Неотосланное письмо

 Вспоминаетсямне, как, возвращаясь с одной требы, пришлось нам пробираться через центральнуючасть города. Было около двенадцати часов горячего летнего дня, тот самый час,когда главные улицы больших европейских городов закипают стремительными круговоротамилюдей и железа.

Нелепыми и лишними, вероятно, казались мы в наших широких рясах,созданных для степенной и неторопливой жизни… С двумя клетчатыми узелкамишел с нами псаломщик; в узелках были завернуты наши облачения, сосуд со святойводой и кропило.
 На углу большойулицы, где в этот час образуются заторы и звериным ревом ревут автомобильныегудки, пришлось остановиться, ждать, пока властная рука в белой перчатке не остановит сплошного громыхающего потока металлических самокатов.
 - Обратитевнимание, — сказали вы, — каждый раз, как я прохожу здесь, невольно останавливаюсь.Посмотрите на эти два мира…
 Я стал смотреть.По той стороне улицы тротуар был пуст. Там тянулись строгие, серые здания, и на них лежала печать ветхости и умирания; по стенам змеились трещины, штукатуркаво многих местах облупилась; почерневшие от времени высокие двери как будтоникогда не отворялись. Это — дворцовые и правительственные учреждения; толькопристально вгядываясь, возможно было различить коронованные гербы. Как-то былоясно, что все это уже никому не нужно.
 Зато здесь,по этой стороне трескучего потока, кипело и бурлило: крутились и шипели огромныезеркальные двери, принимали и выбрасывали сплошные толпы озабоченных торопящихсялюдей. Дома были новые, свежие, самодовольные и великолепные. На мгновение почудилосьмне, что лицо их (а у них всех было одно лицо) до жуткости похоже на лица каждогоиз толкущихся. Сквозь зеркальные стекла виднелись мраморные залы, и в них такой же неудержимый человеческий поток. Здесь были здания банков и биржевых учреждений.Отсюда било жизнью и властью, как будто здесь решалась судьба земли.
 - Мне давнохочется, — сказали вы, — чтобы кто-нибудь объяснил, кому нужна царственная роскошьна этих великолепных уродах? Тем ли, которые сидят там и ничего не видят, кромебесконечных цифр, или же тем, которые туда приходят с единым желанием поскорееполучить, что нужно, и уйти?
 Я смотрелсквозь большие окна на яшмовые колонны, на потолки, выложенные богатой мозаикой.С этих потолков спускались массивные бронзовые люстры, которые, вероятно, почтиникогда не зажигались, потому что банки закрываются не позже пяти часов. Не знаю, почему, но мне отчетливо и явственно казалось, что эта роскошь предназначенане для человека.
 Некоторыелюди, говорят, по нервности боятся темных комнат. Вероятно то, что я испытывалздесь, было в этом же роде. Странно, еще до бегства из той страны, которая теперьна месте России, когда мне приходилось бывать в их учреждениях или сидеть запертымв подвале, меня всюду преследовал неуловимо тонкий и скользкий запах. Когдая вспоминаю об том запахе, мне всегда кажется, что я перед обмороком. Так вот,здесь мне померещился тот же запах. Возможно, что именно поэтому стало жутко.
 - А не думаете ли вы, что это он требует роскоши? — сказал я, отвечая на ваш вопрос и на своимысли.
 Рука в белойперчатке повелительно взмахнула в воздухе. Послышался визг многих сотен тормозов.С толпой пешеходов мы поспешно перешли улицу и повернули в узкий боковой переулок,зажатый между двумя закопченными стенами. Здесь, в этой деловой части города,нас оглядывали с видом снисходительного сожаления; иногда за спиной слышалисьсмешки. Это ведь было так естественно: что может быть для делового человекаболее ненужного, более досадного своей бесполезностью, нежели священник?…
 Переулоквыводил на старинную площадь, где высилось строгое здание готического собора.
