Новомученик и исповедник Агафангел (Преображенский), Митрополит Ярославский

Во всем доме это единственная квартира первого этажа, где на окнах нет решеток. «Знаете, сколько живу на свете, а к ним так и не привыкла, — говорит хозяйка, — даже когда захожу к соседям за солью, от вида решеток мне становится плохо». Сегодня мы в гостях у Магды Иосифовны Селецкой, внучки митрополита Ярославского Агафангела…

Рассказывает Магда Иосифовна: «Вообще, наша семья сильно пострадала от советской власти. Для нее мы были буржуями-капиталистами, которых надо было уничтожить как класс. Я помню, мама рассказывала, как у деда Ивана (брата митрополита Агафангела) отнимали имение. Приходят и говорят: «Ты не обижайся на нас, Иван Лаврентьевич, но твое имение мы должны сжечь!» А дед к этому очень спокойно отнесся. Он потом нам сказал: «Слава Богу, что это так…» И радовался, что никого не убили и все остались живы. К счастью, он не дожил до репрессий и умер раньше.

Я родилась в 1918 году в Орле, но в моей метрике записано, что это произошло в Туле. Нам с мамой переделывали документы, потому что мой отец был кадровым офицером и служил адъютантом у великого князя Николая Николаевича. Естественно, что после революции его преследовали. Маму тоже никуда не брали на работу. В доме постоянно были обыски. Приходили люди в кожаных куртках, в топающих сапогах, с револьверами, громко кричали и ругались на всех. Я так этого боялась — убегала и пряталась где-нибудь в углу до тех пор, пока они не уйдут. И так мы жили до тридцатого года, пока не переехали сюда в Свердловск, к маминому брату, который строил здесь протезный завод. Но и тут отношение к нашей семье не переменилось. Например, мою сестру выгнали из института коммунального хозяйства за то, что ее отец был якобы белым офицером. А он погиб в 1914 году, на германском фронте, когда еще ни красных ни белых и в помине не было. Но это мало кого интересовало. Враг народа и точка!

Когда стали бороться с Церковью, все праздники запрещали отмечать. Но мы все равно встречали и Пасху, и Рождество. Праздновали при закрытых дверях и плотно занавешенных окнах. Собирались все наши, дарили друг другу подарки, христосовались… Все понимали, чем эти встречи могут обернуться, но все равно собирались. Воспитание было такое. Не могли по-другому.

А наших много пересажали. Мою тетю Лиду, директора «Белинки», посадили на 10 лет за то, что она не уничтожала неугодные книги.

Дядю, врача оперного театра, посадили за фотографии царя. По чьему-то доносу у них дома сделали обыск и нашли фотографии царя. Это было уже совсем страшное преступление. За это они с женой получили по 10 лет.

Из биографии митрополита Агафангела: «…Потянулись дни заключения — пока домашнего. К митрополиту никого не пускали, кроме келейника, который не имел права входить к владыке без сопровождения стражника. Стеснения иной раз становились неоправданно жестки. Имея нужду исповедаться и причаститься, владыка написал прошение в ГПУ, чтобы ему разрешили в один из дней недели быть к вечерне и литургии в Спасском монастыре, но получил категорический отказ.

Время было тревожное. Безбожие снова составляло план физического уничтожения Церкви. В Иванове-Вознесенске расстреляли священников Павла Светозарова, Иоанна Рождественского и певчего Петра Языкова. В Москве расстреляли четверых священников и мирянина. В Петрограде митрополит Вениамин, архимандрит Сергий и двое мирян были приговорены к расстрелу.

Чем дальше, тем сильнее были обеспокоены верующие Ярославля судьбой заключенного митрополита. Многие из тех, кто любил владыку, подходили к стражникам и то упрашивали их допустить к митрополиту, то, видя их непреклонность, стыдили: «Вы не достойны стоять у дверей владыки-митрополита, не то что держать его под стражей». Когда митрополит выходил гулять в маленький внутренний садик, то на площадке второго этажа церкви собирался народ, чтобы хотя бы издали увидеть своего архипастыря.

