Блаженная

Не случалось ли вам, читатель, пытаясь представить себе то, чего вы никогда не видели, невольно прищурить глаза, и в оставшемся светлом продолговатом пятне с размытыми краями разглядеть некие бесформенные меняющиеся тени, которые начинают создавать всевозможные пейзажи, виды различных зданий и целых городов? Вот так и я однажды, начитавшись житий святых, прищурил глаза и увидел пустынную, раскаленную солнцем равнину с небольшими виноградниками, оливковой рощицей, где серебристо-серая листва деревьев и такие же серые сучья кажутся мертвыми и иссохшими, где созревшее ячменное поле роняет прозрачные спелые зерна, где все покрыто желтой пылью, а гребни скал и отдельные камни торчат искрошившимися от старости зубами великана. И в центре долины — монастырь, пытающийся спрятаться за глиняными дувалами и стенками из дикого камня. В его кельях подвизаются четыреста монахинь и послушниц.

Пользуясь преимуществом невидимки, способным незаметно проникать всюду, вплываю на его запретную для мужчин территорию. Людей совсем не видно, даже распахнутые двери келий обнажают внутри безжизненную темноту. Но вот по двору промелькнула какая-то маленькая фигурка. Нет, она не пропала, она остановилась возле задней двери трапезной. Да ведь это та, которую я и хочу видеть, юродивая Исидора. Одета, как я и думал, в застиранные ветхие тряпки, ноги босы, согнута в пояснице, да так, что должна опираться на коротенькую клюку, лицо обращено к земле, глаза опущены. И не понять: то ли ей семьдесят восемь лет, то ли восемнадцать. А ведь, поступая сюда, была статной красавицей, вида гордого, величавого. Происходила из богатого и знатного патрицианского рода. Отец — вельможа, игемон одной из провинций Западной империи, братья — блестящие офицеры из свиты самого Принцепса. Родовая слава семьи гремит на Востоке и Западе.

Она и тогда была благочестивой, старалась не терять страх Божий и жить по Христовым заповедям. Все изменилось внезапно, в считанные дни. Откуда-то пришла эпидемия неведомой болезни, которая унесла несколько десятков жизней в бедных кварталах города, затем молниеносно посетила их семью, унесла отца, братьев с их женами, и столь же внезапно куда-то умчалась. Видно, переполнилась чаша терпения Господня.

Она, конечно, знала и раньше, что близкие ее живут далеко не так, как угодно Богу.

Вот и следует теперь вразумиться и ей, и всем остальным родным.

Перебирая жизнь умерших, она теперь как бы находила целые груды тяжелых черных булыжников и много еще разного мелкого сора. Но что проку копаться в чужих грехах, когда у себя-то… Великое множество поступков, из которых складывалась до сих пор жизнь, представлялось ей теперь чем-то вроде песчаного пляжа, где у кромки воды мокрый песок кажется совсем чистым, даже и поблескивает глянцевито, а дальше вся его масса удручающе серая. Наберешь в ладонь горстку, а в ней попадаются и целые крупинки, вспоминаются добрые поступки, попадаются и совсем черные, за которые гложет стыд, но основная масса песка средне-серого цвета.

Значит, поступки были вроде бы и добрые, но с примесью греха.

Так что же в ее жизни может радовать Бога? Но Он и не взял-то ее из мира только в надежде на ее исправление. Глядя на себя, она ужаснулась, слезы раскаяния полились неиссякаемыми ручьями. Патрицианская гордость — корень едва ли не всех ее грехов, все ниже поникала своей главою, растекалась по земле, впитываясь, уступая место смирению.

А где смирение, там страсти умирают. Хотелось всегда, всю оставшуюся жизнь пребывать только в этом состоянии. А возможно такое лишь в монастыре. Жажда иночества побудила ее побыстрее распорядиться своей долей наследства, отдать ее на нужды беднейших и отправиться морем на восток. А там, в землях Восточной империи, пешком исходила она множество земель, пока не прибилась к женской обители близ киновии святого Пахомия.

Здесь ее чудное душевное устроение, полное и смиренномудрия, и покоя, сразу подверглось разорению. Не удалось ей остаться неузнанной. Ей невольно служили, ее, сами того не замечая, почитали как переодетую царскую дочь. Много было пролито слез, много продумано было разных вариантов избавления от гибельного почета. Наконец, она поняла, что спасет ее одно-единственное: стать для всех сумасшедшей, дурочкой.

