Поминки…

 «Бам-м,бам-м! — загрохотало что-то тяжелое в дверь. — Пам-минки!» Большой рабочий кулак— а это и было то самое тяжелое — грохнув еще раз, затих.

 Я подошлак двери и посмотрела в глазок. Так и есть. Сосед. Прибыл в гости на поминки.Дело в том, что у меня совсем недавно, всего год назад, случилась страшная трагедия— померла близкая и горячо любимая родственница. Сегодня был знаменательныйдень, когда нужно было помянуть усопшую.
 Впрочем —я пробежала мысленно по соседним этажам, коридорчикам и подъездам нашего дома:в соседнем подъезде вчера и сегодня играли свадьбу, этажом выше справляли деньрождения. Звучали песни и музыка, магнитофоны и гармошки, громко стукали каблуки.Всех без разбору соседей не приглашали, но в стопочке никому не отказывали.Видно, это и дало разгон известным в доме гулякам… «Бам-м, бам-м!» — прервалмои размышления тот же самый бойкий кулак, сотрясавший железную дверь. «Не отвяжется,пока не откроешь», — невесело усмехнулась я — первый посетитель. Вообще-то в доме никаких поминок для всего дома не устраивали — только для родственников,но сегодня у «поминальщиков» положение, видно, было отчаянное.
 Я открыладверь, посетитель рванулся грудью в распахнутой — недавно еще новой, но сейчасуже увалянной по грязному весеннему снегу и подъездным полам — шубейке вперед,но я, неторопливо опершись рукой о дверной косяк, слегка задержала посетителя…
 «А по комупоминки-то, помнишь?» — уточнила я.
 Михалыч,сосед этажом выше, остановился, задумался, тупо уставился в пол, потом невернымидвижениями пошарив себя по карманам, вынул мятую пачку дешевых сигарет и закурил.«Пам-минки у тебя…» — выдал он все, что помнил на этот момент.
 Я помнила.Как из тумана, из шока, в котором я плавала тогда, выплывали: комната, полнаялюдей, близких соседей и совершенно случайных и даже злобных, чем-то обиженных,и дорогое, ставшее в покое таким умиротворенным, расслабленным, почти довольными каким-то детски-беззащитным, лицом… Группа озабоченных брошенными домашнимиделами родственников, двойка бойких, веселых, совсем не опечаленных и не скрывающихэтого, двоюродных сестренок…
 Много былотаких незнакомых людей, может быть, жильцов дома, обсуждавших свои насущныедела в полный голос, и гвалт, ничем не близкий моему горю, трагическому событию,становился временами жуткий.
 С Михалычем,стоящим передо мной, мы с мамой не шибко-то дружили, только что время от временивнимательно и сочувственно выслушивали однообразные разговоры и жалобы его жены,толстой и хвастливой, несмотря на мужа-пьяницу, Веры. Впрочем, были у нас с Михалычем и более тесные и сложные отношения. Как-то раз мы с мамой, две малоимущиепенсионерки, согласились купить у Михалыча, имевшего возделываемый его вернойсупругой Верой сад, ведро картошки по средней рыночной цене, продаваемой якобыиз их семейных запасов ввиду крайней материальной семейной (Вера лежала в больнице)необходимости, и вскоре стали обладателями ведра мельчайшей и безвозвратно помороженнойкартошки неизвестной, как любят писать медики, этиологии… На мое предложениевернуть ценный продукт обратно и стребовать дорогую для нас сумму мама отвечаласкорбным молчанием — деньги уже уплыли в ларек, где продавали бодягу, а Веравышла из больницы грустная и похудевшая даже, так что я согласилась, что еене надо трогать. Потенциальное же картофельное пюре пришлось выкинуть.
 И вот этотгерой стоял передо мной, готовый разделить мое неизбывное горе.
 Двоюродныесестренки на похоронах никакого горя и не пробовали изобразить. Весело и громогласнопереговариваясь, они двигались по нашей квартирке шумно и беспардонно, заполняявсе ее небольшое пространство своими хорошо откормленными, жизнерадостными личностями,а потом, усевшись на белоснежную постель усопшей в своих модных молодежных шароварахи игривых шляпках, с горящими очами бросились обсуждать свою личную жизнь, не обращая внимание ни на кого и ни на что вокруг, а менее всего — на усопшую роднуютетю. Все мое внимание было сосредоточено на не любимом существе, от которогоя не могла оторваться физически, и как сквозь сон, в тумане, улавливала громогласнуюбеседу двоюродных сестренок…