Через три дня владыку перевели из Спасского монастыря в одиночную камеру ярославской тюрьмы.

Состояние здоровья престарелого митрополита сразу настолько ухудшилось, что сотрудники ГПУ вынуждены были вызвать врачей из больницы. Врачи поставили диагноз: общий склероз и склероз сосудов сердца — и рекомендовали полный покой и домашнюю обстановку при постоянном медицинском наблюдении.

Святитель был переведен во внутреннюю тюрьму ГПУ в Москве.

Между тем наступали осенние холода, и они для находящегося в тюрьме, одетого по-летнему старца становились чувствительными. 30 октября митрополит попросил следователя ГПУ разрешить ему «написать в Ярославль о высылке меховой рясы, теплого клобука и валенок с калошами». Заявление было оставлено без внимания. Через месяц владыка вторично обратился к следователю ГПУ с той же просьбой. Но и на этот раз заявление было оставлено без ответа. 25 ноября состоялось заседание комиссии НКВД по административным высылкам. Тучков предложил выслать митрополита Агафангела в Нарымский край сроком на три года.

Владыку должны были отправить с этапом в конце декабря, но состояние его здоровья настолько ухудшилось, что он был оставлен еще на неделю в тюрьме. Несмотря на немощи и преклонный возраст, когда условия тюремного заключения переносятся особенно тяжело, митрополит никогда не падал духом. Заключенные, бывшие с ним в одной камере, были направления светского, ко всему церковному относились насмешливо, но и их поразил и вызвал удивление и даже преклонение молитвенный настрой старца и его любовь к Богу.

Не помогли ни заступничество врачей, ни просьбы православных — митрополит Агафангел был отправлен общим этапом с уголовниками, проехал через все пересыльные тюрьмы до Томска, и от Томска еще несколько сот километров по грунтовой дороге. Владыка болел, испытывал много лишений, много скорбел, но смирялся и кротко терпел все невзгоды. По распоряжению ГПУ его поселили в глухом поселке; служить ему было запрещено. Здесь большим для него утешением стала встреча с ссыльными иноками и священниками из Ярославля. В ссылке он получил известие о кончине Патриарха Тихона и о восприятии поста Патриаршего Местоблюстителя митрополитом Петром (Полянским).

По окончании срока ссылки, в августе 1925 года, владыке было объявлено, что власти не будут препятствовать возвращению его в Ярославль.

Вспоминает Магда Иосифовна: «А тех, кто возвращался, мы старались устроить, как могли.

У нас было заведено — держаться друг за друга. Иначе не проживешь. Я это с детства усвоила — друзей терять нельзя. Дедушкины друзья становились мамиными друзьями, а потом переходили ко мне. Если кого посадят — избави Бог его забыть. Нас учили, что нет ничего хуже предательства. И мы это твердо запомнили. Дружили по пятьдесят, шестьдесят, семьдесят лет! Отношения переходили из поколения в поколение.

Но с незнакомыми людьми, с приятелями мы осторожно держались. Нельзя было ничего про себя рассказывать. Мы знали, что за нами наблюдали. Например, к моей соседке под видом ухажеров ходили сотрудники НКВД и все время расспрашивали ее про нас. Кто к нам приходит, как часто и все такое. А она была хорошей женщиной и нас об этом предупреждала. И когда эти «ухажеры» заходили к нам, мы их уже ждали.

Это было очень страшное время. Дикие вещи происходили просто и как-то буднично. Когда мы переехали жить в Зеленую рощу, там на месте кладбища устраивали парк. Так кости и черепа людей были разбросаны на тротуаре и валялись в канавах. А памятниками с могил выстилали двор военной части, которая расположилась в Новотихвинском монастыре…

Из биографии митрополита Агафангела: «Здоровье митрополита Агафангела, сильно ухудшившееся в начале года, так и не поправилось. С ним было несколько сердечных приступов, во время которых он всегда сначала прибегал к Тайнам Тела и Крови Христовых и только после этого принимал медицинскую помощь. В середине сентября у него случился сердечный приступ столь сильный, что митрополит слег в постель. Врачи рекомендовали полный покой. Но и лежа в постели, он принимал деятельное участие в управлении епархией, говорил, что нужно сделать в том или ином случае.

