Очерк: «Я в тебя, мой крестик, верю свято!»

Когда дядя Толя, старший папин брат, приезжал из далекого Магадана к нам в гости, случалось что-нибудь необыкновенное. Мы ели шоколадные конфеты с мишками на обертках, мандарины, спать ложились далеко за полночь, пили газировку прямо из бутылки, а мороженого можно было попросить хоть целых два вафельных стаканчика!
Интересно было слушать его рассказы: как он с другими охотниками ходил на медведя, кабана, моржа, песца.

Только заканчивал свои истории он всегда одинаково – все звери погибали. Мне становилось просто тошно. На ум приходила строчка из песни, которую мы пели в школьном хоре: “Птицы, рыбы, звери, в душу людям смотрят…” Я потихоньку начинала ненавидеть его: отказывалась от гостинцев, не садилась ему на колени, молчала или вовсе уходила делать уроки. Тогда он начинал сердиться и грозил больше не приезжать. После этого мы быстро мирились, и мне снова казалось, что сильнее, добрее и щедрее дяди Толи нет никого.
Когда мне было лет 13, он снова гостил у нас. Перед отъездом он вдруг сказал: “Одевайся, Наташка, поедем тебя крестить!”. Моим родителям он пригрозил: “Вы младше меня – должны слушаться! Правильно я говорю, мать?” Бабушка Улита жила с нами и всегда была главным советчиком во всех делах: “Давно пора бы. Совсем девку замаяли в школе, некогда остановиться…”
Своей общественной работой я была сыта по горло. Председатель совета правофланговой дружины – должность по тем временам была “наикрутейшая”. А плюс к тому – экскурсовод в Ленинской комнате, президент клуба вожатых, директор живого уголка и редактор классной стенгазеты. Хотелось к тому же не отставать от подруг – ходила в волейбольную секцию и лыжную, художественную студию и современного бального танца. Словом, голова шла кругом с утра до вечера. Постоянно какие-то рефераты, отчеты, ленинские зачеты писала и сдавала. Да еще непременно выполнить, а лучше перевыполнить план по сбору металлолома, макулатуры, березовых почек. Чтобы подтвердить звание правофланговой дружины, надо было подтянуть тимуровскую работу – “выявить и охватить заботой ветеранов”, не менее сотни лунок насверлить в нашей речке зимой “для осуществления доступа кислорода рыбам”, активизировать работу агитбригады и членов общества охраны исторических памятников.
Нет, конечно, была польза от нашей пионерской суеты, но слишком много кумача было кругом и портретов дедушки Ленина. Кстати, это меня всегда удивляло: я своих дедушек знала, а он ничейный был. В 3-метровых стенгазетах тоже все больше красной гуаши использовали и его портретов. Когда нас – делегатов 8 Всесоюзного слета в Москве – повели в Мавзолей, я чуть не лопнула от… не знаю даже как сказать. Такой он жалкий и желтенький там лежал. Некоторые пионеры выходили в описанных колготках.
…Все это мне вспомнилось, пока я торопливо напяливала на себя белые колготки, синюю плиссированную юбочку, белую рубашку с золотыми пуговицами и пионерской эмблемой, красный галстук, сандалики (так я одевалась, даже когда мы ездили с классом в цирк – по-парадному). Наскоро переплела две косички, выбежала на крыльцо. Все уже ждали. Дядя Толя ухмыльнулся, но промолчал. Бабуля меня поцеловала, сунула кулек с леденцами в кармашек – меня в автобусах тошнило – и ласково напутствовала: “Ах, ты, варначка, как вырядилась. Ну, ступай, ступай, небось, вразумят. С Богом!”.
По дороге к автобусной остановке встречались девчонки из класса, интересовались, куда это я в воскресенье поехала, да еще в таком виде. Всем врала – в зоопарк, в цирк. Помню, что стыдно было. А в автобусе всю наизнанку вывернуло, и дальше ничего не помню. Лучше стало только в скверике, куда дядя Толя меня завел и усадил на лавочку. Я пила большими глотками газировку и разглядывала золотые шафраны в клумбе. Мы приехали в город Новосибирск к какому-то храму. Название его мне не сказали, или я не спросила. Помню, какие люди ходили рядом спокойные, не как в городе. Даже дети не бегали, как у нас в школе, а послушно ходили за старшими. У всех какие-то книжечки маленькие в руках были. Мне тоже хотелось такую красивую книжечку иметь (для нее место в портфеле обязательно нашлось бы), но я постеснялась просить дядю Толю. Ведь он уже газировкой меня отпаивал и все поторапливал: “ Давай крестница, поднимайся, к службе опоздаем”.
Я не понимала этих слов, но подала руку. Мы поднялись по высокому крылечку и оказались… в другом измерении. Так сладко пахло. Голубоватый дымок ароматный дымился из золоченого колокольчика и звенел бубенцами. Кругом картины с печальными лицами, свечи, как на именинном торте, пучками стояли на круглых столиках, в углу за тюлевой занавеской возвышался большой крест с замученным человеком… У Боженьки, как называла его баба Уля, из ладошек и ступней струились кровавые ручейки, глаза он зажмурил от запутавшихся в волосах больших колючек. Ему там было больно и холодно. Смотреть на него было невозможно – комок в горле застревал. Досада брала на всех: все спокойно проходили мимо, никто не пытался укрыть его, или подолгу, не стесняясь, смотрели на него. Одна женщина, правда, подошла, встала на колени, поцеловала ему ноги, заплакала. Мне это показалось правильным поступком. Захотелось повторить, но духу не хватило.