 Обе они,пенсионерки, несколько лет назад овдовели, и, судя по их поведению, этот фактуже стал вполне привычным для них… Вот и сейчас, над гробом усопшей, ее племянницыгорячо и возбужденно обсуждали «обломившийся», наконец, одной из них кусочексчастья — то, что на Западе называется красивым словом «бойфренд», а у нас попроще— сожитель, да оказался он не простой, а зажиточный, богатый, предприниматель!
 «Без него-то я совсем уж было зубы на полку уложила, — громко и гордо, рассчитывая на независтливыхслушателей, рассказывала сестричка, — а с его-то деньгами – и колбаска копченая,и мяско…»
 В комнатебыло душно, балкон не открывали, чтобы избежать поступления разлагающего свежеговоздуха в комнату. Меня от рассказа сестренки затошнило. Вторая сестра завистливочмокала и ерзала на чистом пододеяльнике. «Лучше бы не здесь, — тоскливо подумалая, — не до их излияний». Но сил воевать с тупыми напористыми женщинами не было…Сами же добрые родственницы ничего не понимали вроде бы… Я вспомнила, что племянницыни разу не зашли к родной тетке в больницу, ни разу не пригласили на свадьбу,когда женились или выходили замуж их дети — держались от нас, бедных родственников,подальше…
 «А у насскромно, — объявила я первому прибывшему «поминальщику», нарочно вдвое преуменьшивдозу «поминального», — по пятьдесят грамм, да на поминанье — каша-кутья да пирогс капустой!». У Михалыча отвисла нижняя челюсть с прилипшей к губе сигаретой…«А че так, — разочарованно удивился он, — в прошлом году так хорошо было!»
 В прошломгоду, когда, ошарашенная страшной бедой, я срочно прибыла из больницы, из областногоцентра, где проходила экстренный курс лечения, сестренки успели уже перерытьвсю нашу квартирку, нашли мамины «похоронные», успели получить деньги в собеседа «помощь» с двух маминых последних работ. Пока я, обессиленная и обезволенная,плавала в тумане неожиданной — а смерть всегда неожиданна — беды, сестренкираспоряжались попавшими в их руки средствами по-своему: были закуплены на маминыденьги веночки и красивые кокетливые корзинки для усопшей — на ее же деньги(их, кстати, через считанные часы «увели» с могилы, на повторные продажи, видимо),и ни цветочка — на свои средства, от себя: заказан огромный, для междугородныхперевозок, «Икарус», куплены деликатесные по ранней весне свежие огурчики, копченаяколбаска и другая вкусненькая и недешевая снедь, а главное — закуплены моряи озера самой прозрачненькой и крепенькой, которая не вся даже, по моим представлениям,была и потреблена-то…
 Но болеевсего поразила меня тетя Ира, мамина родная сестра, мать одной из двоюродныхсестренок, сама еще крепкая, как большой перезрелый августовский огурец, радипразд…. извиняюсь, похорон на время забывшая вроде бы нашу бедность и прибывшаяотметить значительное событие. Громким безапелляционным тоном тетя Ира, всегдагордившаяся своим богатством — сад, мебель, шерстяные многочисленные кофты —так, чтобы слышали все вокруг, четко произнесла, вернее даже выговорила мне:«Вот что значит беднота и богатство, нищие похороны и шикарные! На Толика похоронах(Толик был зять тети Иры, работник местного завода, утонувший несколько летназад, с которым тетя Ира не больно мирно-то и жила) ДВЕСТИ ЧЕЛОВЕК (она особонажала на этом) было! Вот что такое настоящие похороны!» И она победно огляделаменя, хотя мы с мамой никогда не старались соперничать с ней богатством — хваталонам, что мы жили вместе, хватало родной души. И я, пораженная тетиной гордостью,с горечью подумала: «Да чем бы гордиться-то — бедные похороны, богатые… Может,люди-то вовсе не за это Толика-то любили, шли к нему… Может быть, лучше бы вообщеэтих похорон не было, даже самых богатых, ведь Толик совсем еще не старый мужчинабыл… Надо ли гордиться похоронами, даже очень богатыми?…»
