Как суд решит

Земная жизнь двадцатидвухлетней Татьяны оборвалась внезапно. Мчавшиеся на недозволенной скорости «Жигули» сбили ее, а ехавший следом, и тоже с превышением скорости, мотоцикл ее переехал…

Ах, как иссушает людей горе! Но мать Татьяны, Антонину, оно скорее сжигало. Этот испепеляющий огонь души переплавлялся в ненависть к водителям. Их лица, как в горячечном тумане, постоянно стояли перед ее глазами. Вот Скрипников, водитель «Жигулей» — молодой, полноватый, белесый. Он мчался к только что родившей жене. Вот пожилой, сухощавый, высокий Колесников.

— Расстрелять надо обоих, — требовала она у следователя. Следователь объяснял, что за преступления по неосторожности расстрел не применяется.

— Тогда пожизненное заключение!

И следователь устало и чуть виновато объяснял, что по закону и такой меры наказания не положено. Да и максимальную меру суд вряд ли применит: ведь Татьяна переходила дорогу в неположенном месте, далеко от светофора. Кроме того, оба подследственных — люди работящие, непьющие.

— Понятно, — горько усмехалась Антонина, — все вы купленные. Да я вот своей дочерью не торгую. До международного суда дойду, но правды добьюсь. Следователь устало вздыхал и не возражал — понимал, что женщина вне себя от горя.
Шло время. Дело давно было передано в суд. Дважды разные судьи выносили приговоры, не связанные с реальным лишением свободы. И каждый раз она добивалась, что приговоры отменялись за мягкостью.

К каждому новому судье она приходила незадолго до слушания дела, показывала ему фотографии дочери и требовала взять подсудимых под стражу до суда. С ненавистью выслушивала она объяснения, что до суда такая мера не оправдана, так как подсудимые не пытаются скрыться, а следственные изоляторы и без них переполнены опасными преступниками.

— И тут все куплено, — бросала она и хлопала дверью.
Зятя своего, мужа Татьяны Андрея и трехлетнего внука Петеньку она навещала лишь затем, чтобы добиться подписи Андрея под очередным суровым заявлением — ведь он тоже был потерпевшим по делу, и его мнение имело немалое значение. Вначале он безропотно подчинялся, но постепенно стал тяготиться: Антонина представлялась ему бронированным танком, который бьет из всех стволов по любой цели. Однажды он сказал ей: «Антонина Васильевна, Танюшку нам не вернуть, а жить в ненависти я устал. Мне надо работать и Петеньку растить. В садике он часто хворает. Нет у меня сил и времени так ненавидеть».

— Вот оно что, — изумилась Антонина, — и тебя перекупили. Продал-то хоть жену незадешево?
Больше она к зятю не ходила.

Через два года следствия и судов у Колесникова случился обширный инфаркт. Но смерти его в городской больнице она не хотела — она хотела, чтобы он умер в колонии. Из больницы его выписали инвалидом.

До третьего суда оставалось два дня. Антонина шла к новому судье с фотографиями дочери.

На перекрестке у светофора пришлось остановиться. В светофоре что-то не заладилось — он переключался с красного на желтый, а зеленого цвета не было. Ожидая зеленый, Антонина машинально взглянула на стоявший у перекрестка киоск «Роспечати». Что-то привлекло ее внимание, и она подошла поближе. В левой части витрины помещалась газета с изображением голозадой красотки, в правой — книжка «Твой гороскоп».

А в центре… В центре находился больший православный календарь с иконой Спасителя. Его глаза смотрели в самую душу Антонины — сострадательно, скорбно, понимающе, ожидающе. Долго не могла Антонина оторвать взгляд от этого чудного Лика. Затем с трудом разобрала надпись в книге, которую Спаситель держал в руке: «Приидите ко Мне вси труждающиеся и обремененные и Аз упокою вы».

— Упокоишь Ты, как же, — буркнула она. Но в суд идти ей почему-то расхотелось. Ноги ее повернули в сторону находящегося неподалеку храма.

В храме мыли полы и, пережидая, Антонина присела во дворе на скамейке рядом с пожилой женщиной. Та шепотом зачитывала имена из маленькой книжечки. Сверху было обозначено «О упокоении».

Прислушавшись немного, Антонина бесцеремонно спросила:

— Ну и кого это ты тут «упокоиваешь»?

Старушка, слегка улыбнувшись, взглянула на Антонину.

— Да рази это я упокаиваю? Я только вымаливаю упокоение дорогим своим усопшим: сыночку, родителям, братьям, да многим еще кому…

— А с сыном твоим что?

— В Афганистане он погиб. Вот я, почитай, постоянно шлю весточки родным своим.

— Чокнулась, старая, от горя, — подумала Антонина и насмешливо спросила:

— Так ты на тот свет письма, что ли, шлешь? Ну и где ж ты такой почтовый ящик нашла?

— А чего его искать, — не обиделась старушка. — Такой почтовый ящик — перед тобой. Храм Божий это. Постоянно священники моих усопших поминают. Да и я сама за них молюсь. И они это знают и радуются так, что на земле такой радости и быть не может.

— А что, — голос Антонины внезапно осел от волнения, — всякому умершему можно такие весточки слать?