Несмотря на усилия трех докторов, здоровье владыки все ухудшалось, и 2 октября он пожелал принять таинство соборования, которое совершили архиепископ Варлаам (Ряшенцев), духовник митрополита архимандрит Ярославского Спасского монастыря Игнатий и архимандрит Толгского монастыря Григорий. При совершении таинства владыка почувствовал себя бодро и радостно. У него было такое настроение, будто приблизились светлые пасхальные дни. Не было страха приближающейся смерти, он с великой надеждой смотрел в будущее и, уповая на милость Божию, с дерзновением узревал те великие блага и радость, которые ждут наследующих жизнь вечную. Подозвав архиепископа Варлаама, он сказал ему:

– Передайте всем — и духовенству и мирянам — мое благословение, у всех прошу прощения, если кого обидел или огорчил, и сам всех прощаю, ни на кого ничего не имею, прошу у всех святых молитв.

– Молитесь и вы о нас Богу, — просили присутствующие.

– Да, если получу дерзновение у Господа, буду и я молиться, — ответил старец.

Состояние здоровья владыки стремительно ухудшалось, и 9 октября он причащался уже только святой Кровью, так как к этому времени ничего твердого принимать не мог. После причастия ему стало значительно лучше. Улучшение было и на следующий день, так что у окружающих появилась надежда на его выздоровление. Владыка, однако, чувствовал, что приближается конец, и давал распоряжения на смерть. Многих тогда удивило, с каким спокойствием он давал эти распоряжения, будто они были связаны не с его собственным погребением, а с торжественным праздником. 14 октября, подозвав архимандрита Григория, он сказал:

– У меня на этих днях будет юбилей, нужно приготовиться.

– Какой юбилей? — не понял тот.

– Мой юбилей, будет много священников и посторонних. А на следующий день, накануне смерти, своей келейной монахине Нине повторил:

– Завтра вечером у нас в квартире будет торжественная всенощная, будет много священников, пригласите и владыку Варлаама.

Утром следующего дня, 16 октября, ему стало заметно хуже, и в половине одиннадцатого утра митрополит Агафангел скончался. Известие мигом облетело город, и двенадцать ударов тридцати ярославских церквей возвестили о кончине святителя.

Отпевать владыку решили в Никитской церкви, а погребение совершить в храме святителя Леонтия Ростовского. До самого отпевания перед гробом митрополита в Никитской церкви служились панихиды и читалось Евангелие. Все это время шел народ проститься с почившим. Люди молились, плакали, целовали крест и руки почившего святителя. Вот как описывает погребение очевидец событий, протоиерей Сергий Лилеев: «В воскресенье по всему городу литургии были совершены ранее обычного, ввиду предстоявшего в восемь часов утра богослужения у гроба митрополита. После литургии были произнесены во всех храмах поучения о почившем владыке и совершены панихиды. Благовест к литургии в Никитской церкви начался в восемь часов. В половине девятого прибыли архиепископы Варлаам (Ряшенцев) и Павел (Борисовский) и началась литургия. Храм святого великомученика Никиты вмещает до четырех тысяч народа, но он и пятой части пришедших на отпевание не мог вместить. В сослужении двух архиепископов было восемнадцать священников, а на отпевание вышло пятьдесят священников, больше двадцати диаконов.

