Если бы ко мне всякие соблазнительницы не ходили, я бы давно уже в ангельском чине была. Но они ходят и ходят». А чего она пришла-то? Ее Бог привел. Для чего? Мои грехи открыть, чтобы я понял. А то ведь я сижу и начинаю думать: «Так я ничего вроде, в зеркало посмотрел – постнический вид у меня образуется, похудел, молитвы сегодня прочитал, целых 25 минут молился – на 2 минуты больше, чем вчера, понимаю, что вот еще немного – и буду свое Дивеево строить. Вот я уже внутренне готов, созрел», – а тут соседка, которая показывает: какое тебе Дивеево, какие молитвы? Ты весь в грехах, потому что ты любишь осуждать.

Это принципиальная установка, которая очень важна для Исповеди: не обвинять других мы приходим на Исповедь, не оправдывать себя. Мы должны прийти и сказать: я очень люблю осуждать, поэтому вот сегодня осудил. Что касается осуждения, просто все на это падки.

А можно, скажем, взять более экзотические грехи (условно говоря – экзотические). Позвали друзья некоего человека (назовем его, например, Сигизмунд): ну что, пойдем выпьем. Он говорит: «Я не хочу». – «Как не хочу?». – «Не хочу. Так плохо, что ли?». И вот сколько ему ни говори, он не будет пить. Почему? А не хочет он – нет ему сладости в этом, никакого, извините за выражение, кайфа он от этого не испытывает. «Это противно по запаху, по виду – вообще противно». Он не нуждается в том, чтобы веселиться; в соблазне алкоголя у него нет никакой сладости, это его не соблазняет: сладости в этом он не чувствует. Но если ему предложить, например, мясо? – «Мясо я поем. С великой радостью – особенно если вкусно приготовлено, почему бы не поесть? А, я забыл, что сегодня пост… Но я же с друзьями. И путешествующий, между прочим, практически с другого района города приехал сюда. И в гостях опять-таки. А сказано, чтобы никто не знал о моем посте. Поэтому я со спокойной совестью сейчас мясо и наверну». А потом человек приходит на Исповедь и говорит: «Батюшка, вот такая ситуация сложилась, что мне пришлось пост нарушить, но я это ради друзей». – «А чего ты каешься? Если ради друзей, то нет никакого греха. Ты хороший, все нормально, ты друзьям любовь оказал». А что ты каешься тогда? Тебя совесть замучит, но ты пытаешься оправдаться. Не оправдывайся.

А на самом деле-то все просто: в мясе для тебя есть сладость, она тебя прельщает, в алкоголе – нет. Ты падаешь на одно и не падаешь на другое. Но, если ты падаешь, виноват ты – не друзья, которые тебя пригласили, а ты сам. И так устроен механизм падения человека. То есть когда он падает, он падает не потому, что кто-то пришел и соблазнил его: женщина в короткой юбке или мужчина в белом галстуке. Или новая машина соседа. Нет, виновата твоя сласть – то, что ты считаешь сладким. Есть люди, например, которые машины от забора не отличают: что машина, что забор – они одного цвета. Поэтому им не хочется машину. «А зачем? Я хожу пешком и не заморачиваюсь». Никакие машины не прельщают – ни за сто миллионов, ни за один миллион. Его душа чиста от этой страсти. Да, чиста.

А другой человек, скажем, который постоянно об этом думает, смотрит журналы, ищет, все сравнит и решит, покупать или не покупать, продешевил или не продешевил, и так далее, – сама сласть, с которой он рассматривает соседскую машину, показывает, что у него есть страсть. И нисколько сосед не виноват. Если он пойдет завтра и возьмет кредит, чтобы купить новую машину, в этом виноват будет только он. Но он придет через год на Исповедь и скажет: «Батюшка, бес меня попутал, опять кредит взял. Уже и зарекался, что кредиты брать не буду, но тут вот, понимаете, какое искушение вышло: моя машина-то старенькая стала, я на ней уже полгода езжу и понимаю, что ресурс уже весь отработанный, поэтому, думаю, надо новую купить, и тут как раз звонят – говорят, кредит возьми. Ну, я и взял сдуру-то. А вообще, батюшка, я не виноват, я к машинам вообще равнодушен, мне без разницы – какая». Никогда не слышали таких речей? Так может быть с чем угодно. С домиком в деревне, с квартирой, с машиной, с женой, с едой, с чем угодно. Мы идем Великим постом и начинаем смотреть… Смотрим вывеску – постный торт, изучаем – постный или не постный. Еще консультанта позовем: «Е-24 – это постная добавка или не постная? Постная? Ну ладно, возьму». И совесть спокойна – даже на Исповеди не скажем, а может, скажем. А в сущности, дело не в том, из чего торт состоит. А в чем? Нам сладкого хочется. Вот и все.

И вот поймите главнейшую мысль, которую до нас хотят донести святые отцы: все, что с нами происходит в течение дня, поста, года, жизни, – это всего лишь милость Божия, Промысл Божий, который помогает нам вытащить, понять, осознать собственный грех, собственную испорченность, собственную страсть; люди, которые приходят и доводят нас до колики, гнева, осуждения, раздражения, до сластолюбия, похоти, падения, до алкоголя, посылаются нам Богом, чтобы раскрыть потаенность нашего сердца. Мы бы иначе этого не увидели: если бы мы жили все в одиночестве, мы бы считали себя такими хорошими, такими святыми! Мы бы мысленно уже монастыри вокруг себя построили… Только в этот монастырь никто бы не пришел, кроме нас самих: никто бы нас не выдержал, никто бы с нами жить не стал, и была бы у нас вся страна в одних монастырях, но только для одного человека – для меня самого: «Вот я могу в этом монастыре жить, я такой хороший, а остальные меня просто не понимают. Святость обжигает, понятно же: тяжело со святым человеком жить, все знают, поэтому со мной никто не может ужиться. Но это неизбежно – таков удел высоких душ, быть всегда в одиночестве!».

Но смотрите внимательно. Когда в пост вы раздражились или разгневались, первый помысел вам говорит: «Ну что ты меня в искушение ввел? Не надо было туда ходить, и не было бы этого искушения». Да какая разница? Это было внутри вашего сердца – если бы этого не было внутри вашего сердца, вы бы никогда так не сделали. Как говорит Священное Писание, каждый человек из сокровища сердца своего выносит либо плохое, либо хорошее. То есть то, что мы вынесли, то там и есть. Если мы наорали, значит, гнев на сердце висит. Если раздражение, – оно там висит. Впал во флирт по поводу 8 марта или на каком-то мероприятии? Так это не потому, что она неприглядно была одета, а потому, что у меня это в сердце есть, и Бог помог это вытащить и осознать. Поэтому, приходя на Исповедь, я должен начинать: «Я, Господи, грешен, я развратен. Эта развратность в том, что вот случился маленький повод – и я начал флиртовать», «я люблю сладкое. Только чуть-чуть попостился – меня уже на сладкое тянет», «я люблю себя, потому что только человек сказал что-то против моего мнения, я сразу на него раздражился». Вот когда Исповедь будет такой, тогда и слезы будут такие, какие требуются, и сокрушение великое. Мы постоянно прячемся за самооправданием, и поэтому с нами ничего не происходит.

Вторник, 3-я песнь, 4-й тропарь: «Хама онаго, душе, отцеубийца подражавши, срама не покрыла еси искренняго, вспять зря возвратившися» – ты, душа, подражала Хаму, отцеубийце: стыда ближнего твоего не покрывала, обращаясь вспять. Это как? Сыновья Ноя вошли спиной, чтобы не видеть наготы отца своего, а ты никогда не покрывала срама, стыда ближнего своего. То есть поступала как? Как Хам. Все просто и понятно: если мы не скрываем срамоты, греха, падения ближнего своего, то мы поступаем, как Хам. Что с Хамом произошло, мы уже, наверное, знаем. А кто-нибудь так думает? О своем поступке кто-нибудь так думает? «Слышали, что на приходе-то батюшка учинил? Ой, грех-то какой! Да все знают, ты одна только не знаешь». Ну и рассказывают какой-нибудь грех. Или: «Эта регентша-то у нас, слышала? Вместо “Господи, воззвах…” хвалитные стихиры запела, да еще и не на тот глас. Безобразие! И чему учат на регентских курсах?!». Мы всегда вот так, на автомате… «А слышали, что соседка творит? Со своим разругалась и выгнала его, вчера на улице сидел на скамейке, говорит: не пускает меня моя благоверная».

Это все что? Хамство. И мы не скрываем, что нам наслаждение доставляет рассказывать, что творят наши близкие. Мы просто наслаждаемся триумфом, вся душа наша поет: «Господи, алиллуйя, я не такой. Ну слава Богу! Ну как же тут не прославить Создателя, что я не такой!».