 Тем не менее,пока тетя Ира с дочуркой и бригадой самых далеких от нас и самых бравых «поминальщиков»не доели до конца все деликатесики, не допили все «горяченькое» — и на кладбище,где на первом весеннем солнышке двоюродные сестренки-пенсионерки скакали, как юные козочки, и, вернувшись в дом, они от презренных «нищих» похорон не оторвалисьи довели их до победного конца. Об отпевании в церкви никто и не вспомнил, а «захваченные» деньги сестренки израсходовали в меру своего воспитания.
 …Я слегкаотодвинулась, и Михалыч ввалился в квартиру. Он неуверенно потоптался в прихожей,раздумывая, идти ли в комнату. где обещалось уж очень скромное угощение. Тогдая сама прошла в комнату и вынесла на подносике немного водки и кусок пирогана тарелочке. «Помяните», — сказала я. Глаза Михалыча блеснули, ноздри напряглись,он взял двумя пальцами стакан и одним духом опрокинул в себя. Запивать не стал,на пирог с сомнением покосился и растерянно поднял на меня глаза: Все? — дескать.Потом подумал. «Пять рублей дай», — сказал он, вдруг протрезвев. «За что?» —удивилась я. «За мытье полов в подъезде!» — подумав, «выдал» Михалыч. «Я ужезаплатила, — напомнила я, — да ты-то тут при чем, это же не ты полы моешь, а бабушка с первого этажа…». «А я ей, бабушке, помогаю, — гордо сказал Михалыч,— деньги собирать! А ты не за себя, ты за мать дай».
 У меня открылсярот на такое кощунство: «Мама-то здесь уже год…». Мне не хотелось говорить,и Михалыч почувствовал, что дал маху, он молча повернулся и вывалился из квартиры.Я осталась одна, несколько ошарашенная претензиями соседа.
 Время шло.День уходил. Даже не то чтобы темнело — у нас весной темнеет не шибко рано,но как-то посмурнело. Я сидела на стуле и слушала проходящие мимо дома — грузовики,«Газели», автобусы, легковушки… Иногда я поднималась со стула и подходила к окну, чтобы взглянуть на улицу. Мама на ее лучшей фотографии, красивая, завитая,в цветастом платье, увешанном трудовыми медалями, начиная с военных лет, ждалавместе со мной.
 Потом я поняла,что больше никто не придет. Все новости разносились по нашему подъезду мгновенно,да что там по подъезду — даже по городку. В похороны с двух маминых работ зашлаодна женщина, положила цветочек. Сегодня и вовсе никто не пришел. В подъездебыло тихо, никого не привлекала кутья, и выпивка, видно, показалась до обидногомалой. Тетя и сестренки тоже игнорировали «нищие» поминки.
 Я подняласьи стала собираться. Было еще не поздно. Завернула пирог и чашку с кутьей в чистыетряпки, — у церкви всегда много бедных и увечных. Положила в карман немногоденег, сколько осталось.
 И пошла в тот мир, где принимают всех — и бедных, и богатых, и нищих, и голодных…. Гдедругая ласка друг к другу и другая строгость. Где ты вдыхаешь особый воздух,смешанный с дымком из красивых ладанок; где так сладко пахнет масло, которымво время крещения трогают твой лоб, и мочки ушей, и нижнюю губу, а потом почему-то стирают, но все равно — ты выходишь на улицу, на свежий морозец, и пахнешь лучше,чем самые дорогие духи; где так легко и освобожденно запить теплой водичкойхлебец в вине после Исповеди и Причастия. Где нет ни жадных родственников, ни забывчивых сослуживцев, ни пьющих соседей… Они почему-то сюда не ходят… А ходятздесь Крестные ходы в Светлую седмицу, и так весело скрипит последний снежокпод ногами, и так широко и ласково отец Георгий кропит верующих, которые стараютсяпопасть под чистые, хрустальные брызги святой воды, и так по-детски огорчаются:«А мне только на пальто попало…» — «А мне на ручки, на ручки!…» Где все вместе— мир счастья и горя, утешения и прощения, дарования и смирения, где весь наш,порой жестокий и жадный, злобный и несправедливый, — такой знакомый и вдруг-неожиданный мир чудом сплетается в гармонию и свет, в утешение и Вечную Память,в мир Господа Бога.

Маргарита Барсукова
г. Нижний Тагил

Читайте «Православную газету»

Сайт газеты
Подписной индекс:32475