Святой Псалмопевец Иоанн Дамаскин. Память 17 декабря

Утлый челнок его жизни начало крутить и подбрасывать на волнах вскоре после смерти отца. Халиф испытывал к отцу доверие, и сделал его вельможей, правителем города. Теперь эта должность перешла к Иоанну, которого мусульмане, также, как и отца, звали по-своему Мансуром. Вначале всё складывалось счастливо: его правлением были довольны и агаряне, и христиане, и еврейская община Дамаска. Его давняя, ещё учителем привитая любовь к наукам, книгам, письменному слову нашла применение в сочинении учёных трактатов о христианской догматике, о православном образе мыслей, о Святой Троице. В греческой церкви в те годы были большие смуты и волнения по вопросу о почитании икон. Иоанн не мог не принять участия в спорах. Его послания в Константинополь отличались особой убедительностью и тем сердечным жанром, который не может не зажигать сердец. Они были одним из самых чувствительных ударов по ереси иконоборчества. Пожалуй, именно в ходе этой полемики Иоанн и понял, что обладает талантом не просто учёного, философа, или богослова, а живым даром искренне и убедительно действовать через слово душою своею на души других людей. Мы называем теперь этот дар поэтическим. Однако, греческий царь Лев Исаврянин поддерживал противоположную сторону — гонителей икон. Хотя империя и была уже давно православной, однако люди — везде люди, грешат и христиане, порой очень жестоко.

Император сочинил и коварно подбросил халифу письмо, написанное, будто бы, Иоанном, в котором тот призывал, якобы, греческого царя начать войну в Сирии, осадить Дамаск, ворота которого будут услужливо открыты. Арабский властелин, пылкий, скорый на безрассудные решения под действием гнева, поверил в измену своего любимца, вознегодовал на его чудовищное коварство и, не желая проверять фактов, поспешил в Дамаск.

И вот сегодня Иоанна внезапно схватили, избили жестоко, ничего так и не объяснив, и бросили окровавленного под ноги невесть откуда появившегося властителя. Лицо повелителя от ярости было багровым, глаза выкатились, белки их налились кровью. Голос его, то низкий и хриплый, то внезапно переходящий в лающий фальцет, выкрикивал страшные обвинения. Халиф пинал в ярости поверженное тело, и, наконец, приказал отрубить голову. Иоанна волоком потащили вон из чертогов. Возле дверей солдат остановил громовой голос халифа. Он подбежал, заглянул в лицо своему бывшему любимцу и прошептал своими посиневшими, трясущимися от гнева губами:

– Нет, жизнь я тебе оставлю. Но только затем, чтобы до конца дней своих оплакивал ты гнусное своё вероломство.

Избитый Иоанн не смог даже разлепить склеившиеся от крови веки глаз.

– Не слышишь? — взревел халиф. — Разбудите его.

Солдаты грубо тряхнули обмякшее тело. Иоанн потерял сознание.

Очнувшись, увидел он сквозь туман качающуюся перед ним плаху, похожую на деревянный чурбан мясника с городского рынка. Призывая Бога принять душу свою, бессильно хлопнулся он на чурбан головой. Но его оттащили с хохотом и прибаутками.

В следующий миг просветления он опять увидел плаху, но на чурбане покоилась не его готовая к отсечению голова, а правая рука. Блеснула и глубоко вонзилась в деревяшку секира, кисть руки отскочила, пальцы несколько раз судорожно и жалко сжались, обмякли, горестная дрожь смерти пробежала по ним. Иоанн вновь провалился в беспамятство.

Его привели в себя, плеснув в лицо холодной водой из ведра. В странной тишине многолюдной площади к нему, опережая свиту, бежал халиф, и почему-то ноги его нелепо путались в длинных полах расшитого халата.

– Отдайте ему назад его руку, которая никогда не будет отныне писать предательских писем! Пусть хранит и помнит!