Но если бы у нас то же самое произошло, мы бы поостереглись про кого-нибудь что-нибудь говорить; никому не нравится, когда про наши немощи кто-то кому-то расскажет – мы не хотим, чтобы это было, а про других с радостью рассказываем, и это грех, но мы его даже грехом не считаем. Мы даже говорим: «Вот я хочу сказать тебе, не в осуждение, но в рассуждение: я считаю, что так, как делает наш батюшка, это нехорошо. Ты знаешь, что он сделал? К нему пришел пьяница (например), и он ему деньги дал. Зачем, спрашивается? Вообще ни к чему. Нет, я не осуждаю, но просто хочу понять». Но, тем не менее, я рассказал, что делает другой человек.

А Исаак Сирин пишет: если увидел павшего, покрой его одеждой своей – не труби о нем: «Ура! Здесь павший! Бегите сюда все смотреть, как лежит человек». Это у так нас сейчас модно по всем этим шоу, – а надо покрыть, чтобы никто не заметил.

Знаете историю из древнего патерика? Про бочку. Игумен покрыл своего монаха, который привел в келью блудницу, спрятал ее, скрыл. Игумен, который должен за порядком следить! Это и есть – «покрыть немощи друг друга»: спрятать, своей спиной заслонить, чтобы никто не увидел. А мы и не про чужих, мы и про своих так делаем. Скажи кому – это же с ума сойти: муж про жену, жена про мужа, оба про детей, а еще, избави Бог, про родителей. Это же кошмар, это все непрекращающееся хамство, а мы даже за грех это не считаем и на Исповеди об этом не говорим!

Следующий тропарь: «Запаления, якоже Лот, бегай, душе моя, греха: бегай Содомы и Гоморры, бегай пламене всякаго безсловеснаго желания» – вроде все тоже понятно: как Лот убежал от огня, из горящих Содома и Гоморры, так и нам надо бегать от греха, бегать всякого бессловесного пожелания. «Безсловесный» на славянском – это всегда «скотский», «животный»: «бегай всякого скотского пожелания». Конечно, когда мы слышим подобные вещи, мы вроде и не улыбаемся (хотя почему бы не улыбнуться: ну очевидно же, что мы не такие: какие там Содом и Гоморра – мы вполне благочестивые люди! Сроду у меня не было никаких подобных желаний, какие уж там «безсловесные»? Ничего подобного не было!).

А что получается? Представим идеальную ситуацию: у всех стоящих в храме никогда не было подобных «безсловесных» желаний. Они никогда не соблазнялись содомскими отношениями, тем более, не уподоблялись каким-то там скотам. Даже в мыслях не было никогда – и так у всех стоящих в храме. Стало быть, что мы должны сделать? «Это у Андрея Критского были проблемы. Понятно, жил в пустыне, одичал. К нам это не имеет отношения, мы порядочные люди и не испорченные всеми этими восточными вещами». Зачем этот тропарь? Исключим его. И сокрушаться, и плакать по этому поводу не будем. Что будет? Да, через лет этак через 15 или 20 у трети людей в храме эти мысли появятся. А если не спохватиться, не вспомнить этот тропарь, то через 50 лет это появится уже не в виде помыслов. И люди будут думать: «А что здесь такого? Какая разница, кого любить? Ведь главное что? Любовь. А какая разница, кого я люблю? Не имеет никакого значения, все пустяки. Образ предпочтения: тебе нравятся блондинки и брюнетки, а мне блондины и брюнеты – вот беда-то! И все».

Это мы сейчас улыбаемся. А в Европе уже не поулыбаешься. Мне страшно: я прочитал на этой неделе о процессе в Великобритании. Женщина, русская по национальности (она работает уже почти 20 лет в системе английского образования, в школе), одной девочке на уроке сказала: ты не переживай, родная, за свои предпочтения (не буду говорить – какие, понятно), ведь Бог все равно тебя любит. И на том основании, что она упомянула имя Божие в этом учреждении, ее уволили.

И вот я размышлял об этой ситуации… В принципе, в системе государственного западноевропейского образования возникает такая ситуация… Хотя нет, не возникает – создается искусственно: все люди, которые могут остановить процесс гендерной революции, из школ выдавливаются, чтобы они даже словом, мыслью, внутренним авторитетом не смогли остановить развращение детей. И это целенаправленно государство проводит.

И когда я все это увидел, каждая жилочка в моем существе содрогнулась. Понимаете? Беззащитность детей! Никто не может это остановить. Их сознательно развращают с детских лет, внедряя в их сознание определенные гендерные стереотипы, и никто не может этому помешать, никто не может остановить этот процесс. Ребенок сам тоже не может. В нежном возрасте надо этот процесс запустить, чтобы ребенок принял это как норму, а потом с ним уже ничего не сделаешь. Невозможно. Он уже воспитан таким образом. Ни родители, ни положительные люди, ни хорошие учителя – никто не сможет повлиять на ребенка. Их выдавливают из этой сферы. И вот представьте, что это делают с вашими детьми. Тогда, когда они говорят: мама, а что это, а почему так? А им говорят: а вот так, это хорошо, а это плохо. И твердят им это на протяжении многих лет. По сути дела, это нацистская система воспитания, когда ложная модель поведения внедряется с детских лет, и потом ничего не сделаешь. Вот и получается Содом и Гоморра.

А начиналось с невинных пустяков. Что мы будем тропарь какой-то читать? Нет у нас ничего такого, нормальные мы люди. А на самом деле есть то, что и древние знали: Содом (пусть вам не покажется странным) сидит в душе каждого человека. У каждого, я подчеркиваю, – от самых святых до самых грешников. Он там сидит. Если Бог отымет Свой покров, все станут извращенцами, не уцелеет ни один. Это Божий покров покрывает, но если человек оскотинится (помните – «безсловесное» желание?), то все мы станем вести себя как скоты. Что делает обезбоженный человек? Вы ясно видите, как в Ветхом Завете говорится: не делайте, как народы. Как народы поступали, мы знаем. Но кому интересно, могут посмотреть, как жили народы, окружавшие Израиль в то время, и что там творилось, во что превратилась Греция, во что превратился Рим в конце концов. Обезбоженные люди всегда скатываются к этому. Это первый признак обезбоженности.

Бог оставил этих людей. В Послании к Римлянам апостолом Павлом так и говорится: поскольку они не рассудили иметь познание Бога, то предал их Бог безрассудному уму делать недолжное, исполненных всякой неправды. А собственные похоти всегда приводят человека к тому, что он становится таким, скажем, извращенцем. Надо помнить, что в нашей собственной обезбоженности мы всего лишь, скажем так, скоты: мы созданы вместе со скотами, но мы отмечены тем, что в нас вдохнули дыхание жизни, мы духовные существа. И когда мы забываем, что мы духовные, когда мы сознательно отрекаемся от своей духовной природы, когда мы отрекаемся от того, что велит нам Бог, мы превращаемся в Содом и Гоморру – все без исключения, хоть все человечество, – когда мы скажем Богу «нет» (это как мясо, которое портится все одинаково: хоть свинина, хоть говядина, хоть баранина – когда оно свежее, оно отличается на вкус, а портится одинаково).

Да, если из нас всех благодать Божию убрать, мы все превратимся в банальные Содом и Гоморру – все без исключения. Ведь там город был, и не маленький, и все были одинаковы. И когда Бог отымет Свой покров от мира, все станут как один огромный Содом и Гоморра. По естеству своему бессловесному – ибо отречемся от своего первообраза. Поэтому, когда вы читаете это, не улыбайтесь про себя. На самом деле внутри каждого из нас живет настоящий ад, и только милость Божия его покрывает. Сознавая, во что мы можем превратиться без Бога, надо изо всех сил возгореться, устремиться, как Лот, вверх, вперед, к Богу: «Горе имеим сердца» – только так можно спастись.

4-я песнь вторника, 1-й абзац: «Бди, о душе моя, изрядствуй, якоже древле великий в патриарсех, да стяжеши деяние с разумом, да будеши ум, зряй Бога, и достигнеши незаходящий мрак в видении, и будеши великий купец».

Здесь вспоминается история патриарха Иакова, когда он уединился для молитвы и боролся в темноте, сказано, с неким. По мысли Священного Писания и по толкованию Андрея Критского, Иаков в этот момент встретился с Богом, увидел Бога. И нам говорится, что если мы будем уподобляться Иакову, то сможем так же, как и он, узреть Бога. А что же сделал Иаков? Вот слово – «изрядствуй»: делай нечто из ряда вон выходящее (попросту говоря, не формально). «Изрядствуй» – хорошее слово: вот есть «ряд», «договор» («Что ты со мной надумал рядиться?», то есть договариваться). «Ряд» – это некие условия. А «изрядно» – это именно когда не по договору, не формально… Мы должны относиться к тому, что мы делаем, к нашей жизни во Христе, неформально.

