Новозаветная концепция в творчестве И.С. Тургенева: роман «Рудин»

Окончание. Начало в № 28 (733)

...В противовес лесковскому «Очарованному страннику», нашедшему свое призвание в праведном служении Богу и своему народу, Рудин – странник разочарованный. Скиталец без Бога не «очарованный странник», а Вечный жид. Его неприкаянный дух «летает» в пустоте, точно пугающее привидение, «летучий голландец»: «очутился опять легок и гол в пустом пространстве. Лети, мол, куда хочешь…».

Смутно намеченный при первом появлении Рудина образ пустыни в конце романа усиливается, вырастает в метафору опустевшей, выжженной дотла жизни героя. Его кибитка еле тащится «в самый зной», «измученные лошаденки кое-как доплелись», и сам Рудин подобен заезженной понурой кляче – опустошенный, без сил, без чувств, без интереса к жизни: «Он сидел, понурив голову и нахлобучив козырек фуражки на глаза. Неровные толчки кибитки бросали его с стороны на сторону. Он казался совершенно бесчувственным, словно дремал». «Когда же это мы до станции доедем?», – вопрошает Рудин возницу. По всей видимости, до своей станции, до своего земного приюта Агасфер не доберется никогда.

Эпилог содержит намек на то, что Рудин – явно в оппозиции к политической власти, не своей волей едет (скрытое указание и на автобиографический момент: Тургенев создавал свой роман, будучи высланным из столицы на жительство в его имение Спасское-Лутовиново): «Меня отправляют к себе в деревню на жительство». Но он и не под властью Христа, тогда как всякая власть, подменяющая евангельские Божеские заповеди лукавыми человеческими законами, есть зло.

Амбивалентность огненной энергии обнаруживает себя в смене колористической гаммы: «безбожный» огонь саморазрушителен, превращается в золу и пепел. Зной скитальческой жизни испепелил яркие краски: читатель видит Рудина в «старом запыленном плаще», герой «пожелтел в последние два года; серебряные нити заблистали кой-где в кудрях, и глаза, все еще прекрасные, как будто потускнели <…> Платье на нем было изношенное и старое». В сцене прощальной встречи с Лежневым Рудин «почти совсем седой и сгорбленный».

В финале романа отчетливо звучит покаянный мотив страдания и смирения: «было что-то <…> грустно-покорное в его нагнутой фигуре». Герой все более и более сгибается под тяжестью своей судьбы: «нагнутый», потом «сгорбленный» и, наконец, склоненный пулей в последнем земном поклоне: «повалился лицом вниз, точно в ноги кому-то поклонился».

Апофеозом «огненной» темы становится «знойный полдень» на баррикаде в Париже, где происходит своего рода «самосожжение» Рудина. Он окружен настойчивым мельканием красного цвета: красный шарф, красное знамя – точно языками пламени. В Рудине не было внутреннего горения души и духа, и потому он испепелен огнем внешним. Эта жертва осталась напрасной и бесславной. Сбылось пророчество в рудинском прощальном письме Наталье: «Я кончу тем, что пожертвую собой за какой-нибудь вздор, в который даже верить не буду». По слову евангелиста, только любовь «есть больше всех всесожжений и жертв» (Мк. 12, 33).

Типологическая близость персонажей-«скитальцев» в финале тургеневского романа оборачивается их расхождением. Вечный жид осужден на неприкаянное бессмертие как наказание и проклятие. «Духовный скиталец» Рудин в смерти обрел свое последнее прибежище. Смиренный в смертном искупительном поклоне, герой невольно и неосознанно поклонился Богу. Рудин очищен от греха – по апостольскому слову: «А теперь во Христе Иисусе вы, бывшие некогда далеко, стали близки Кровию Христовою» (Еф. 2, 13).

Актуализация параллели образа Рудина с Агасфером предоставляет возможность установления диалогической соотнесенности романа с христианским евангельским контекстом. Евангельский текст является скрытым импульсом, уводящим в метафизические глубины тургеневского произведения; придает ему религиозно-философскую универсальность, позволяющую не только выявить проблемы современности, но и обратиться к вечным вопросам бытия. Исследование символико-философской «запредельности» романа помогает точнее определить религиозно-нравственную позицию автора. В эпилоге звучит глубоко прочувствованное лирическое слово Тургенева, которое открыто облекается в форму горячей молитвы к живому милосердному Богу: «И да поможет Господь всем бесприютным скитальцам!».

Первый тургеневский роман явился в какой-то мере самопредсказанием. Писатель словно предчувствовал собственную скитальческую судьбу «на краю чужого гнезда», кончину на чужбине во Франции, вдали от Родины, от своего родового имения – «дворянского гнезда». Незадолго до смерти он передал прощальный поклон родным местам через своего друга и земляка, поэта Якова Петровича Полонского, будучи не в силах сам поклониться своим любимым «дому, саду <…> дубу, родине», которую ему уже не суждено было увидеть.

Смотрите программу «Литературный квартал» на телеканале «Союз»: пятница 02.00, суббота 10.30. Время Екатеринбурга (+ 2 часа к московскому)

Читайте «Православную газету»

Сайт газеты
Подписной индекс:32475