Придя окончательно в себя вечером в тёмном и сыром углу подземной темницы, Иоанн понял, что останется жив. Но рука-то, рука! Да ведь ею писал он свои трактаты, свои церковные гимны и песнопения. Она была живым и обязательным участником творчества, её трепет возбуждал и усиливал ответный трепет души. А тот, в свою очередь, высекал, подобно камню при ударе о камень, искры слов, жгучих, полных благоговейного чувства. О, высшая, о единственная для него радость на земле — творить для Господа, во имя Господне! За что же лишили его единственной радости? И как быть теперь, как служить Богу, когда талант, данный ему, закопан в землю?! Господи, спаси и помоги! Царица Небесная, сжалься!

Покинутый всеми, одинокий в своём грязном углу, искалеченный и несчастный, прижимая к себе холодную, отсечённую свою руку, заскулил он от боли физической и душевной. А когда сообразил, что можно найти выход в том, чтобы писать левой рукой или нанять писца и диктовать ему, и рыдания начали, было, утихать, вдруг понял, что никогда уже не сможет теперь сложить пальцы щепотью, чтобы достойным образом сотворить крестное знамение. У него, ничтожнейшего из ничтожных, самого нищего из нищих, отобрано последнее! С чем же идти ко Господу, когда призовёт к себе? Слёзы хлынули сплошным потоком, рыдания сильными толчками сотрясали всё его тело. И явилась совсем уже сумасбродная мысль, что, если приложить кисть к обрубку? То она прирастёт. Ведь были же случаи, когда врачам удавалось приживить отрубленный палец или ухо. Правда, говорили, что это возможно, когда обрубок хотя бы лоскутком кожи соединялся с телом. «Матерь Божия, соедини, по великому милосердию Твоему, руку мою с телом хоть узенькой полоской кожи!». Он приложил отрубленную кисть, привязал, обмотал тряпицей. Боль утихомирилась. Слёзы сами собой легко струились по щекам. В них была безмолвная, самая сильная в мире, молитва. Утешенный, он задремал.

За ночь Иоанн не раз просыпался оттого, что чесалась рука, да так, что хотелось в кровь исцарапать её ногтями. Но впросонках не доходило до него, что чешется отсечённая кисть, вернее, рубец, его крепнущая нежная кожа. Утром рука была здорова, только всё ещё бледна, в особенности если сравнить с багровым кольцом шрама, похожего на браслет. Ночью, во сне, принял Иоанн решение посвятить отныне себя целиком служению Господу и никогда ни на шаг не отступать от этого святого послушания.

Халиф при всей необузданности своего гнева был отходчив и, в общем-то, добр. К утру он заметно поостыл и послал слуг справиться о самочувствии Иоанна. Ему донесли, что опальный градоправитель весел, стоит на коленях и громко поёт гимны Господу и Царице Небесной. А рука его чудесным образом приросла. Халиф понял, какую трагическую ошибку совершил. Он приказал выпустить на свободу своего любимца и поспешил к нему с раскаянием и просьбой вновь принять ключи от города Дамаска. Но Иоанн смиренно встал на колени и, пользуясь вновь блеснувшей ему милостью Государя, стал умолять отпустить его в монастырь, ибо после такого чуда не может служить никому, кроме Бога. Импульсивный, склонный к крайним проявлениям чувств, халиф всхлипнул от умиления и вдруг взревел по своему обыкновению, да так зычно, что задребезжали цветные стёкла в окнах, а правоверные, проходившие близ дворца, приняли его вопль за призыв муэдзина. «Аллах акбар!» — воззвал он к Богу. И понял вдруг, что Бог один у всех: у христиан, магометан, иудеев…

Иоанну нужно было ещё избавиться от своих богатств. Это можно было сделать легко, в один день, желающих нашлось бы много. Но он знал, что Господь даёт богатство лишь для управления, и держатель обязан так употребить его, чтобы осушить как можно больше слёз несчастных и нищих людей. Потом долго ещё жители Дамаска ставили его в пример того, как можно самым наилучшим образом распорядиться имением и златом.