Недавно прочитал у Паисия Святогорца – на вопрос, как становятся такими, как он, святой говорит: «Мне кажется, у человека должна быть некая сумасшедшинка, нечто изрядное, когда он готов к неформальному отношению с Богом» – нечто надо делать изрядное: не так, как надо, а нечто изрядное. «Положено поститься так – а я буду поститься жестче. Не потому, что я такой великий, а потому, что я хочу, чтобы Бог простил мне мой грех – как Мария Египетская: ведь можно было примириться с Богом, выйти замуж, жить спокойно семьей припеваючи, периодически изменяя своему мужу: „Скажу на Исповеди, покаюсь, Бог простит, что такого-то?” – и умерла бы спокойно, отпели бы, похоронили, дети бы за нее молились, и все были бы радостны. А ей захотелось изрядных подвигов, она мучила себя изрядно – она же жила в голоде…. Она могла подумать: «Одежда изорвалась, не могу же я голой жить в пустыне, поэтому вернусь к людям – попрошу, чтобы одежду дали». Нет, она этого не делает. Ну и „умереть с голоду – кому от этого польза? Поэтому вернусь-ка я к людям, попрошу есть – может, они мне дадут?”… Она ничего этого не делает – она несет изрядный подвиг, вспоминая свои из ряда выходящие грехи». То есть человек готов к такой изрядности, к такому порыву – сделать что-то сверх того, что делают все. Не чтобы выделиться, а именно чтобы взыскать Бога, угодить Ему, сделать то, что Он от меня ждет. Именно так и делали все святые.

Христос говорит такую притчу: Поистине говорю вам: много вдов было в Израиле во дни Илии, когда заключено было небо три года и шесть месяцев, так что сделался большой голод по всей земле, и ни к одной из них не был послан Илия, а только ко вдове в Сарепту Сидонскую – только там нашлась женщина, готовая на сумасшедший поступок: последнюю горсть муки отдать чужому человеку. И от того, что она смогла это сделать, она получила чудо.

Так вот, Господь ищет людей, готовых к неформальным отношениям, готовых сделать чуть больше. Никто не заставляет, скажем, быть сестрами милосердия. Могут спастись не сестры милосердия? Могут. Зачем им это надо? Вот это и есть изрядность: «А вот мне мало. Я не могу просто так жить, мне надо больше – я не могу жить, зная, что где-то люди страдают, нуждаются, пойду к ним». Я вот вчера прочитал про одну китаянку. Она была мусорщицей и подбирала детей, брошенных в мусорные баки. И всех выкормила. Разве ей больше всех надо? Она не могла пройти мимо, не могла их оставить. Ей не важно было, даст государство денег или не даст, как она будет… Но ребенок лежит – его надо спасти! Вот изрядности, порыва, импульса, неформальности в отношениях с Богом всем христианам существенно не хватает.

3-й тропарь 4-й песни: «Исава возненавиденнаго подражала еси, душе, отдала еси прелестнику твоему первыя доброты первенство и отеческия молитвы отпала еси, и дважды поползнулася еси, окаянная, деянием и разумом: темже ныне покайся».

То есть вспоминается известный сюжет про Исава, который, как мы помним, за чечевичную похлебку продал свое первородство и тем самым лишился отеческого благословения («отеческой молитвы», как здесь сказано); Андрей Критский тем самым говорит, что мы похожи на Исава. Но тут вот интересное выражение: «Исава возненавиденного». Почему он так называется? В Библии (не там, где стоит сюжет о чечевичной похлебке, а в другом месте, и у апостола Павла тоже) сказано: «Иакова Я избрал, а Исава возненавидел». Именно это здесь и упоминается: Исав был возненавиден Богом, а ты подражаешь тому, кого Бог возненавидел. Зачем ты это делаешь? Но каждый спросит: «Как же это мы так делаем? Мы же так не делаем. Мы же Исаву не подражаем: мы же за чечевичную похлебку себя не продаем, и первородство свое не продаем!». Но мы так поступаем постоянно, и Великим постом в том числе, а уж не Великим и подавно.

Стоит только прелестнику, который упоминается в этом отрывке («прелестник» – искуситель, лукавый дух), предложить нам что-нибудь сладкое, что-нибудь вожделенное, что-нибудь приятное, хотя это и сопровождается нарушением заповеди Божией, как мы тут же, не задумываясь, делаем то, что он нам предлагает. Даже вот самое простейшее: в пост приходим куда-нибудь, где кушают что-нибудь вкусненькое, и у нас сразу же мысли в голове – мы начинаем придумывать, по какому бы поводу мы могли бы здесь сейчас покушать: «Мы путешествующие? Находимся ли мы в гостях? А, может, мы двое суток ничего не ели? Ну должна же быть какая-то причина, по которой мы сейчас здесь можем вкусненько покушать!» – и мы придумываем, находим с радостью эту причину и кушаем. А потом, когда приходим на Исповедь, говорим: «Батюшка, я тут пост немного нарушил, но я ради общения, ради скромности, чтобы никто не догадался, что я пощусь». Мы нарушаем заповедь Божию – не исполняем то, что велит нам исполнять Бог.

Но если мы не соблюдаем заповедь Божию, нарушаем ее, значит, мы тем самым отвергаемся жизни. Ведь – когда мы крестились, когда мы погружались в купель, это читалось в апостольском отрывке – читались слова, что мы должны сделаться рабами праведности, как были некогда рабами греху? Но мы ведем себя как рабы греха, то есть стоит только греху нас поманить, мы тут же бросаемся на этот грех и отвечаем ему взаимностью: мы отрекаемся от того нового звания, к которому призваны, – от свободы сынов Божьих. Мы больше не сыны Божьи – мы ведем себя как рабы греха, как люди, за которых никогда не проливалась Кровь Христова.

Чего бы мы грешили? Ну, были бы у нас грешки невинные, о которых и сказать-то особо нечего, так нет же – у нас у всех грехи. Это же не просто так – невинные грехи. Конечно, среди нас (к счастью или к сожалению) Марий Египетских нет, никто блудом не грешит, никто в пост мясо не ест, никто никого не убивает, не грабит, дома не сжигает, но что мы говорим на Исповеди? «Не могу простить, осуждаю, раздражаюсь, гневаюсь, молиться не умею» – обычный букет самых простейших наших грехов, но каждый из них есть нарушение заповедей. Каждый.

И мы говорим, что мы эту заповедь исполнить не можем. Значит, мы рабы греха? Мы не можем не раздражаться, мы не можем молиться за обижающих, мы не можем простить человека. Не можем, и все. Мы так и говорим: «Не могу». На Исповедь приходим и говорим: «Не могу!». Батюшка по неопытности своей пытается учить нас уму-разуму, говорит, как это сделать… «Да 300 лет он мне нужен! Слушать его еще! Сказала ведь, что не могу. Ну что пристал? И не говори так, не учи меня жизни – мне так удобнее жить, сознавая, что я не могу так делать. Сердце у меня такое вот раздражительное, душа у меня такая вот обидчивая. Поэтому не могу я вот это сделать, не просите меня».

И это сплошь и рядом, и это я говорю про самых ревностных христиан, которые в храме не то что 5 лет, даже не 10, – они всю жизнь ходят в церковь, но они приходят и говорят: «Батюшка, у меня, значит, такой грех: внук (племянник, дочь, сын, муж) приходит как-то и начинает смотреть сериал. И смотрит он его, и смотрит (в компьютер играет и играет). Я ему и так скажу, и так скажу, он все смотрит (или играет). Ну я так и согрешу на него, накричу, конечно. А что, батюшка, грех это или не грех?», – спрашивает человек с надеждой, что я скажу, что это не грех – что «правильно ты заботишься, ревнуешь о спасении человека». Но, по сути-то дела, сейчас здесь, на Исповеди, человек что делает? Осуждает другого человека здесь, перед Лицом Бога, – он пришел осудить другого человека (не важно, кто он, – муж, племянник, соседка). Он его осуждает, не боясь ничего. И все остальное уже не имеет смысла.

Ведь Исповедь начинается с того, что человек приходит и говорит: «Господи, я согрешил вот этим, этим, этим – прости меня!». А мы приходим и начинаем осуждать другого. В конце, где-то там, между делом, ставим строчку, что и у нас есть небольшой грешок, «но после всего, что сказано, ведь священник должен понять (и я понимаю), что этот грешок такой маленький по сравнению с тем великим грехом, о котором я только что рассказал!». Мы мало того что осудили, – мы еще обличили грех других: мы обнаружили его, мы раскрыли грех ближнего своего. Как это называется? Хамство называется. Мы поступили как хамы, обнаружив перед лицом священника грех человека, которого священник и не знает, а уже о нем рассказывают.

Этот соблазн постоянно присутствует в нашей жизни. Мы легко нарушаем заповедь, даже не пытаясь для нее подвизаться – усиленно постараться, чтобы эту заповедь исполнить. Хоть бы побороться немного… Нет, мы будем бороться, стараться не есть скоромного, – но мы не делаем ничего, чтобы простить, помолиться, покрыть немощь ближнего своего, хотя бы в пост не укорять никого, не раздражаться ни на кого, не обличать никого.