 - А вот третиймир, — сказал я, — который многим ещё более ненужен, чем те сырые облупившиесяздания, в которых наши отцы и деды видели символ земной мощи и земной справедливости.Посмотрите на этот собор, в который тринадцатое и четырнадцатое столетия вложиливсе, что они могли вложить, чтобы воспеть хваление Творцу и дать человеку прибежище.В течение дня вы увидите там нескольких старушек, которым все равно идти некудаили любопытных путешественников. Между прочим, мне недавно рассказывали, что в одной из газет возмущались количеством места, занимаемым этим собором, в то время как в городе столь дорога земля. Предлагали будто бы снести эти боковыепостройки, которые не нужны, потому что построены в 18-м столетии и не гармонируютс общим стилем…
 - А развевам ещё не известно, — отвечали вы, — что церковь всегда мешает? В особенности,если это церковь христианская… Поверьте, была бы здесь площадка для футболаили помещение для танцев, никто бы не вспоминал о дороговизне городской земли…
 Помнится,мы долго стояли перед собором. Молчаливый и сосредоточенный, он как-то поражалсвоей одинокостью. Как-то обидно было и жутко смотреть на эту громаду, где каждыйкамень положен с молитвой в то недолгое на земле время, когда человек не умелотличать созидания прекрасного от славословия Богу. Жутко сознавать было, что эту рукотворённую каменную молитву беззастенчивые глаза мира разглядывают в лучшем случае, как архитектурный шедевр, и только, – такое же произведение искусствазодчих, как античный цирк, палаццо флорентийского авантюриста, пусть даже эллинскийили египетский храм.
 В себя ушёлхристианский собор, внутрь себя обратил свои очи. Стыдно ему, непонятно емуи больно, что его созидатели могли назвать возрождением то время, когда людямнадоел Христос?
 Однако назвалии порешили снова жить без Христа; постановили загнать своего Спасителя на задворкисвоего человеческого царства.
 «Уйди — сказали,— не мешай нам жить по-своему. Мы не хотим видеть твоего лица, потому что лицоТвоё — один постоянный укор. Мы хотим жить, как жили древние, не знавшие о грехе,о которых Ты Сам сказал, что не виновны. Зачем же Ты пришёл и открыл грех? Уйди,уйди скорее». И Христос ушёл.
 Между тем,в церквах продолжали читать о том, как ушел Господь из пределов Гадаринских,когда предпочли Ему свиное сало; о том, как ушел в тот день, когда «совет сотворишавси архиерее и старцы людстии на Иисуса, Яко убити Его», а народ предпочел ЕмуВаравву. Люди еще продолжали не есть мяса в Страстную седмицу; но все то не помешало гикам и покиваниям, когда Сын Божий пошел на новое духовное распятие.
 Вновь изгнанныйчеловеком, Царь мира, ради человека, Своего мучителя, покорно согласился житьна задворках человечьего жилья. Торжествующее Возрождение властно указало ХристуБогу то же место, где Он был в ночь Своего пришествия к людям, когда для ЦарицыНебесной на всей земле не оказалось места, кроме стойла для бессловесных.
 Воистинутрудно вообразить себе более жуткую картину, чем этот вечер в Вифлееме Иудейскомнакануне Рождества Христова: толкущаяся грязная толпа грубых галдящих людей;ругань и брань стоят в воздухе, как это всегда случается при больших народныхскоплениях, когда все устали, все раздражены, все требуют отдыха, а места не хватает. Локтями отпихивают Пречистую Марию с Ее драгоценной ношей. Святое Семействопопадается людям на пути и вызывает в них ожесточение. Всякий стремится оттеснитьв сторону святую Богоматерь с Иосифом, чтобы достигнуть первым ночлега, захватитьсебе свободный угол и не оказаться тем, кто бы уступил Ей место. Думается, дажеявление небесного ангела не смягчило бы толпу, где каждый только и думал захватитьдля себя удобное место.