Был уже четвертый час вечера, а народ все прибывал и прибывал. Около четырех часов гроб с телом усопшего вынесли из храма, хоругвеносцы окружили его и двинулась торжественная похоронная процессия — крестный ход вокруг храма, далее на Леонтьевское кладбище. По всему городу, по всем церквам начался торжественный красный звон. Народу было так много, что по улицам трудно было проехать. На пути к кладбищу останавливались не менее десяти раз для совершения заупокойных литий. На кладбище пришли в начале седьмого. В склепе под храмом оказалась вода. И гроб остался в храме до следующего дня. В понедельник, 22 октября, архиепископами была совершена божественная литургия. К трем часам дня могила была осушена и залита цементом. Был приготовлен обитый оцинкованным железом ящик, куда должен быть положен сам гроб. Запечатанный архиереями дубовый гроб был опущен в могилу при пении литии, причем после «вечной памяти» пропет был всеми тропарь «Общее воскресение прежде Твоея страсти уверяя…» И казалось, что владыка не умер, а остается по-прежнему с нами, невидимым стражем Ярославской епархии.

Так на седьмой день погребли владыку. И что удивительно — никакого трупного запаха не ощущалось нисколько, напротив: по временам веяло от гроба каким-то благоуханием. Лицо его было как и в первый день смерти: светло, бело, покойно. Вечная ему память и упокоение со святыми! Да не оставит он и нас своим руководством по своей смерти и молится о душах наших!»

Рассказывает Магда Иосифовна: «Когда я выросла, то стала архитектором. К нам из Москвы приехал брат Свердлова, чтобы устраивать музей Якову Михайловичу. И мне поручили этим заниматься. Помню, приезжаю я, а там голые стены и посередине стоит деревянная скамейка и еще какая-то кружка, из которой, якобы, он пил. И еще мне говорят: «Вы посмотрите в окно. Вот здесь крыша, на которой Свердлов скрывался от жандармов. Когда они приходили, он на эту крышу выпрыгивал, и ее тоже нужно сохранить для музея.» А его брат очень нас торопил, кричал, что мы ничего не делаем, ругался. И вот стали спешно собирать экспонаты. Тащили всякую дрянь: какую-то старую одежду, кружки, скамейка тоже пригодилась, не то Свердлов спал на ней, не то сидел, но она стала ценным экспонатом. В районе ВИЗа нашли дом, где Свердлов жил одно время. Все что можно, все оттуда вывезли. Вот так создавалась история.

Но несмотря ни на какие заслуги, мне и моему мужу было запрещено занимать руководящие должности, потому что мы были беспартийные. И когда моего мужа коллеги по работе избрали председателем Союза Архитекторов, то его вызвали в обком и настоятельно рекомендовали отказаться от должности. Как ему там сказали: «У тебя фрак не тот!» А его взяли и избрали снова. И это был скандал: председатель Союза Архитекторов и — беспартийный! Но вступать в партию мы не могли — это было против наших убеждений. Ведь это совершенная дикость, что можно насильно сделать человека счастливым.

Когда началась война, за нами постоянно ходили какие-то люди. Бдительность была такая, что, например, когдаэ кто-то из сотрудников КГБ увидел, что из окон храма на Михайловском кладбище пробивается свет от горящих свечей, то священников немедленно арестовали. Их обвинили в том, что они подавали сигналы немецким бомбардировщикам, и дали за это срок. Из нашего двора многих увозили. Обычно это происходило поздно вечером или ночью. Я помню, что когда во двор въезжала машина, то я с ужасом выглядывала из-за шторы и молила Бога, чтобы они приехали не за нами. Вокруг были темные окна, но я знала, что многие так же как и я, не спят, а, обливаясь холодным потом, вглядываются в темноту. Господи, как же я боялась этих воронков! А на следующий день соседи шли к тем, у кого ночью были эти страшные гости. Никто ничего не спрашивал, просто люди приносили, кто что может. Это было горе, когда просто надо было помочь. И помогали…

Может быть, я родилась не в той семье и меня не так воспитывали, но советскую власть я так и не смогла принять. Знаете, вы, наверное, будете смеяться, а ведь я до сих пор боюсь. Но я их не виню, что они так с нами поступали…»

Беседовал Денис Ахалашвили

Читайте «Православную газету»

Сайт газеты
Подписной индекс:32475