И для Андрея Критского это очень болезненная тема, и даже во всем богослужении, не только Великого канона, в некоторых трипеснцах, которые поются в течение Великого поста, часто это говорится: что мы, как Исав, продаем свое первородство за какие-то ничтожные вещи, и они гораздо ничтожнее, чем чечевичная похлебка. Просто потому, что любогреховна наша душа – любит она грех, не любит она Бога. Стоит только предложить нам хоть некоторый повод…

И, конечно, любой спросит: а как же тогда быть-то? Кажется, понятно, человек живет один дома, шторы опущены, дверь закрыта; видно по снегу, что никто давно не заходил к нему. Сидит человек в затворе, макароны закуплены, масло тоже, картошка в погребе есть. Что бы не сидеть? Чтобы никого не видеть, не слышать; глядишь, так и не согрешу. Да, одному человеку так проще, но он ведь тоже лукавит. Он ведь сидит в доме для чего? Ему так нравится. А пост – это время, когда он должен не себе служить, а другому служить, когда он должен как раз сделать что-то ради другого, а не ради себя. Если он и так любит сидеть дома, какой же у него тогда пост? Сиди дома и никого не встречай… А ты возьми и выйди на улицу (ну, на улицу, может, и не надо – там никто, кроме бродячих собак и заблудших людей, тебя не встретит), ты приди в храм и постой с людьми в храме. Дома легче, а ты постой с ними в храме, раздели с ними совместную молитву, посмотри: может, кто-нибудь в чем-нибудь имеет нужду, может, надо где-то икону протереть, или пол помыть, или кому-то помочь? «Нет, это же тяжело, у меня благовидный предлог: пост – сижу дома, имею право никому не помогать, ни во что не влезать, никого не доставать, сижу молюсь, читаю книги в свое удовольствие!».

Лукавство многогранно, оно многосторонне, и разобраться во всем этом без духовника, конечно, сложно, но каждый христианин получил благодать Святого Духа. Если он просто хочет жить не по своей воле, не по своим прихотям и не по своим страстям, а хочет, чтобы была воля Божия, то, несомненно, он ее найдет, даже если нет рядом опытного духовника: все равно – где книжка подскажет, где сердце подскажет, обличит, где подруга или друг вразумит и скажет, как лучше делать. Но главное, что надо понимать: подобными чечевичными похлебками, страстно нами желаемыми, враг и уводит нас от высоты того нового бытия, в которое мы родились, когда крестились во имя Отца и Сына и Святого Духа. Вот с этим надо быть очень осторожным.

И в этом тропаре говорится, что душа «дважды поползнулася еси, окаянная, деянием и разумом: темже ныне покайся». Что имеется в виду? Можно взять того же Исава за образец. Он пал дважды – делом отрекся от первородства: и слово сказал, и отрекся от первородства, но прежде чем он отрекся от первородства словами, съев чечевичную похлебку, у него произошло падение в разуме: разум был равнодушен к первородству вообще – ему дела до этого не было. И, наоборот, Иакову было дело до первородства: он с детских лет думал, как бы ему быть причастным к делу Божию, которое затеял Бог через его праотца Авраама, как бы войти в последовательность предков грядущего Мессии, как бы быть причастным делу спасения человечества… Он думал об этом, разум его искал возможности, поэтому он так дорожил первородством: не потому, что он хотел богатства (он ничего не получил в итоге-то), а потому, что он хотел быть с Богом. А Исаву, наоборот, до Бога не было никакого дела.

Падение разума всегда предваряет падение телесное, падение словом. Сначала в уме мы теряем сознание того, что Бог нас видит, что Бог нас слышит, что Бог нам внимает, – и когда мы потеряли это в уме, то и делом делаем легко все что ни попадя… Пришли мы, скажем, на канон Андрея Критского вечером в понедельник, почитали, настроились... Ум наш что-то получил – вот он внимает Божиим словам, может, даже сердце умилилось – мы даже всплакнули немного, даже заплакали. И вот мы идем домой, а дома у нас что? Семья, которая с нами на каноне не стояла – она в другой среде сейчас живет, она в другом мире (в другом измерении, если хотите) – на другую волну настроена. Поэтому я понимаю, что там меня встретит искушение, я знаю это и храню восприятие, покаяние, которое во мне родилось. И как я его храню? Вот мы идем: только бы сохранить мир, только бы сохранить, только бы не наругаться ни на кого, не сделать такого…

Приходим. «Ты где была?». – «Ну, я же тебе говорила, у нас канон Андрея Критского». – «Так долго?». – «Ну, служба 3 часа идет». – «Ужин почему не приготовлен? У ребенка уроки не сделаны. Тут беспорядок». (Ну, не больше, чем в другие дни, но вам кажется, что нынче эти обвинения не очень справедливые, они болезненнее, серьезнее.) Вы начинаете плакать, переживать, мир разрушен из-за того, что так получилось, радости никакой нет, покаяние ушло. Дальше что вы делаете? Готовите ужин, конечно. А дальше? Ну, обиделись – это мы помним. А дальше? Вот именно: детям-то попадет! «Что же ты не мог уроки-то сделать?! Я же тебе все объяснила, что надо сделать. Я же просила тебя: сыночек, я иду на канон, ну сделай, пожалуйста, вот тут спиши, перепиши. Не мог, что ли, сделать? Ну почему ты папу достаешь? Ну сколько раз тебе говорено!». Все, нашумели, накричали. И, ложась спать, вставая перед иконами, мы вспомним этот канон: Господи, ну как тут не согрешишь? И с этой гаденькой мыслью ляжем спать.

И так будет продолжаться всю неделю. Урок не выучен – канон прошел напрасно. А как надо? Вы ведь знаете, что вас ждет дома? Знаете. Но в глубине души вы надеетесь на что? Вы надеетесь: за то, что вы помолились, «Бог сделает все по-другому – сейчас будет тишина и райская жизнь, ведь я же все-таки молилась, даже плакала!» – вы ждете, настраиваетесь, что Бог даст так, что все будет хорошо, а происходит нехорошо. Дальше что? На вас накричали, на вас повысили голос, вам сказали, что вы нерадивая жена. Вы обиделись. Позвольте, а вы 3 часа назад о чем плакали? Вы не то же самое себе говорили? О чем вы плакали? О том, что не великая молитвенница? Тогда это очень плохо. Я говорю, и канон Андрея Критского говорит не об этом.

Если вы плачете, что вы не великая молитвенница, не кушаете раз в неделю, что вы ошиблись и не ушли в монастырь, в какую-нибудь там далекую пустынь на хлеб, на воду, что вы не можете молиться 7 часов подряд, – то это все прелести и к покаянию это не имеет никакого отношения. Такое покаяние может быть (и то с сомнением) у какого-нибудь пустынножителя, им может овладеть такое покаяние, а для нас покаяние – это неправильное отношение к ближним.

Если вы каетесь правильно, то вы себя упрекаете за то, что вы нерадивая жена и плохая мать: настоящее покаяние всегда к этому приводит – вы плакали, что вы нерадивая жена и плохая мать, а когда вам это сказали и показали, вы почему-то обиделись? Значит, вы каялись неискренне. Вы только каялись, а на себя со сторонки поглядывали. Есть в человеке лазутчик, маленький такой, сидит и поглядывает, как я со стороны выгляжу. Каюсь ведь, плачу, а в глубине души это: «Я вот не такая, как мои дети, муж, они не знают этой радости, покаяния не знают. О Господи, как же мне их привести к Тебе? Чтобы они плакали так, как я?!». В глубине души мы считаем себя лучше, чем они. Вот и все.

Вот тот корень, на котором все положение наше как бы покаянного христианского человека выстраивается. И этот фундамент, этот корень Господь и хочет искоренить, потому и попускает, чтобы на нас накричали, наворчали, чтобы ты увидел: то, что ты говорил в храме, к искреннему покаянию отношения не имеет. Например, я хожу перед Богом и говорю: «Господи, я лентяй. Не молюсь, не пощусь, книг не читаю. Поплакал, поревел. Ну правда же, что же теперь сделаешь?». Прихожу на работу, и мне кричат: «Ты лентяй, планы не написал, то не сделал, с детьми не общаешься!»…. А я возмущаюсь: «Да как?» – и очевидно, что я лукавлю: если другие мне говорят то же самое, что я говорю себе, то я должен согласиться: «Да, вы правы, не знаю, откуда вы такие прозорливые, но вы действительно увидели то, о чем я плачу: я действительно лентяй, действительно нехороший человек; простите меня, пожалуйста, я постараюсь исправиться. Очень-очень постараюсь». Понимаете смысл?