 Но ангелне явился, и ничего не было в Святом Семействе, что могло бы отличить его от всего иудейского сборища, прибывшего в Вифлеем. Что же сказать о толпе христианвремени Возрождения, которые решили оттеснить Христа со своего пути, когда не только ангелы являлись во всей своей славе, но Сам Господь явил миру Свое воскресениеиз мертвых?
 - Посторонись,не мешай нам идти, — кричали на Господа люди, — мы не позволим никому становитьсяна нашем пути!
И Христос, Который бережет, как неоценимое сокровище, свободу человека, кроткоответил:
 - Хорошо,Я посторонюсь, идите…
 И, как толькоушел Христос, мир начал жиреть; стал покрываться лоснящейся красной кожей, и сквозь красоты и великолепие Возрождения выглянуло брюзглое, слюнявое лицо сластолюбивогоантичного чревоугодника. Взрывом восторга встретили оживший труп; решили, что с этим наступит золотой век. Постарались сделать все возможное, чтобы забытьХриста, и сделали страшное дело: античному уроду стали приносить с одинаковымвдохновением похотливых венер, апофеозы чревоугодия — изображения базарной снедии… Голгофские страдания. Христово Евангелие стало таким же сюжетом для творчества«возрожденных людей», как смакование вакхического срама. Те же люди, той жекистью писали Христов лик и голых вакханок, и все это с тем же чувством посвящалиновому божеству.
 Прошло несколько
столетий, и распухший со времени Возрождения мир — лопнул. Вошедшему под знаком«красоты» дьяволу потребовалось несколько столетий, чтобы растлить тех, когоон соблазнил. Очень скоро в красоту перестали верить, потому что увидели ееоборотную сторону. К красоте, выросшей в великолепие, стали относиться враждебно.То, что называют французской революцией, было громовым ударом по торжествующемукульту великолепия. Когда с эшафота скатилась голова невинной жертвы, заплатившейза Возрождение, голова короля Людовика, произошло еще одно событие, котороезаметили не все и не сразу: рухнул и в пыль разбился истукан оборотня Дионисас брюзглым слюнявым лицом сластолюбивого античного чревоугодника.
 Сатана, связанныйстрашным и непостижимым законом своего вечного самоистребления, захватывая невинныхжертв, яростно истреблял свое собственное создание.
 Человечеству(тут впервые заговорили о человечестве) кто-то шепнул, чтобы оно искало спасенияв знании. Все узнать, все измерить, все вычислить — и человечество спасено.До всего дойти своими человеческими путями, подчинить мироздание неумолимойлогике своего человеческого рассудка, заковать Бога (если какой-либо отвлеченныйБог еще существует) в непреложность и неподвижность Его же собственных законов,подчинить Творца твари, сделать Его частью природы, поставить Господа и СоздателяВселенной в зависимость от человеческой мозговой ограниченности.
 Тот, ктошепнул, слишком хорошо знал одно из свойств человека: стоит только заставитьего приложить свою мозговую мерку к тому, что выскальзывает из круга мозговыхпонятий — человек принимается исступленно отрицать. Сначала сатану, потом Бога,потом, непременно, — самого себя. А здесь дьявольская цель достигалась.
 Сатана сделалнемногое: он просто внушил, что понятие божеского и вечного вполне умещаетсяв человеческом круге понятий, который есть и Бог, и вечность, и дьявол. Результатсказался тут же, потому что понятие о нем самом немедленно стало относительным.Он оказался не вечен, не реален. Этим он открыл себе новые пути.
Человечество запуталось в своей ограниченности и никак не сумело разобраться,кто же ограничен: мир или человеческий мозг? И вот, почти две тысячи лет спустяпосле Христова пришествия на землю, открыли великую истину, что ни красота,ни знание не спасут, если не изменить как-то… хотели было сказать: «человека»,но опять кто-то подсказал: «человечество». Сделать какие-то огромные перемещения,написать много листов бумаги и назвать это новыми законами и конституциями,собирать собрания, богатых сделать бедными, бедных — богатыми, белых черными,черных белыми, подчинить немногих многим, или многих немногим. И когда из этогоопять ничего не вышло, и опять все окончилось кровью, когда из-за самого понятия«человечества» проглянула оскаленная пасть зверя, осторожно некоторые заговорилио человеке, и даже кое-кто воспомнил о Христе и боязливо осмелился предположить:«А что, если Он был прав»?