Дядя Толя левой рукой крепко держал меня за руку, а правой, будто мух отгонял от себя. Я присмотрелась и узнала в его движениях то, что наша бабушка каждое утро проделывала у себя в комнате. Она при этом пристально смотрела на тетеньку в металлической рамочке и что-то пришептывала. Заходить к ней в это время было нельзя. Об этом все мы, три сестры и родители, знали твердо. Бабуля могла даже рассердиться и не заплести косички. Она всегда делала это с особым чувством: тщательно расчесывая волосы гребешком, смазывая их гусиным салом, приглаживая и приговаривая такие добрые слова, что хотелось непременно принести из школы пятерку и быть умницей и послушницей.
Тем временем к нам вышел, будто дед Мороз, в парчовом наряде, с большой бородой, в круглой шапке, расшитой бусинами и цветными камушками, – священник. Я взялась разглядывать его наряд и думать о предстоящем новогоднем маскараде. Так красиво было в этом храме! Хотелось, чтобы и у нас на школьной елке было так же нарядно, ароматно, много огней. Этот дяденька тоже говорил что-то, похожее на бабулино причитание, постоянно кланялся, прикладывая щепотку то ко лбу, то к животу, то к обоим плечам поочередно. Я пыталась повторить, но всегда сбивалась. Спина сразу заболела.
Я про себя опять обиделась на дядю Толю. Он же ничего мне не объяснил, не предупредил, не прорепетировал со мной. Я привыкла к любому мероприятию готовить сценарий, все проговаривать, вплоть до формы одежды. Тут же я выглядела белой вороной в своей пионерской форме. Застегнутая на все пуговички и затянутая на шее красным галстуком, я задыхалась и плохо понимала, что происходит.
И тут мне вдруг стали стягивать колготки. От стыда и ужаса я чуть не разревелась. Оказалось, что мне нужно было зачем-то помазать масляной кисточкой лоб, уши, коленки. На этом мои испытания не закончились: предстояло еще что-то съесть с ложечки. Ну что, я маленькая, что-ли? Да еще губы вытерли салфеточкой. Это было вкусно, только мало. Сразу стало тепло и приятно. Из храма меня тоже вывел за руку дядя Толя. Под галстуком я нащупала крестик. Он был очень похож на тот, большой, в храме. Мне показалось, что у меня на груди Ему стало теплее.
Своих православных убеждений я не выказывала. Собственно, у меня их и не обнаруживалось. Заповеди, перечисленные бабулей за чисткой грибов, как я поняла, пригодятся мне только во взрослой жизни, и поэтому почти тут же забыла про них. К тому же, все знакомое взрослое население нашего поселка тоже явно не выказывало своей благочинности, а даже напротив. Словом, я жила и училась по-прежнему, посещая свои многочисленные кружки и организовывая какие-то мероприятия и сборы. “Дружина, равняйсь! Смирно!” И все 600 человек замирали. От удовлетворения сердце под пионерским галстуком колотилось с такой частотой, что в такт ему я начинала говорить незнакомым голосом всякие умные речи и очередные правила той или иной викторины, соревнований, вечеров. Остальные так же молча соглашались на условия, которые я предлагала. Не возражали – я теперь знаю – по разным причинам: одним было “до лампочки”, другие кивали на каждое мое слово, третьи про себя думали: “Пусть Ксюха командует – ей же делать!”
днажды мое единовластие достигло такого предела, что теперь вспомнить стыдно. На еженедельной общешкольной линейке я вывела за шиворот своего одноклассника, смуглого корейца маленького роста, и всем доложила, что он натворил. Он обрезал концы у галстука другому пацану. О том, какой он “свин”, я говорила все тем же незнакомым голосом минут 15. В конце моей пламенной речи напомнила всем, что “галстук с нашим знаменем цвета одного”, и предложила высшую меру наказания – исключить его из пионеров. Все подняли руки. Кто бы со мной спорил! Учителя отдыхали у подоконника.
Меня распирало от чувства собственной значимости. Гордыня проявлялась даже в том, что я-то свой галстук даже наглаживала не как все – со стрелочкой. А на рукаве моей школьной формы только у меня красовались три звезды – отличительный знак ПСД (Председателя Совета Дружины, или как мы это расшифровывали, Председателя Совета Дебилов). Но наедине с собой я задавалась вопросом: “А судьи кто?” И тогда сильно зажмуривалась и даже плакала. В минуты такого откровения я решила оставить изостудию. Я думала: “Он так красиво нарисовал этот мир! – Разве смогу я это хотя бы повторить?” К тому времени у меня были персональные выставки в поликлинике, Дворце культуры, нашей школе. Но тем весомее было мое решение. Еще я думала: разве полезнее для общества, если я буду рисовать пластмассовый виноград в натюрмортах, когда вокруг столько беспорядка, бороться с которым я уже тогда могла посредством шариковой ручки. Мои успехи в районной школе юнкоров склонили меня к выбору профессии журналиста.
