Новозаветная концепция в творчестве И.С. Тургенева: роман «Рудин»

Продолжение. Начало в № 28 (733)

Можно заметить, что в портретном описании при самом первом знакомстве с Рудиным проступают некоторые внешние черты израильтянина Агасфера: «курчавый, смуглый» – будто выжженный солнцем библейской пустыни странник в потрепанной одежде: «Платье на нем было не ново и узко, словно он из него вырос».

Исследователями давно замечено, что облик героя слагается из разнородных черт. Еще один диссонанс в ряду противоречий – смех Рудина: «Когда он смеялся, лицо его принимало странное, почти старческое выражение, глаза ежились, нос морщился». Эта «странность» – приметы дряхлости в нестаром человеке – намекает на некую «вневременность», «вечность» образа.

Мастер «тайной психологии» – Тургенев умеет передать внутреннюю жизнь персонажа, заостряя внимание на внешних проявлениях духовной, душевно-эмоциональной сферы: мимике, жесте, взгляде, звуке голоса и т.д. Поза Рудина в светской гостиной красноречиво указывает не только на его внутреннее состояние, но и содержит намек на судьбу героя. Он сидит, «держа шляпу на коленях». Это не просто жест неловкого смущения незваного гостя. Здесь вербально не выраженное указание на привычку к скитаниям как образу жизни: в любой момент Рудин готов сорваться с места, откланяться, удалиться.

Он всегда в пути, и в гостиной Дарьи Михайловны оказался также случайно, проездом, с дороги. Его внезапное появление (ожидали другого гостя) предваряет «стук экипажа». Драматическую развязку свидания с Натальей у Авдюхина пруда сопровождает «легкий стук беговых дрожек»– как предвестие того, что Рудин вынужден будет вскоре покинуть дом Ласунской: «Он уезжает… Ну! дорога скатертью». Впоследствии характерные звуки дороги – отрывистое позвякивание бубенчиков, стук колес – «небольшого тарантаса», «плохенькой рогожной кибитки» и, наконец, даже «телеги» – устойчивый атрибут героя-путника. К тому же перемена вида дорожных экипажей наглядно свидетельствует о том, что с годами странник, нигде не нашедший себе места, не сумевший применить себя ни к какому делу, попадает все в более стесненные жизненные обстоятельства, бедственное – вплоть до нищеты – положение.

Телега становится не только метафорой судьбы героя, но и философской универсалией – воплощением жизни человека, тянущегося своим путем к последнему пристанищу – смерти. По догадке В.М. Марковича, «детали дорожной сцены (начиная с «седого мужичка» на облучке, погоняющего тройку лошадей) отчетливо соотносятся с мотивами пушкинской «Телеги жизни».

Хоть тяжело подчас в ней бремя,
Телега на ходу легка,
Ямщик лихой, седое время
Везет, не слезет с облучка…».

В универсально-философской «многослойности» романа угадываются и другие поэтические аллюзии сходного лирико-символического плана. Агасферовские мотивы в жалобах Рудина: «мне уже наскучило таскаться с места на место. Пора отдохнуть» «Мне остается теперь тащиться по знойной и пыльной дороге, со станции до станции, в тряской телеге… Когда я доеду, и доеду ли – Бог знает...» – соотносятся также с «Дорожными жалобами» Пушкина:

Долго ль мне гулять на свете
То в коляске, то верхом,
То в кибитке, то в карете,
То в телеге, то пешком?
Не в наследственной берлоге,
Не средь отческих могил,
На большой мне, знать, дороге
умереть Господь судил.

Ассоциативные образные связи с Пушкиным тем более важны, что имя поэта и его творчество входят в роман как один из важных ценностных критериев. С любовью выписывая глубокую и поэтичную натуру Натальи Ласунской – первой в галерее «тургеневских девушек», автор упоминает, что «она знала наизусть всего Пушкина». Волынцев, например, при всем благородстве своего характера, не обладает эстетической отзывчивостью: «к литературе влечения не чувствовал, а стихов просто боялся. «Это непонятно, как стихи», – говаривал он». Неслучайно поэтому Наталья испытывает к влюбленному в нее Волынцеву лишь дружеское расположение. Рудин же увлекает девушку, в том числе, своей склонностью к поэтизации жизни: «Поэзия – язык богов. Я сам люблю стихи. Но не в одних стихах поэзия: она разлита везде, она вокруг нас… Взгляните на эти деревья, на это небо – отовсюду веет красотою и жизнью».

В своих речах герой умеет возвышаться «до поэзии». Тургенев доверяет ему собственные сокровенные мысли, выраженные в афористической форме: «где красота и жизнь, там и поэзия».