 Вспомнили,но поторопились тотчас же поправиться: «Да, о Иисусе Галилейском, о великомУчителе, но только не произнося ненавистного миру слова — Церковь». И развалившийсяв кресле человек решил, пожалуй, кое-что пересмотреть из учения ГалилейскогоУчителя.
 И пока всеэто происходило в передних залах мира, на задворках людского царства, куда малокто заглядывал, неугасимой лампадой продолжала ровно светиться Христова Церковь.Там все было ясно, все понятно, тихо и невозмутимо. Там хранился мир, которыйСын Божий принес с неба; там была тишина, потому что там была Божия Церковь— согласный собор святых Божиих угодников, которые знали, что для спасения миранужно только одно — любить Христа. Там ежедневно приносилась бескровная искупительнаяжертва; туда дьявол не имел доступа. Туда притекали со всех концов земли труждающиесяи обремененные, которым в мире, как Христу, не было места; но не успевали переступитьэтих мирских задворок, как превращались они в сияющий чертог, и оттуда открывалсясвободный путь в живую вечность. Там вместе с этой живой вечностью, с Церковьювечно живущей, они не переставали молить Христа не покидать мира. Они молилиЕго о гнавшем их мире, потому что сами были такие же, как Христос. И ради их молитв мир существовал.
 Любовь к Христу, любовь к человеку, которого любит Христос, любовь к твари, которая страждетради нашей злобы, всего один вздох любви, один порыв сердца, одно могучее, стихийноеи тихое горение. Там, где этого нет, всегда будет торжествовать враг человека,и человек, борющийся против него, будет бессознательно служить ему. Там, гдеэтого нет, противление злу превратится в самоистребление — торжество дьявола,а непротивление злу – в бессмысленное самоубийство, – опять торжество дьявола.Там, где нет любви, высочайшее и мудрейшее обращается на службу зла. Всякаяцерковность там превращается неминуемо в ханжество, лицемерие, каноничествоили изуверство; всякая вера вырождается в отвлеченные, мертвые умозаключения;всякая надежда извращается в прикрытие греха: «Ничего, мол, Бог простит. Я и так хорош с грешками; другие-то побольше нагрешили».
 Там будетхолод, будет скорбь, будет вечное умирание, вечное торжество князя мира сего— царства бесов.
 Там не будетблагодати Святого Духа, как без воздуха не бывает огня. Любовь — воздух Христовацарства. В этом воздухе вспыхивает и светится благодать, сами собою возгораютсялампады святых сердец.
 Пало христианствосредних веков, потому что истощилась благодать. Не было благодати, потому что не было воздуха, в котором пламенеть ей. Понял лукавый уязвимое место средневековогохристианского мира — любви-то не хватало.
 Заело законничество,заела школа, поредел воздух, оскудела любовь, и полезли из всех углов античныеязыческие уроды, могущие жить только в безвоздушной, безблагодатной пустоте.Вылезли и с наслаждением вздохнули пустоту.
 И когда толькона дне глубоких долин осталось чуть-чуть благодатного водуха, на высотах мираявился дьявол в своем подлинном виде и потребовал власти над «человечеством»и жертв.
 Сказано,что Церковью мир спасется. Среди нас как будто бы видится возврат к ней, но нам-то особенно следует помнить после страшного урока средних веков — да, Церковьюмир спасется; но только Церковью подлинной, понимаемой, прежде всего, как царствоХристовой любви.

Диакон Георгий Цебриков,
1928 г.

Читайте «Православную газету»

Сайт газеты
Подписной индекс:32475