И вот сначала у нас падает разум – сначала у нас в уме происходят неправильные вещи, поэтому у нас внутри убежденность, что мы-то на канон пошли, «не то что те мои домашние, которые остались дома»: в глубине души мы считаем себя избранным кругом настоящих рабов Христовых – не то что оставшиеся в миру. А это значит, что мы всего лишь напоказ плачем, чтобы показать Богу и себе самим: да, мы подлинные рабы Христовы. А если бы мы поистине покаялись, если бы в нас проникла мысль, что мы хуже всех, разве мы посмели бы на кого-нибудь голос поднять? Или обидеться на кого-нибудь? Да у нас бы и в мыслях такого не было, – а если там нет, то и на деле нет.

Теперь с этой точки зрения посмотрите на наше внутреннее поведение. То есть для нас типичная ситуация: я обиделась. Если перевести с языка психологии на язык аскетики, что это значит? Я считаю себя лучше (ну, конечно, я не считаю себя лучше всех, все-таки среди нас нет уж совсем таких людей, они обычно в церковь не ходят, разве что случайно на каких-нибудь шикарных машинах заедут и припаркуются у ресторана – ресторан напротив, а они просто ошиблись). Нет, вы не считаете себя лучше всех, но «я лучше того, кто меня обидел, я не достоин такого обращения» – в глубине души у нас гордыня и тщеславие, которое уязвили, и мы обиделись. Понимаете?

Если мы смирились, нас обидеть нельзя – как нельзя было обидеть Христа: Ему можно было сделать больно, но Его нельзя было обидеть или унизить. Невозможно. Это и раздражало тех, кто Его мучил. Он никак не хотел быть обиженным и униженным. Страдало Его тело, но поскольку в Нем не было гордыни, самолюбия, тщеславия – то, что обычно страдает у людей, у Него это не страдало. И это не могли понять люди, Его убивавшие.

Если мы, например, повышаем на кого-то голос, о чем это говорит? Мы раздражаемся. Значит, мы хотим, чтобы было по-нашему, хотим настоять на своей воле. Ну ладно, если это касается маленького ребенка, когда просто надо некоторые вещи остановить или внушить ребенку, чтобы он лучше понял – бывает необходимость и повысить голос, и поднять интонацию: ребенок не понимает, что мы ему говорим, он только по эмоциям воспринимает, довольны мы или недовольны. Поэтому сказать ему: «Лимпопусик, пожалуйста, никогда больше не подходи к розеточке, не надо трогать розеточку, а то мамочка очень плакать будет», – бесполезно, ведь ребенок не понимает, что вы говорите: он понимает, что мама с ним воркует, и следующий раз снова полезет в розетку, чтобы мама снова поворковала. Ну приятно слышать, как мама лимпопусиком называет.

Поэтому, если вы хотите, чтобы он понимал, интонацию приходится менять. И глазами тоже показывать, что вы не смеетесь сейчас с ним, а что этого делать нельзя. Категорически! А у нас как бывает, например? Ребенок ударил взрослого человека (скажем, бабушку ударил) – и все смеются. Бабушка улыбается, счастлива. Ну, он же ребенок, не больно же ударил. Внук ее ударил – как погладил все равно что. Мамочки все тоже радуются. А ребенок что делает? Раз всем весело, надо еще ударить, и еще… Все, довольные, хохочут. «Ну ладно, хватит, перестань. Что ты увлекся?». Но он понял, что это доставляет всеобщую радость – и он привыкает это делать. Когда люди сообразят, что это как-то уже и болезненно, да и как-то унизительно, что он бьет бабушку, и попытаются остановить, он будет протестовать, капризничать. И он прав: «Почему вам это нравилось, а теперь не нравится? Что я такого сделал?». Сами виноваты. Так вот, иногда голос приходится повышать, чтобы дать маленькому ребенку понять, что вот это категорически нельзя делать.

А во всех остальных случаях – это раздражение, когда мы хотим, чтобы было по-нашему, а по-нашему не получается. Это просто самомнение и своеволие. Вот представьте себе, например, Амвросия Оптинского кричащим на пришедших к нему людей. «Я тебе сколько раз говорил, что нельзя этого делать! Ты уже третий раз сюда приезжаешь! Ну что с тобой делать, честное слово?! Бить тебя, что ли? Ну сколько можно-то!». Представляете, да? Амвросий Оптинский так разговаривает… Кто бы к нему ходил? Он же не начальник.

Так вот, если мы хотим, чтобы наше сердце научилось не раздражаться, так и надо не раздражаться. Но прежде чем это сделать поступком – научиться не раздражаться, это должно быть в уме: что раздражаться – это плохо. Всегда. Безусловно. Точка. Нет оправдания раздражению. Если раздражился, – я плохо сделал. Если я осудил, – я сделал плохо. И когда в уме будет такая четкая установка, тогда и покаяние наше изменится. Но у нас же не так. Мы раздражились – и сразу начинаем: «Ну да, это, наверно, плохо, но – в других случаях плохо. В моем-то случае это не так плохо. Куда мне было деваться, как не раздражиться?». Из-за того, что мы сначала падаем умом, мы потом падаем словом или делом.

Вторник, 4-я песнь, 5-й тропарь: «Иова на гноищи слышавши, о душе моя, оправдавшагося, того мужеству не поревновала еси, твердого не имела еси предложения во всех, яже веси, и имиже искусилася еси, но явилася еси нетерпелива» – ты слышала об Иове, который сидел на гноище и оправдался, – был праведный человек, за свою праведность, так скажем, получил от Бога великие потери: погибло все его имущество, погибли все его дети, а в конце концов напала на него великая и страшная по тем временам болезнь – проказа. Он был вынужден уйти от человеческого общества и сидеть на мусорных кучах, где обычно прокаженные и жили (общаться с людьми ему было категорически запрещено). И вот, сидя на этой мусорной куче, на этом позорище, на гноище, он, тем не менее, оправдался.

«А ты, душа, твердого мужества не имела, не ревновала, твердого намерения не имела во всем том, в чем искушалась, ты была нетерпелива – у тебя помысла твердого, намерения твердого терпеливо переносить все, что со мной случается, не было, поэтому ты была нетерпелива».

Пошел человек на работу. Что он ждет? Что его заметят, что ему заплатят, зарплату повысят и будут замечать, что он хорошо работает – каждый честный человек этого ждет (не знаю, чего ждут нечестные, может быть, тоже ждут чего-то своего, но мы про это не говорим), правда? Правда! А этого не получается. То есть начальство все время недовольно, зарплату не повышают, а, наоборот, она остается прежней (а цены растут, и ее не хватает), много времени тратится на работу, дома ничего не успеваешь. Человек начинает думать: «Да что ж это такое! Меня не ценят, меня не любят, у меня ничего не получается, я ни к чему не способен, не готов. А, оставлю эту работу, от нее только одна депрессия!». От чего депрессия? От внутреннего неправильного состояния, а не от работы: на этой же работе другие люди могут работать совершенно нормально и говорят: «Классная работа! Я лучше искал и не нашел». А человек впадает в депрессию: он неправильно к этому относится. Он пойдет на следующую работу, и будет точно так же… И потом пойдет на следующую, и на следующую, пока наконец-то не поймет, что все это не так…

История из древнего патерика. Был один монах, который пришел в монастырь, чтобы молиться Богу, но братья попались скверные: его не любят, постоянно в чем-то соблазняют, молиться никто не умеет, на советы никто не отвечает. «Ну просто одно безобразие! Не монастырь, а непонятно что! Я пришел молиться, учиться духовной жизни, а тут бедлам какой-то! Монастырь-то вроде небольшой, думал, все будет дружно, всего 6 человек, но не получилось. Пойду в другой»… Пришел в монастырь побольше: 15 монахов, вроде и старец есть. Начинает жить в монастыре – старец непутевый, разобраться в его духовной жизни не может, правильных советов, которых он ждет, не дает, братия его только соблазняет, искушает, не понимает, послушаниями завалили, молиться не дают, толку никакого нет, жизнь просто рушится!

«Пришел учиться духовной жизни, а ничему не научился. Нет, пойду-ка я в следующий монастырь!» Пошел в монастырь, где людей побольше, но точно такая же история, только еще страшнее: «Старцы вообще выжившие из ума, дают какие-то нелепые советы, говорят, что мне надо бороться с гордыней, что она у меня почти сатанинская и бесовская, говорят, что я никого не люблю. Как я никого не люблю, когда я готов за Христом идти в монастырь! Какие-то советы… Люди от меня шарахаются, братья вообще боятся со мной сидеть за одним столом: я ору, говорят, как дикий зверь, – в общем, невозможно!».