И вот пыльные, раскалённые дороги сирийской пустыни. На нём полотняная длинная рубаха, простой грубый плащ, на ногах — растоптанные, перевязанные верёвочкой, сандалии. Песок и пыль неимоверно жгут ноги, зной высушивает тело до того, что коричневая сухая кожа прилипает к костям. В руках у него суховатый посох и узелок, в котором твёрдый, как камень, заплесневелый сухарь. В глазах качается знойное марево. А душа и уста поют в веселии великом. Вот всплыли над жёлтым маревом чистые, сияющие снегами, вершины гор Ливанских. Повеяло влажной прохладой и свежестью, ароматом кедра, стали попадаться сады, виноградники, а за перевалом открылись зелёные долины. Из горы, будто из раздавленной кисти винограда, сочился, ниспадал каскадами, обильно струился её сладкий сок, соединяясь в холодные бурные речки, а те сливались в одну реку под названием Иордан. Вот она, древняя Палестина, родина Иисуса Христа и Пречистой Его Матери… Иерусалим, храм Воскресения Господня, гора Елеонская. И, наконец, цель путешествия — лавра великого Саввы.

Нет, в своём выборе он не ошибся. Выстроенные на вершине обрыва, прилепленные к скале церкви и келии царили над сумрачным ущельем, где, ещё не высохший в те времена, струился поток Кедрон. Над ними — чистое небо — подножье престола Божия, редко-редко проплывёт одинокое облачко, пролетит птица. Молитвенная тишина. Только дважды в день нарушают её удары монастырского колокола. В обрывах по обе стороны ручья Кедрон темнеют пещеры — жилища отшельников, среди них и обитель, где жил и умер преподобный Савва.

Иоанн, исхудавший, почерневший от солнца, надеялся, что никто его здесь не узнает. Но Дамаск слишком близок, а слава победителя иконоборцев давно достигла обители Саввы Освященного. Здесь монахи, трудясь в послушаниях, то и дело поют его песни и гимны. Игумен принял его с радостью, как дорогого гостя, но не скрыл от него озабоченности поступлением в лавру такого учёного и знаменитого послушника, слишком привыкшего жить в миру, пользоваться богатством, повелевать тысячами людей. Сможет ли смирить себя? К тому же монахи, все, как один, отказывались взять его в послушание, считая его несравненно выше себя. И напрасно он бросался в ноги каждому из них, горько плача (он теперь плакал по всякому поводу) и уверяя, что он — самая ничтожная мошка на этой земле, и все люди возвышаются над ним, как великаны, как горы Ливанские. Ему до конца поверить не могли. И он тихонько плакал ночами от этого.

Наконец, взять его согласился старец весьма почтенных лет, из простецов, который, по простоте своей, ничего не понимал ни в богословии, ни в поэзии. Перед ним был удручённый, растерянный, залитый слезами молодой послушник, жаждущий полного отсечения своей воли. А что такое для инока смиренномудрие, старец знал очень хорошо. Иоанн поплакал на груди у доброго своего избавителя, успокоился, и тогда старец слегка оттолкнул его и сурово назначил первое послушание: рыхлить мотыгой иссохшую землю монастырских угодий. Что-либо писать и даже только говорить, относящееся к наукам мира сего, старец категорически запретил.

Иоанн оказался необыкновенно послушлив, и давалось ему послушание без большого труда. Его очень сильно смиряли слёзы. Они лились всё чаще. Постепенно он дошёл до такого состояния, когда один только вид сухаря или куска хлеба сразу вызывает прилив тёплой влаги к глазам, благодарность Богу, насыщающему каждую тварь. Чтобы испытать, послали его однажды в родной Дамаск с ворохом корзин, сплетённых монахами, которые надо было продать, а также собрать доброхотную милостыню для обители. Поездка не была ему в тягость, хотя в городе нашлось немало людей, спешивших повеличаться перед бывшим правителем, позлословить на его счёт. Тяжело для него было другое: похоронить самую мысль о сочинительстве. Но тут старец был неумолим. После робких своих просьб Иоанн ночами плакал и молил Царицу Небесную смягчить сердце старца. И всё-таки год за годом проходили в спокойствии и безмятежности.