Она хорошо продумала имитацию тихого помешательства, так, что никто в действительности происшедшего не усомнился. Научилась говорить нескладно, научилась ходить неряшливо, не менять одежду и белье, пока старое не истлеет на теле, даже пускать пузыри из слюны и то научилась, преодолев, хотя и с трудом, естественный стыд. Но ей нужно было, чтобы о прошлом ее как можно полнее забыли, чтоб перестали ее замечать, как не замечают дворовых собачонок. А для этого надо согнуться, надо глядеть в землю, даже питаться надо тем, что никому уже не нужно — объедками. Вскоре ею, немытой, с колтуном волос на голове, едва прикрытой черной от грязи тряпицей, стали сестры брезговать, нередко толкали, чтоб не крутилась под ногами, а чаще не замечали.

Послушание ее было в трапезной, где она чистила овощи, собирала и мыла грязную посуду, выносила помои. Питалась, вылизывая в углу тарелки из-под еды. Здесь же, прямо на полу, и спала, вернее, проводила ночь. Отсюда иногда выходила глухой ночной порой, крадучись, чтобы потрудиться на строительстве храма, на самых тяжелых и грязных работах: месила глину для кирпичей, таскала тяжести по лестницам наверх. Отсюда ходила ночами молиться на пустырь у ворот обители или на гребень скалы. В остальное время, кроме кухни, бывала только в храме. С самого начала решила она никогда не поднимать глаз от пола.

Дорогу в храм находила каким-то чутьем, а внутри забивалась сразу в дальний и темный угол, где никто ее не тревожил.

Отныне своими глазами видела она одну лишь землю, а также полы, чистые или грязные, состоящие в трапезной из больших гранитных плит, а в храме выложенные мозаикой цветного мрамора, видела ножки столов и скамеек, обувь на ногах сестер. Но однажды стала замечать, что каким-то непонятным образом видит также стены, образа на них, а в храме — иконостас и граненые столбы, подпирающие купол. И людей. Она всегда знала, кто из сестер где стоит, каково выражение лиц, о чем думает полная забот настоятельница. Каким-то образом она видела не только то, что могли бы увидеть ее опущенные долу очи, но и другое, скрытое. Некоторые лица в храме озарялись чудным светом, другие же покрывались мраком. К хору левого клироса вдруг присоединялись голоса справа, и там она видела группу юношей в белых одеждах. Они же частенько наполняли и алтарь. Впрочем, и сама внутренность алтаря не оставалась для нее скрытой. Здесь, в окружении ангелов, старенький иеромонах из соседнего Тавеннисского монастыря сосредоточенно творил молитвы, и внутри алтаря вспыхивала под куполом ослепительная молния, но не гасла сразу, а медленно спускалась к престолу, входила в Чашу, наполняла ее нестерпимым светом, клубясь над краями белым паром, переливаясь и омывая антиминс.

Таких видений она даже пугалась, ибо чувствовала себя недостойной. Однажды вспомнилась ей ночью одна из сестер, которая накануне ее отругала и побила. Давно уже такие происшествия ее только радовали. Вспомнилось и то, какой потерянной и потаенно злобной была тогда эта сестра. Вот бы помочь ей да утешить. И вдруг увидела Исидора, но не телесными очами, а как-то по-другому увидела нечто, напоминающее коридор. Сзади, если оглянуться, проходит перед тобой множество картин и сцен, изображавших прошлое этой сестры, начиная от ее рождения, а впереди, в мареве, какое бывает над раскаленной почвой пустыни, тоже множество картин и эпизодов, но расплывчатых, меняющихся каждое мгновение — это то, что должно произойти с той душой в будущем и, однако же, может быть изменено.

Правда, некоторые из картин оставались довольно четкими и часто повторялись.

Ей открылось, что сестра давно уязвлена завистью к матери-игумении и в помрачении ума собирает ядовитые травы, дабы совершить злодеяние. Матушку она не убьет, а вот сама получит одержание бесами. Блаженной захотелось разрушить цепь черных событий, но сделать это было для нее невозможно.

В. Прихожанин
Екатеринбург

(Окончание следует)

Читайте «Православную газету»

Сайт газеты
Подписной индекс:32475