Он собрался из этого монастыря уходить, но вдруг подумал такую простую вещь, вспомнив свою жизнь: «А что меня ждет дальше? Скорее всего, другой монастырь будет еще больше и жить там будет еще страшнее. То есть точно будет хуже там, куда я приду, это уже понятно. А раз хуже будет, так уж останусь в этом монастыре, уж все равно деваться некуда – лучше не найду. Какой бы ни был плохой, останусь в этом, чтобы хуже не было». И остался. И когда он понял, что идти больше некуда, что этот монастырь на всю жизнь и он в нем должен умереть, то сразу поменялась его установка. Оказалось, что там замечательные старцы, подлинно духоносные, а братия, как на подбор, – любящая, замечательная, заботливая, и только он один в этом монастыре, как паршивая овца, все портит. Так неловко, так неудобно… Так и стал человек святым.

Понимаете? Дело в том, чтобы изменить установку, отношение к этому. Мы, как говорит апостол Павел, приговоренные к смерти. В самих себе нося приговор к смерти, на что нам надеяться? Мы пришли в этот мир на скорбь, ведь скорбел наш Учитель, скорбел наш Бог. Если мы понимаем, что в этой юдоли плача, как называют мир богослужебные книги, нас ждет только скорбь, то чего нам ждать? «О, солнце выглянуло! Зима в этом году европейская, на улицах почти никто не замерз, слава Богу, даже шубу надевать не надо (дольше сохранится)». Солнце светит каждый день – у нас таких солнечных дней летом не бывает и не будет, но хоть зимой солнышку порадуюсь, оно ведь витамин D, говорят, дает, да и радость тоже. Буду радоваться тому, что опять солнечный день, мороза нет, снега нет» – нет, конечно, я могу смотреть по-другому: «Ну вот, нашло, солнце, когда светить! Светить надо летом, а ты светишь зимой, все у тебя не вовремя, честное слово. Вот уехать бы в какой-нибудь Крым, там было бы хорошо!». Там не будет хорошо. Да, солнца там будет много и вовремя, но там будут другие проблемы, с которыми мы так же не справимся, как с солнцем.

Видите, все зависит от установки, от того, как мы к этому относимся. И если мы принимаем любую скорбь как должное (мы на это в мир и пришли), понимаем, что любую неудачу мы должны потерпеть, относимся ко всему мужественно, терпеливо, смиренно, то мы научаемся радоваться тем излишествам вроде солнечных дней на Урале, которые нам посылает Бог. И когда нам зарплату поднимут на тысячу, мы будем радоваться, что зарплату подняли, а не скорбеть: «Ну, что на тысячу-то! Что это такое… Ну стыдоба! На тысячу подняли зарплату, честное слово, как подачку кинули. Подачка и есть…»… Человек ропщет, и он будет находить ропот во всем, он будет всем недоволен, всегда будет роптать, и в результате терпения у него не будет. А христианская душа должна научиться терпению, потому что Христос говорит: В терпении вашем стяжите души ваши. Терпение – инструмент, с помощью которого мы созидаем свое спасение. Если нет терпения, ничего не созидается, только с помощью терпения созидается человеческая душа.

Иов уж точно не ждал ничего подобного, он был уверен, что его ждет тихая и мирная кончина, а не неожиданное приключение. Но даже в этом неожиданном приключении он показал терпение. Он терпеливо перенес все, что на него свалилось, ибо мысль у него была укоренена в Боге: «Бог дал, Бог взял – вроде я ничего этого не заслужил, но я знаю, что раз Он взял, значит, человек должен это принять!».

Так и мы, взяв у Иова основание для терпениия можем относиться: Бог дал, Бог взял. Сегодня дал скорбь, завтра даст не скорбь. Может, и завтра даст скорбь, – но это Его воля, Он дает что хочет на каждый день. Но помимо скорби Он дает нам хлеб, дает близких людей, дает мудрые советы, Он не оставляет нас Своей заботой и милостью. Если мы будем терпеливы, то увидим, как каждый день Бог о нас заботится, а если будем нетерпеливы, нам будет казаться, что от Бога до последнего человека, включая маму, никто нас не любит, никому мы не нужны, всеми брошены. Одни скорби, неудачи, терпение, и лучше уж совсем не жить. Но Бог обо всех нас заботится.

Вторник, 4-я песнь, 6-й тропарь: «Иже первее на престоле, наг ныне на гноище гноен, многий в чадех и славный, безчаден и бездомок напрасно: палату убо гноище и бисерие струпы вменяше. Это продолжение темы о терпении» – тот, кто был сначала на престоле, ныне, обнаженный, сидит на гное; тот, у кого было много чад и кто был прославлен, ныне и без чада, и без дома, но вместо дома у него гноище, а струпы – как жемчуг. Тем не менее, хотя он был такой великий и стал такой низкий, он остается терпеливым. Мы и не имели того, что он имеет, и не страдаем так, как он страдает, и неужели нам не побыть терпеливыми!

Вторник, 5-я песнь, 3-й тропарь: «Яко Моисей великий египтянина, ума уязвивши окаянная, не убила еси душе; и како вселишися, глаголи, в пустыню страстей покаянием?». Это сложный тропарь, но очень красивый по смыслу: пока ты, душа, как великий Моисей, египтянина, гнездящегося в твоем уме, не убила, ты не можешь вселиться в пустыню покаяния – пока ты «египтянина» (предателя, врага, лукавство) не убила в собственном уме, ты не можешь начать покаяние. И это правда: это то, о чем мы говорили. Ничего с этим не поделаешь, это очень грустно, – но я не знаю, как еще людям сказать, что с этого начинается всякое покаяние. Пока вы не выгоните, не выжжете в своем собственном уме «египтянина» – лукавство, которое позволяет нам интерпретировать заповедь Божию по всякому удобному для нас поводу, – мы не можем встать на покаяние.

Это предполагает, что заповедь Божия для нас становится обоюдоострым мечом или зеркалом, безусловной правдой, в которой мы видим самих себя. Если заповедь подлежит истолкованию, то это уже не заповедь, это человеческие измышления. Вот этому надо научиться, очень постараться и научиться, и для этого надо (что и делается Великим постом после первой недели) читать Священное Писание, Четвероевангелие, чтобы человек, всмотревшись в Евангелие, снова вспомнил о безусловности Евангельских заповедей.

Мы же про них просто забываем… Бывает, люди приходят из мира, только вот недавно пришедшие в Церковь, только начинают воцерковление. Может быть, человек вообще первый раз пришел в церковь: у него горе, какая-то обида несусветная. Но как человек, который давно в Церкви, может прийти на Исповедь и сказать с самооправданием: «Вот, ко мне пришла соседка, стала про нашего президента всякое говорить. Ну, я не выдержала и тоже, батюшка, нагрешила. Но если посудить, вообще-то, плохо живем, честно сказать. Поэтому, батюшка, не сдержалась. Грешна, грешна… Наверное, мне так больше не надо делать?». Сама постановка вопроса говорит о том, что в уме у человека нет мысли, что нельзя осуждать вообще никого, а тем более власть, – это невозможно так же, как плюсы у магнитиков никак не могут соединиться, они отталкиваются! Не могут они срастись. Вот так же несовместимы осуждающий человек и христианство.

А человек осуждает в течение не то что месяца, а просто в течение дня, только и делая, что обсуждая, раздражаясь и злословя, нарушая много заповедей. Приходит и говорит: «Господи, объясни мне, я не понимаю, почему я плохо живу? Ну вроде я же молюсь Тебе, вроде же пост соблюдаю, и в храм денежку Тебе приношу, и свечи ставлю, к иконам чудотворным приезжаю… Господи, ну почему Ты так ко мне несправедлив-то, почему же я мучаюсь-то, почему у меня везде скорби?». Человек приходит в искреннем недоумении, и думаешь: «Я тебе сейчас все объясню». Говорю (если женщина): «Знаешь, человечек Божий, надо начать с того, что с мужем твоим надо примириться и его больше не осуждать». – «Это его?! Ой, батюшка, не знаете Вы моего мужа… Вы бы с ним пожили, Вы бы так не говорили. Да я ли его не любила! Да я ли его, дурака, не кормила чуть ли не с рук! Что я только от него не вынесла! Да я ж ему всю жизнь, каждый день говорила, говорила, говорила: не делай этого, не делай этого… И я же еще плохая оказалась, да? Нет вот чтобы ему сделать замечание… Нет, батюшка, Бог добрее, чем Вы». И поплачешь вместе с бабушкой, обнимешь ее, утрешь ей слезы…

А что же еще делать, если человек не слышит, не понимает, что заповедь Божия о неосуждении или об уважении к мужу не предполагает разнообразия ситуаций, она не говорит: вот если такая ситуация, то надо слушаться мужа, а если вот такая ситуация, то слушаться мужа, конечно же, не надо, если такая ситуация, то мужа можно осудить, а вот если такая ситуация, то ни в коем случае нельзя его осуждать. Но нигде же такого не написано, заповедь говорит категорично: «Не суди – не будешь судим, судишь – судит тебя Бог, не укоряй – и никто тебя не укорит. Не можешь ты злословить мужа, ведь ты таким образом злословишь Бога, Который тебе его дал, ты ругаешь на самом деле Бога, а не мужа. Ругая начальника, ты ругаешь Бога, не подчиняясь начальнику, не подчиняешься Богу».