Однажды скорбные удары колокола возвестили о смерти одного из иноков. В этот день Иоанн на работах в монастырском винограднике повстречал брата умершего инока по плоти, тоже монаха лавры. Тот очень горевал. Так сильно, что его отчаяние становилось уже грехом перед Создателем. Иоанн позволил себе попенять иноку и ободрить его. Тот бессильно разводил руками и только стонал ещё горестнее, что не в силах совладать с собой.

– Сочини мне надгробный плач, — просил он. — Чтобы мне… излить душу и успо… успокоиться.

Иоанн отказывался, боясь нарушить наказ старца.

– Ты видишь, я совсем больной. — едва шептал монах. — Прогонишь ли ты болящего? Исцели, окажи милосердие, как заповедал нам Господь.

Иоанн всё ещё мотал отрицательно головой, а сам уже представил себе смерть во всём её грозном, сокрушительном величии. Вот мы, человеки, о чём-то мечтаем, чего-то добиваемся, а она приходит, и всё идёт прахом. «Человецы, что всуе мятемся?» — вдруг возник вопль в душе его. И словно бы не один, а кто-то ещё другой чудной красоты голосом на весь мир, на всё человечество возгласил эти слова. Сила их, казалось, способна была сокрушить людские души и целые государства. Глазами он видел и корку жёлтой земли, которую разбивал мотыгой, и одновременно как бы серый мерцающий фон, на котором слово за словом загоралась светящимися буквами эта фраза. «надо… надо сказать ещё, что смерть к каждому приближается и черви ждут своей трапезы, а душа, душа-то!». Чудный голос, свой, и в то же время не до конца свой, диктовал дальше. Слова вспыхивали на искрящемся фоне, и вместе с этим множество разрозненных робких звуков соединились вдруг в мелодию, да такую, что от умиления он всхлипнул. И запел, не мог не запеть. Песня, как птица, выпорхнула в мир. Творческая жажда, так долго скованная и усыплённая, проснулась и вот уже погнала мысль дальше. «Как глупы, мы, люди, как, миром убаюканные, всё время забываем о главном», — пронеслось в голове, и душа его поверглась ниц перед Господом. И опять пел голос внутри: «Вся суета человеческая, елика не пребывают по смерти, не пребывает богатство, не сшествует слава, пришедши во смерти, сил вся потребишася». Скорбно, скорбно пел голос. И вдруг, словно набравшись невиданной, всепобеждающей силы, вознёсся к небу: «Тем же Христу бессмертному возопием: преставленного от нас упокой, идеже всех есть веселящихся жилище». Но и этого ещё мало. Вот эта, эта совсем уже чудная мелодия. Если сочинить на неё слова, то она проймёт до дна самую заскорузлую, омертвевшую в грехах душу. Да как же не выпустить в мир такую силу? Как же, как же начать?… Да вот: «Какая житейская сладость пребывает печали непричастна?» Буквы вспыхивали на грифельном фоне, голос пел, а разум сочинял дальше…

Да разве есть на земле что-либо радостное без капли горечи? Есть ли что-нибудь прочно стоящее, вечное? Очнись, человек, вспомни, что гроб тебе предстоит, как этому, усопшему сегодня брату нашему: «Но во свете, Христе, лица Твоего, и в наслаждении Твоея красоты, его же избрал еси, упокой, яко Человеколюбец».

Монах, брат усопшего, моментально запомнил и мелодию, и слова. Он ушёл, напевая. Напевал до вечера свои новые песни и Иоанн. Так и вернулся, мурлыча, в келью. Старец насторожился, грозно вопросил о причине. Иоанн, всё ещё полный блаженств, какое бывает, когда удаётся выложить всё, что накопилось внутри и требует выхода, простодушно рассказал старцу о своих новых песнях. И не сразу понял причину ответного гнева, не сразу понял, что его гонят вон из кельи, из монастыря. Ничто не может извинить ослушания.