Рудин, конечно, выделяется из обывательского окружения. В нем нет ничего зоологического, как в «доморощенном Мефистофеле» Пигасове (автор отмечает его «лисье личико»), дамском угоднике и шпионе Пандалевском (если разложить фамилию на составляющие, получится «панда» – миловидный травоядный зверь и хищный «лев» – охотник за добычей). Нет в Рудине и прагматичности, приземленности, тогда как, например, его бывший приятель по университету Лежнев, ныне занятый хозяйствованием в своем имении, при всей своей человеческой порядочности утратил юношескую окрыленность, превратился в «мучной мешок». Рудину же, как перелетной птице, необходим простор.

Тема вечных скитаний находит подкрепление и в предыстории Рудина: «Я родился перекати-полем <…> Я не могу остановиться». В пересказе Лежнева повествуется о скитальческой жизни главного героя с раннего детства – после смерти отца ребенок рос и воспитывался вне дома, у чужих людей, за чужой счет. Обласканный богатой помещицей Ласунской Рудин временно «царит» «великим визирем» в ее доме, в сущности оставаясь все на том же унизительном положении приживальщика, которого «роняют <…>, как перчатку после бала, как бумажку с конфетки» , когда он становится ненужным. <…>

Контраст тем более велик, что Рудин стремился выглядеть, «как путешествующий принц» , а с ним обошлись, как с бездомным бродягой. В который раз «гонимый миром странник» лишается временного пристанища: «надеялся, что нашел хотя временную пристань… Теперь опять придется мыкаться по свету». Рудину даже не дано времени на сборы и прощание: «Он наскоро уложился»; «стал торопливо прощаться со всеми. <…> его как будто выгоняли». Он покинул дом Дарьи Михайловны так же внезапно и стремительно, как и появился в нем: «проворно сбежал с лестницы, вскочил в тарантас».

Скандинавская легенда, рассказанная им в первый вечер у Ласунской: «птичка, как человек в мире: прилетела из темноты и улетела в темноту» , – явилась аллегорией его собственной судьбы. Образно говоря, Рудин прилетел из темноты и улетел в темноту – в неизвестность, недолго побыв «в тепле и свете». В то же время Тургенев представил здесь метафору человеческой души. Та «темнота», откуда она вылетает и куда улетает, непостижима для земного разума, недоступна физическому зрению.

Открытый писателем в его первом романе образ одинокой птицы без гнезда как символ трагизма жизни человека: «наша жизнь быстра и ничтожна <…> в самой смерти найдет он свою жизнь, свое гнездо» – стал философской универсалией и прошел через все тургеневское творчество, обретя свое завершение в прощальном цикле «Стихотворений в прозе»: «Устала бедная птица… Слабеет взмах ее крыльев; ныряет ее полет. Взвилась бы она к небу… но не свить же гнезда в этой бездонной пустоте!» . Порыв к небу остается бесплодным, поскольку небесная высь рефлексирующему сознанию представляется трагически опустошенной. Точно так же трагизм жизни Рудина заключается в том, что «замечательно умный» герой – «в сущности пустой». Такие люди неспособны почувствовать себя «как бы живыми сосудами вечной истины». Рудин – «сосуд скудельный», не наполненный Божественной истиной «Наполняющего все во всем» (Еф. 1, 23).

Извечный вопрос об истине, ответа на который допытывался Понтий Пилат у Христа: «Что есть истина?» (Ин. 18, 38), – в тургеневском романе формулируется предельно заостренно, путем троекратного повтора: «а истина – что такое истина? Где она, эта истина? <…> Я спрашиваю: где истина?».

В споре с Пигасовым Рудин берется с видом всезнания толковать о необходимости «быть и жить в истине», однако он столь же далек от нее, как и его оппонент – скептик и мизантроп. Рудина просят обратить «старого грешника» Пигасова «на путь истины». Но герой никоим образом не соотносится с Иоанном Предтечей, который призывал «приготовить путь Господу», «прямыми сделать стези Его» (Мф. 3, 3). Рудин не ведает ни истины, ни истинного пути. Вдаваясь в «метафизические тонкости, он не постигает главного: что истина – Сам Христос, сказавший: «Аз есмь путь, и истина, и жизнь» (Ин. 14, 6); «Я на то родился и пришел в мир, чтобы свидетельствовать об истине; всякий, кто от истины, слушает гласа Моего» (Ин. 18, 37).

(Окончание следует)

Смотрите программу «Литературный квартал» на телеканале «Союз»: пятница 02.00, суббота 10.30. Время Екатеринбурга (+ 2 часа к московскому)

Читайте «Православную газету»

Сайт газеты
Подписной индекс:32475