Это именно категоричность заповеди, и пока она не войдет в ум человека и не станет безусловной, «категорическим императивом», как говорит Кант, то бесполезно что-либо, покаяния не получится. Ты не можешь даже начать покаяние…

Во время Литургии Преждеосвященных Даров поется песнопение: «Да исправится молитва моя, яко кадило пред Тобою, воздеяние руку моею, жертва вечерняя». Там есть такие слова: «…непщевати вины о гресех» – чтобы наша молитва исправилась как кадило, мы должны приносить Богу жертву и каяться в своих грехах, а не придумывать оправдания («непщевати» – это «придумывать оправдания»), извинения в своих грехах. Но мы этим регулярно и занимаемся. В сущности, все наше покаяние – это видимость, при реальности нашего непрестанного самооправдания: мы постоянно хотим оправдаться, в нашем уме нет непреложности, универсальности Божией заповеди. Потому мы так напрасно и сокрушаемся, напрасно и лицемерно плачем, потому что в глубине души мы просто жалеем себя: «Да, Господи, я, конечно, грешная, что ж делать-то… Ну а как мне не быть грешной, если вокруг меня грешники еще хуже, чем я?». Тут мы ничего не созиждем, и чтобы началось покаяние, нужно именно, чтобы в уме была абсолютность, непререкаемость Божией заповеди.

Следующий тропарь: «В пустыню вселися великий Моисей, гряди убо, подражай того житие, да и в купине Богоявления, душе, в видении будеши». Моисей вселился в пустыню – подражая его жизни, и ты увидишь Богоявление: как он увидел в купине Богоявление, так ты в душе увидишь это Богоявление – в душе у тебя поселится Бог, и ты это увидишь. Но Моисей, прежде чем вселился в пустыне (вспоминаем предыдущий тропарь), убил «в уме этого египтянина» – убил самооправдание, лукавство собственного ума. Мы сначала убиваем лукавство, самооправдание, когда живем с непреложностью по Божиим заповедям.

После этого можно вселиться в пустыню покаяния – начать каяться, жить покаянно. Но чтобы увидеть то, что каждый из нас хотел бы увидеть, чтобы самим стать Неопалимой Купиной… А вот вы скажите мне, люди Божьи, может человек стать Неопалимой Купиной? «Якоже убо купина древле неопальне горящи», – говорится в 6-й молитве Симеона Нового Богослова…

Это я вас искусил, простите меня. У нас проблема такая: мы причащаемся каждую неделю, читаем молитвы, причащаясь, – а о чем в этих молитвах говорится, знать не знаем. Вроде читаем, а вот так спроси нас – и мы растеряемся. И вспомнить не можем, на что бы нам опереться. Да, по свидетельству этих молитв мы действительно становимся Неопалимой Купиной: Бог сходит в нас, Он живет в нас. Лишь бы Он только не опалил нас – сгорает сухое, а если не сухое, то мы можем гореть и не сгорать, как Неопалимая Купина. Так вот, надо подражать Моисею, чтобы Богоявление с нами произошло, Богосхождение в нас произошло, чтобы плод явления Бога в нашем сердце явить, для этого надо подражать его житию.

А что сделал Моисей? Какое его житие? Первое: он сторонился людей. Праздных людей. Он жил в пустыне. Что он делал в пустыне? Трудился. Он же не просто ходил по пустыне из угла в угол. Между прочим, частью его труда была и семья. Не мешает семья видеть неопалимую купину. На Моисея ссылается Андрей Критский. А он семейный человек, пастырь. Это нам кажется: вот чего проще пасти? Они сами пасутся. Главное – ешь, пей да молись. На самом деле это достаточно тяжелый труд для пастуха и физический, и с опасностью сопряженный.

Он вот в таком делании пребывает, но избегает людей. А что еще? Он жил в устремленности к Богу. А с чего мы это видим? Ведь Бог не явился ему на пути, Он как бы издалека воссиял Своей несгораемостью, а Моисей к Нему пошел, устремился: он искал след Божий в своей жизни, он искал Бога – и, когда увидел что-то неожиданное, побежал к этому, ибо искал Бога и очень хотел, чтобы это случилось.

Труд не мешает, если человек сторонится суеты, которая всегда связана с человеческим пустым общением, и устремляется к Богу. Ведь надо научиться (а это очень сложно, поверьте) неразвлекаемому общению – не пустому, не суетному, потому что мы за каждое праздное слово дадим отчет в день Суда.

Как это сделать? У святых отцов есть такой совет (к семье его нельзя применять ни в коем случае, упаси вас Бог, а вот к людям, которые к вам приходят, его применять можно). Некий послушник спрашивает авву, старца: «Что мне делать? Ко мне постоянно приходят праздные люди и начинают праздный разговор. Монахи приходят, но праздные разговоры ведут. Что мне делать? Я не могу им отказать. По закону гостеприимства, странноприимства я должен их принять. Но я их накормлю, напою, а они сидят и сидят… Ну что делать? Жизнь рушится из-за этого. Каждый день ходят, то один, то другой. Я мир потерял». Старец говорит: «Правильно рассуждаешь. Пришел к тебе человек – накорми его, напои, если спать хочет, – спать положи. А потом, когда он встанет, скажи: теперь у меня правило, брат, давай молитвы почитаем. И вставайте на молитву». И все, говорит, праздно шатающиеся люди сбегут и ходить к тебе больше не будут – что и получилось в итоге.

К вам приходят соседи, товарищи, друзья, приятели, сослуживцы, просто праздные люди... Они не приходят, чтобы у вас утешиться – например, мама умерла у соседки, она пришла к вам за утешением, она пришла к вам за делом, за советом, что-то еще – это не праздный случай. Но вы знаете, что иногда она праздно ходит: скучно ей, лясы поточить. Вы должны ее принять. Нельзя ее выгнать, надо ее накормить, чай поставить, посидеть поговорить сколько-то времени – 15, 20, 30 минут. А потом говорить: «Знаешь, у меня сейчас правило, сейчас я должна читать Евангелие. Пост у нас, я должна почитать Евангелие. Давай вместе почитаем». И она уйдет – сразу же, ведь она пришла за праздным. В следующий раз, может, еще придет – и так же получится. И в конце концов она перестанет ходить. И праздный человек так отсеется.

Но с домашними так нельзя. Домашние – не праздные люди в любом случае, они к вам всегда обращаются за делом: вы Богом поставлены для этой семьи, чтобы ее воспитывать, согревать, утешать, помогать ей и так далее – поэтому избегать семейных обязанностей категорически нельзя. А с праздными людьми так бороться можно.

Дальше идем. Следующий тропарь: «Моисеов жезл воображай, душе, ударяющий море и огустевающий глубину, во образ Креста Божественнаго: имже можеши и ты великая совершити». Тут все просто: вспоминай, душа, воображай перед глазами, помни, как жезл Моисеев ударил в море, и оно расступилось. Это есть образ Креста, и ты крестом можешь тоже подобные совершить чудеса.

Конечно, люди по-разному относятся к посту. По сути, есть только две стороны отношения к Великому посту. Одни говорят (в основном бабушки): «Слава Богу, дожила. Теперь уже не страшно умирать – все равно смерть застанет меня в покаянии». И бабушка искренне радуется. И многие, встречая пост, радуются, что они дожили, теперь и умирать не страшно: они теперь в покаянии. А второе отношение – как же это все выдержать? Сил нет, поститься не могу, это нельзя, то нельзя, эта служба, этот канон, 7 недель… Ой, надо, надо как-то выдержать. Человек с таким настроем потихонечку начинает поститься: «Как же я, бедолага, без мяса-то буду? Тяжело ведь, каждый день ведь ем. Или без конфет. Как без конфет жить на свете?»… Кто-то без молока не может. Кто-то без телевизора не может. Человек настраивается.

Но осмысление Великого поста в Церкви начинается с 1-й недели, а потом еще, понятно, в 3-ю неделю это будет со всей очевидностью, пассия опять-таки – то же самое. Крест Христов как бы пронзает собой все тело Великого поста. Постоянно о нем вспоминается. И здесь тоже.

Когда мы надеемся на Крест, укрепляемся силой креста, мы можем совершить все. Мы в это не верим, я знаю. Вот есть такой прокимен (там батюшка или диакон, если он есть, восклицает некий стих из Псалтири, а хор отвечает ему коротким повторением этого стиха; обычно это читается перед Евангелием, но есть такие прокимны, которые читаются на вечерне), и вот вчера читался прокимен: «Помощь моя от Господа, сотворшего небо и землю». Вы только задумайтесь: мне помогает Тот, Кто все это создал, Тот, Кто этот мир сотворил, помогает мне – разве есть что-либо невозможное, если мне помогает Творец этого мира, Который сделал эту Вселенную, создал горы, солнце, нас всех, мир, воздух и содержит все это в Своей деснице?