Он понял, он ужаснулся. Свет померк. Серая унылая пустыня расстилалась перед ним впереди, за воротами лавры. Горестно сел он на землю перед дверями своего старца, ночь и день, и вторую ночь беспрестанно повторяя одно и то же: «Прости меня, отче», пока голос не отказал. Милосердные братья ставили перед ним плошки с едой, воду, но он ничего не ел и не пил, да под конец и не видел сквозь муть нескончаемых слёз. И только мучительно вздрагивал, когда слышал от проходивших невдалеке братьев обрывки сочинённых им злополучных песен. Монахи, приблизясь, умолкали, и часто почему-то заходили в келью к его старцу.

Наконец, старец вышел из своего жилища, потоптался возле Иоанна, который на ощупь пытался обнять его ноги, откашлялся и дал новое послушание. Его обычно давали в наказание. В огромной лавре с тысячей спасающихся иноков отходов от кухни было много. Вывозить их приходилось каждый день. Работа унизительная, грязная, человек неизбежно пачкал свою одежду, да и пропитывался весь кислыми запахами. Иоанн бросился исполнять послушание. Ведь его прощали! Прощали, а это — главное! И никогда больше не станет он самовольно сочинять песен. Он ходил теперь весь сияющий, спал возле кельи на воздухе, чтобы не донимать старца вонью. По этой же причине не подходил близко к другим инокам, а в храме выбирал себе место возле самых дверей. Старец от души простил его. Их жизнь потекла, как прежде.

Однажды утром старец вдруг встал перед своим послушником на колени, сокрушаясь, что по грубости и простоте своей запрещал занятия богословием, умоляя простить его и снова вернуться к письменным трудам. Ночью было ему, недостойному, видение самой Пресвятой Богородицы, которая приказала не закрывать отныне источник изобильной и сладкой воды живой, той самой, которую обещал когда-то Христос Хананеянке. Пусть все жаждущие утолят свою жажду.

Однако, дни шли за днями, а Иоанн, будто замерзший, никак не мог оттаять. Старец сокрушался, плакал, просил, а настоятеля умолял помочь беде. Однажды Иоанна призвали в настоятельские покои, где вся старшая монастырская братия с игуменом приказали за послушание заниматься отныне только письменными трудами. Он не мог не послушаться. Душа постепенно оттаяла. Утлый челнок его жизни вошёл, наконец, в тихую гавань.

В последующие годы составил он целый октоих, написал жития многих святых, «Точное изложение Православной веры», трактаты, опровергающие ложные еретические учения. Он сложил почти все праздничные тропари. Вдохновенные пасхальные песни его поются до сих пор. Имя его уже тогда обросло славою, было на чём взлелеять тщеславие, вознестись гордынею. Паломники тысячами тянулись и тянулись в обитель Саввы Освященного, и, помимо её святынь, просили показать им также монаха Иоанна. И тогда у них спрашивали, которого, ибо в лавре было немало иноков с этим именем. – Да того, что родом из Дамаска, — поясняли паломники, — Иоанна Дамаскина. Очень удивлялись они потом, до чего же он прост и смиренен, будто не сочинял никогда ничего. И никто не догадывался, что ни одной песни он и в самом деле не сочинил сам, в одиночку, без того чудного голоса, звучавшего в душе, без светящихся букв на мерцающем сером фоне. А он, Иоанн, ничтожнейший из смертных, не более, чем писарь, которому диктуют.

Диктуй же, Господь! Диктуй и нам в эти страшные последние времена укрепляющие нас простые и скромные слова наших молитв к Тебе!

В. Прихожанин

Читайте «Православную газету»

Сайт газеты
Подписной индекс:32475