— Всякому крещенному да отпетому. Некрещенного — его вовсе в Книге жизни нет, а над не отпетым не свершилось определение Божие. Он отсюда ушел, а туда не пришел. Как бы в туннеле каком находится, а всякая нечисть его душеньку пугает. А как отпоют — так и определяется его участь. Только вот по любви нашей, да по молитвам эту участь Создатель изменить может. И так до самого всеобщего, Страшного Суда будет — пока хоть один молитвенник на земле жить будет. Поэтому и молиться надо — за весь мир.
Антонина слушала старушку и вспоминала, что Танюшка в 19 лет окрестилась в Церкви и после зачем-то туда ходила, звала и мужа, и мать, а они только отмахивались.

— Значит, дочка совсем другого от меня ждет, — мелькнула молнией мысль. А я? Неужели так надолго я оставила ее без помощи?
Попрощавшись со старушкой, она поспешила домой. И долгой бессонной ночью мучительно думала: неужели не то, совсем не то она более двух лет для дочери делала?

Едва дождавшись утра, она пришла в храм. Догадалась взять свидетельство о смерти. Заказала заочное отпевание своей кровинушки.

Литургию отстояла, не шелохнувшись, как свечка. Слышала, как диакон читает имена живых, затем — усопших. И странно — она повторяла про себя эти незнакомые имена! Она — молилась за чужих людей!

Отстояла она и молебны. И снова молилась за неизвестных ей людей. И только к концу молебнов мелькнула мысль: может быть, чья-то мать и за мою Танюшку помолится?

Потом для нее началось главное — отпевание. Не все слова она могла понять, но чувствовала — это Танечка просит ее о помощи. «Еще вчера беседовал с вами, а ныне прииде на меня внезапный страх смерти… Приидите, целуйте меня последним целованием…» — этот стон-мольба неслась по храму. «Не забывайте меня, живущие на земле, молитесь, молитесь обо мне. О, только это мне и нужно теперь».

И впервые за два года Антонина заплакала слезами облегчения.

Затем священник дал ей землю и объяснил, каким образом посыпать ее на могилку.

— Я бы лучше ее на другие могилки посыпала, — привычно вырвалось у нее.

Пожилой, уставший священник внимательно посмотрел на нее.

— На чьи? — спросил он.

— На тех, кто задавил мою доченьку, а сами живут. Да Бог правду видит — одного уже инфарктом разбило.

— Ты крещенная? — неожиданно спросил священник.

— Ну да, с младенчества, — ответила Антонина.

— Крестик-то носишь? — Нет, — смутилась она.

— Ну погоди чуток. — Священник ненадолго отошел и вскоре протянул ей крестик на веревочке. Антонина надела крестик.

Затем священник посмотрел на иконы, перекрестился и почему-то произнес: «Помоги, Господи!» И, обратившись к Антонине, спросил: «Не хочешь ли исповедаться? Вспомни и без утайки расскажи, как дочь воспитывала, и кому смерти так желаешь».

— И расскажу, — выдохнула Антонина.

Священник стал читать молитвы, а Антонина слушала их, и давно забытые картины оживали в ее памяти. Вот четырехлетняя Танюшка, катаясь с подружкой на качелях во дворе, упала, и Антонина на весь двор черными, срамными словами кричит — на подружку. Вот эта девочка вскоре доверчиво постучалась к ним — и Антонина ударила ее дверью по руке. Вот черные слова летят на голову самой Танюшке.

— Мама, мама, говоля болит, говоля, — плачет ребенок и прикрывает головку руками.

Вот к ней, пятнадцатилетней, впервые пришел в гости паренек, и Антонина с бранью выгоняет его. Паренек в панике убегает.

Как замкнулась потом Танюшка! Больше не ходили к ней молодые люди. А уж как с Андреем она встречалась — про то Антонина и не ведала.

Антонина и не заметила, что она не просто вспоминает, а говорит, говорит эти страшные, обличающие себя слова. Она рассказала и о сжигающей ее ненависти, о многочисленных судах, о том, как шарахались от нее судьи.

Священник слушал, не перебивая. Он понимал — началось свершение чуда Божия — глубокого покаяния души, и человеческие слова излишни. Сказал он лишь о том, как нужно помогать дочери церковной и домашней молитвой, постоянно очищая себя Таинствами Исповеди и Причащения.

Вот и произнесены великие слова разрешительной молитвы. А узнав, что Антонина сегодня ничего не ела и не пила, он причастил ее Святых Христовых Таин. Антонина не могла ни понять, ни объяснить, что с ней происходит. Но что на ее душу легла тихая отрада — это она чувствовала. Из церкви она зашла к зятю — благо был выходной. И Андрей вдруг увидел — перед ним не бронированный танк, а маленькая, бледная, измученная горем женщина.

— Андрюша, — сказала она, — я ведь недавно на пенсию вышла, разреши мне с Петенькой сидеть? Он ведь в садике хворает, да еще деньги какие огромные за садик платить надо. А я его так беречь буду! Ты же знаешь, что я фельдшер.

— А я уже объявление в газету хотел давать, няньку искать. Но раз так — огромное спасибо.

— А как насчет суда? — замявшись, осторожно спросил Андрей.

— Не хочу я на него идти. Да без меня его отложат, а Колесников и так — после инфаркта. Ожидание приговора — хуже приговора. Пойдем вместе и скажем, что не настаиваем на жестком наказании. Пусть будет — как суд решит.

Светлана Тришина
Екатеринбург

Читайте «Православную газету»

Сайт газеты
Подписной индекс:32475