Евгения Смольянинова: И песня несет слово Божие

Продолжение. Начало в №37 (790)

Был совершенно удивительный, потрясший меня до основания опыт. Был концерт уже в постперестроечное время, посвященный жертвам блокады. Тогда менялись, естественно, какие-то вкусовые пристрастия, идеологические. И нельзя было понять, что можно уже, а чего нельзя. Невероятные вещи происходили. Меня пригласили в концертный зал «Октябрьский» в Петербурге (не помню, тогда еще Ленинград был или уже Петербург). На концерт памяти жертв блокады, полный зал, огромный. Кстати, этот концертный зал построен на месте разрушенной деревянной церкви Димитрия Солунского. И сейчас очень много об этом разговоров – вроде бы, артисты подписывают петиции, чтобы это место все-таки отдать церкви, не выступать там.

Меня туда пригласили спеть как раз этот духовный стих в память о жертвах блокады. Логично, казалось бы. У меня было черное платье, оно выглядело, как монашеское, вроде подрясничек – не специально, так получилось. Я вышла начала петь это песнопение и почувствовала себя на каком-то ристалище, потому что такой ненависти никогда больше, ни до того, ни после, не испытывала. А там сидели пожилые люди, блокадники, и они свистели, кричали, топали ногами. А я еще была молодым исполнителем, не знала, как нужно делать – уйти ли, остаться ли, нужно ли петь, или замолчать. Я не знала, потому что это было первый раз в жизни. И единственный, слава Богу. Тогда я была значительно моложе, можно сказать, юным еще человеком, и мне хотелось им все время сказать: «Ну вы же старые, вы же скоро умрете, почему вы не боитесь этого, почему вы кричите и топаете, почему вы не боитесь?! Вы же столько смерти видели, почему вы не понимаете этого, почему не ощущаете?!».

Это меня просто потрясло. Я допела до конца… Не знаю, мужественно или наоборот со страху, от трусости невероятной. В общем, допела до конца и удалилась. Было ощущение, что меня избили, просто надавали оплеух, побили палками, что я вся – как синяк один большой, было так больно. Но впоследствии, конечно, я поняла какие-то вещи...

Наверное, после этого случая Вы сделали вывод, что такие песни нужно петь в подготовленных аудиториях? Вы всегда чувствуете, когда можно спеть ту или иную песню, где есть подобные слова, размышления о смерти, напоминание о вечности?

Я не могу в этом смысле рассчитывать только на себя, не обладаю даром прозрения...

Но есть интуиция артиста...

Скорее, вера. Вера в то, что в зале сидят люди такие же, как я. Я просто верю, что они такие же.

Сейчас Вам проще, Вы известны, и сейчас на Ваши концерты приходят люди, знающие Ваш репертуар.

Отчасти – да.

Вы неоднократно бывали в фольклорных экспедициях в молодости – чему Вас научили тогда русская деревня, русские бабушки?

Научили вкусу, мере, гармонии и некоей правде, природности. Какой-то детскости, но не в смысле глупости, бесшабашности. Бесстрашию научили. Они были такие беззащитные и бесстрашные одновременно. Конечно, научили духовной нищете. Бабушка такая была, Царствие Небесное, всем им Царствие Небесное, Вера Ивановна, и у нее была козочка с козлятками. Знаете, как в сказке? Курочка с цыплятками, собачка, кошечка, такое вот хозяйство чудесное. И сама она была совершенно сказочная, такая легкая бабушка. Она нас восприняла как городских таких, знаете, инопланетян, которые пришли посмотреть, как живут в деревне. Нарядилась в деревенскую одежду для нас, достала льномялку и начала нам показывать: «Вот так мнут лен. А чего вы не фотографируете? Фотографируйте!». Мы ее фотографируем, она лен мнет, потом еще что-то делает, вот так, говорит, козочку кормят, вот так курочку кормят… Пришли люди с другой планеты – им показывают, как живут в деревне. Она четко выдерживала эту линию, все нам показала, ну и параллельно, естественно, пела.

А у меня сын тогда был еще очень маленький, 2 года или полтора даже. Он проголодался, естественно, пока все делали фольклорные записи. Она кормит козляток, взяла хлеб соленый, руку опустила, и два козленка подбежали, и мой сынок тоже подбежал, потому что был голодный, третьим козленком пристроился и пытается этот хлеб у нее взять. Надо было видеть, как она смеялась, как радовалась, начало счастье разливаться в этот момент, удивительная радостная жизнь, как будто небо разошлось и из Небесного Царствия, на нас обрушилось счастье. Счастье от возможностей своих, от совместности, от взаимности – такой всепроникающей, всепоглощающей взаимности всего. Я тогда так дивилась этому всему, так радовалась. Не знаю, – мне кажется, это учеба. Какое-то настоящее учение, учеба плохо звучит, учение!

Из этих учений какие трофеи Вы приобрели, что взяли в свой репертуар? Может быть, что-нибудь напоете из этих фольклорных экспедиций.

Евгения Смольянинова: Вот как раз Веры Ивановны песня. Когда ей было 8 лет, в деревню приезжал вербовщик из Нижнего Новгорода, вербовал рабочих, это она рассказала. А как вербовать рабочих? Он устроил концерт, пел, а его помощник аккомпанировал ему на гитаре. Таким образом, они завлекали крестьян в новгородские рабочие артели. И она тогда запомнила эту песню.

Вдумайтесь вообще в эту историю. Это был, наверное, 1908 год, она ровесница века, насколько я помню. Представьте себе, вот она сидит, сухонькая, как-то так согнулась вся, она такая вот вся абсолютно гибкая. И начала накручивать онучи, а это, кстати, не так легко – сидя дотянуться до носочка, и петь одновременно. Пела она вот эту песню. Песня непростая, одна из любимых моих песен. Это то, что называется, деревенский романс.

Ай, Боже мой, что делает привычка.
Ай, Боже мой, что делает любовь.
Ай, Боже мой, что делает любовь.

(Продолжение следует)

Полную версию программы вы можете просмотреть или прослушать на сайте телеканала «Союз»: http://tv-soyuz.ru/peredachi/veruyu-moskva-vypusk-ot-27-aprelya

Читайте «Православную газету»

Сайт газеты
Подписной индекс:32475