…Дядя Толя приезжал потом еще один раз, когда я уже заканчивала школу. Спрашивал, кем я решила стать. Одобрил мой выбор и дал 50 рублей на дорогу, да бабуля прибавила свою пенсию. Родителям пришлось меня отпустить. Так в 17 лет я уехала из родного дома. Бабушка всплакнула и снова напутствовала: “С Богом! Счастье – оно само в дом не постучится, его поискать надо!”
В Сибири я с тех пор только гостья. Урал стал мне домом родным. Университет подарил мне желанную профессию, муж – любимых детей. Однажды дети нас попросили… окрестить их. “Вы еще не созрели”, – отвечали мы им. Какими проблемами мы жили в 90-х годах: вовремя бы отоварить талоны – и только. Но на вторую просьбу мы уже купили малышам Детскую Библию. Начали читать вместе интересные и грустные истории в картинках. Изложенная современным русским языком “Священная История” (Ветхий и Новый Заветы) в простых рассказах протоиерея Александра Соколова дала нам основы Православия. Мы откликались на все новости, касающиеся возрождения церковной жизни в нашем городе.
И снова старший сын попросил, чтобы его окрестили. Наши отговорки, вроде – “Ты еще не созрел” – он по-взрослому отмел: “Это решать не вам”. Младшая дочь тоже была с ним солидарна: “Меня-то не забудьте, я уже большая”. Мы вдруг поняли, что и вправду, решать такое должны священнослужители. Обратились в храм с этой просьбой. Там для наших детей был назначен день крещения, а перед ним стали проводить огласительные беседы.
Я после работы приходила в эльмашевский храм в честь Успения Пресвятой Богородицы, где чинно на лавочке с батюшкой сидели наши дети, которых папа после школы приводил к назначенному времени. Мы вчетвером слушали притчи, правила крещения, поведения в храме, обязанности воцерковленного человека. На дом задавали учить молитвы. Помню, сын “Символ веры” выучил с первого раза. Настал черед крещения.
Это был удивительный день. До сих пор стоит перед глазами эта картина: настоятель храма отец Сергий Суханов творил чин Крещения только для наших детей. Они ходили за ним по ковру вокруг купели босые, с загнутыми по колено брючками и штанишками. Так трогательно это выглядело, так трепетно и усердно молился батюшка и призывал ангелов-заступников нашим чадам, что невозможно было сдержать слез. А внутри все ликовало. Неловко было только оттого, что так долго мы не пускали детей в храм и сами лишали себя таких светлых переживаний и заботы о духовном здравии нашей семьи.
Следующий поход наш состоялся тоже в этот храм, где мы впервые причастились. Ведь за 20 с лишним лет с момента моего крещения я потеряла крестик и столько нагрешила, что исповедь мне была нужна как воздух. Особенно отчетливо я это поняла после нее. Мы выстояли всю службу, и это оказалось немалым трудом и испытанием для нас. По ее окончании мы заняли место в очереди для исповедников. Не передать, какой страх меня сковал в этот момент. Как было стыдно: ведь все видят, что я согрешила, раз стою в очереди за отпущением грехов. Я немного успокоилась, когда вспомнила библейское: “Кто без греха, пусть бросит камень”. Но когда передо мной женщина, уходя на исповедь, поклонилась мне и сказала: “Простите меня, грешную, люди добрые!” Я не выдержала и горько заплакала. Все эти долгие минуты, пока женщина исповедовалась, я утирала свои слезы, а они текли, словно реки.
Возвращалась исповедница с просиявшим лицом, будто даже моложе казалась. Ноги подкосились – настал мой черед. Не помню, как подошла, поздоровалась ли, извинилась ли, но говорила и плакала долго, начав с того памятного дня, когда окрестили меня в неизвестном мне храме. Ни разу не перебил меня батюшка, не поторопил, не переспросил, а только скорбно склонил голову и слушал. По мере того, как я освобождалась от боли и скверны, мне становилось легче. Я никому не была так благодарна в душе, как отцу Сергию, принявшему мою исповедь и отпустившему грехи. За окнами храма наступили густые сумерки. Я простояла за распятием 40 минут. Это была “генеральная Исповедь”.
С тех пор мы с мужем обвенчались, наша семья живет наполненной жизнью по церковному календарю, с Божьей помощью решая свои проблемы и радуясь, как все более благоукрашается наш город, как растет число молитвенников в нашем храме Рождества Христова. Утром, выпив глоток святой воды и поправив крестики на груди, мы выходим на улицу без опаски, но с надеждой, что в добрых делах нам Бог поможет.

Наталия Рукавичникова

Читайте «Православную газету»

Сайт газеты
Подписной индекс:32475