Но мы воистину не верим, что это помощь нам от Господа, сотворившего небо и землю. По сути дела, мы несчастнейшие люди: что бы мы ни делали, всегда надеемся на себя. И когда встречается что-либо превосходящее наши силы, мы говорим: «Нет, где мне? Как я смогу?».

Но в том-то и дело, что Бог может нам помочь. Может и хочет. Поэтому есть причины, по которым мы становимся беспомощными. Их две (ну, я не беру промыслительные случаи, они особые). В обычном, житейском ходе вещей их две. Первая – мы не верим, что Бог нам может помочь, поэтому Он не помогает – вера оживляет силу и мощь Божию. И тут нам, чтобы возрастать в вере, просто надо постоянно восклицать: «Верую, Господи! Помоги моему неверию».

А вторая причина – мы на самом деле и не хотим. А вот если не хотим, тут ничего не сделаешь. Это наша проблема: мы очень любим мир. Надо от этого каким-то образом отказываться, и пост для этого лучшее время. Но тогда придется терпеть. А чтобы терпение наше было мощным, как раз и нужен крест. Держа перед собой крест, опираясь на крест, мы видим: Он претерпел и может искушаемым помочь, Он сможет все это сделать, мне надо только терпеть и на крест надеяться. Крест дает терпение. Крест дает силу всякому терпящему. Именно поэтому в середине поста он выносится на поклонение, чтобы поддержать наше терпение, дать силу нашему терпению.

Среда. 5-я песнь, 1-й тропарь: «Яко тяжкий нравом, фараону горькому бых, Владыко, Ианни и Иамври, душею и телом, и погружен умом, но помози ми».

Он о том же, о чем мы говорили, но понять этот тропарь трудно: здесь вспоминается то, что фараону для борьбы с Моисеем какое-то время помогали два волхва Ианни и Иамври – о них апостол Павел вспоминает. Перевод, наверно, будет такой: «Нравом своим и погрязшим умом я уподобился жестокому и злобному фараону, душою же и телом – чародеям Ианни и Иамври. Ты же, Владыка, помоги мне» – я подобен нравом своим фараону, душою и телом подобен этим волхвам, но Ты помоги мне. Речь о том, что я по сути своей непрестанно сопротивляюсь Богу: сопротивляются мои тело, ум, душа, воля. Вы не ощущали этого? Сопротивление наше Богу есть, с одной стороны, показатель нашего греха. Вот что значит быть грешником – всем своим существом сопротивляться Богу, противиться Ему; как сказано в одной книге, благочестиво написанной как бы от Лица Бога: люди, как же вы поднаторели в том, чтобы сопротивляться полезному.

Мы постоянно сопротивляемся. Тело сопротивляется – оно не хочет стоять в храме, класть поклоны, поститься, молиться, оно постоянно кричит: положи меня, посади меня, накорми меня, упокой меня, делай что-нибудь, что мне нравится. Душа противится – она хочет услаждать чувства красивыми картинками, приятными фильмами, веселыми книжками. Она сопротивляется мысли о Боге, Божественном песнопении, милосердию, человеколюбию, прощению, долготерпению. Воля сопротивляется – заповеди исполнять не хочет. Ум сопротивляется – как книгу какую почитать, так с радостью, но Иоанна Лествичника не хотим; а как фильм посмотреть, так хоть до 3-х ночи посидим… Как помолиться, так «сил нет – я устал!». Все в нас сопротивляется Богу. Ему приходится обращаться с нами как с обожженными людьми – сильно не возьмешь, больно и мы кричим от ужаса: «Господи, не трогай нас! Страшно! Что Ты еще задумал с нами сделать? И так сил больше нет. Ну что еще мы Тебе должны?».

Мы неподатливые. Мы никакая не невеста Иисуса Христа, которая бежит навстречу Жениху и отдается ему, чтобы он делал с ней что хочет – трогал, обнимал, целовал, носил на руках. Нет, мы, наоборот, убежим – как капризный ребенок, прячемся под кровать. Нас оттуда пытаются вытащить: вылезай! Мы кричим, цепляемся: «Нет, не вылезу! Я буду лучше под кроватью сидеть, не вытаскивайте меня, здесь хорошо, здесь тараканы, здесь замечательно». Мы все делаем для того, чтобы Он нам не сделал никакого блага!

Вот эта сопротивляемость есть удел греха, и, по идее, в крещеном человеке этого быть не должно, а в нас есть. Почему? Мы в свое время (после Крещения, к сожалению) много-много грешили, и мы привыкли грешить, и мы любим грешить. И пост ставит нас перед этой правдой: перестаньте, люди, думать о себе, что вы рабы Христовы – никакие вы не рабы Христовы, вы рабы греха, по-прежнему любите грех и служите греху. Когда предлагается послужить Богу, вы если и делаете, то с тщеславием или ожиданием награды, если делаете, то так, будто вас заставляют что-то невиданное, неслыханное сделать: вы тяготитесь этим, вам тяжело это делать, а на любое легкомысленное дело, на любой грех бежите с радостью и с весельем.

Это и есть показатель, что мы все – рабы греха и чужды благодати Божией. И вот, доходя до этого кульминационного момента, стоя перед этой, я бы так сказал, расплавленной и обжигающей мыслью (если мы постоим так внимательно весь канон), мы поймем, что это суть всего канона – что мы всего лишь рабы греха. Что мы о себе думаем? Чем мы превозносимся? Чем гордимся, когда наши так называемые добрые дела принимаются Богом только потому, что Он Человеколюбив и Милосерден? А если бы Он по правде нас судил, то за эти дела мы должны только ответственности больше быть подвержены, ведь делали это с гордыней, с тщеславием и с небрежностью – пророк Иеремия что говорит Духом Святым? «Проклят всяк, делающий дело Божье небрежно». Понимаете? Нас только это бы ждало, если бы не человеколюбие Божье, которое, как говорится в слове Иоанна Златоуста, и намеренье приветствует, и само желание хоть что-то исправить: хоть что-то доброе в человеке просыпается.

И вот когда с расплавленной лавой собственных мыслей, просто текущих, плавящихся от того, что я-то на самом деле никто, ничто и звать меня никак (и нечем мне гордиться, и грехи мои больше, чем можно описать или представить, и нет человека хуже, чем я, потому что я только ухудшаю все, что делаю, и делаю это невозвратно плохим), человек встанет и простоит весь канон от начала до конца (и потом, и потом), то в плавильне этой, в тигле Великого поста, если только эту мысль он будет невозвратно иметь, он переплавится. И когда Пасха кончится, он будет есть и колбасу, и мясо, и даже, может быть, окорок, но единственное, что он не способен будет делать, – он не сможет осуждать людей. Никогда. Никаких. Ни за что. Он не сможет гневаться на человека, потому что он пережил расплавленный огонь собственной ничтожности, собственной безусловной мерзкой грязи.

Вот начали уже петь: «Покаяния отверзи ми двери, Жизнодавче». А там слова есть: «…душу окалях грехьми». Понимаете? Я не буду говорить, как это звучит по-русски… Вот когда это не слова, когда вы ощутите, что есть моя душа на самом деле, вы не просто задохнетесь от ужаса («Да ну! Да быть такого не может! Да это я-то? Скажете тоже. Ну, подумаешь, этой хуже, но ведь так-то еще ничего, есть куда падать…»). Когда вы поймете, что уже некуда падать, что вы упали давно в эту отстойную канаву и лежите в испражнениях, истечениях собственного любосластного жития, в мерзости собственных грехов и никогда в жизни вам из них не выбраться (и вы живете и знаете, что вы не выберетесь отсюда: ведь это и есть ваша подлинная природа, все остальное – мечта и всего лишь виртуальный мир, а вот я такой и есть), – это претерпение себя таким перед Богом и выжигает всякую способность превозношения над другим человеком. Даже мысленную какую-то способность – ум просто не способен подумать, что он лучше кого-нибудь.

Это просто невозможно сейчас представить. Как вы не можете представить: как это так – он и я? Ну, нашли что сравнивать. Он, вот этот мерзкий человек, вонючий, в собственных испражнениях лежащий на вокзале, смердящий, пьяный, полумертвый – я? Который ходит в храм? Как можно это сравнить? Мы не можем это понять, это несравнимые вещи. А вот когда человек переплавится в горниле Великого поста, с этой мыслью прожив эти почти 50 дней, он не сможет помыслить: как это я могу быть лучше вот этого человека, лежащего здесь, на вокзале? Я, несомненно, хуже его – это же так очевидно. Как то, что солнце светит и греет. И это суть канона, и на этой мысли мы и закончим.

Над текстом работали:
Елена Тимофеева,
Маргарита Попова,
Елена Кузоро,
Нина Кирсанова,
Ксения Будченко,
Анна Солодникова

Читайте «Православную газету»

Сайт газеты
Подписной индекс:32475