Любовь божественная и человеческая

(Продолжение. Начало в № 9)

С этим падением исказилась и первозданная, присущая этой чете целомудренная чистота: «Открылись у них глаза, и узнали они, что наги, и сшили смоковные листья и сделали себе опоясания» (Быт.3, 7). Разумеется, открывшийся стыд прямо противоположен нудистскому бесстыдству; стыд — это внутренний знак неприязни к приближающейся нечистоте и греху; но по сравнению с прежним целомудрием любви — это знак начала отступления.

Вообще в новом греховном полуединстве все стало по-другому, чем раньше. Вместо прежнего священного молчания любви и трепетного общения сердец пришел разговор, но какой! Разговор разделения, разговор осуждения — да еще осуждения того, кого только что любил всей полнотой своего существа, разговор самооправдания. Вместо укорененности в вечности пришла раздробленность временного существования, а с ней — всяческая раздробленность, атомизированность, дисгармония, энтропия, смерть. Причем все это пришло не только в одну человеческую чету, но поскольку ею держалась гармония мира, — и во всю живую структуру творения. Апостол Павел пишет: «Вся тварь совокупно стенает и мучится доныне», ожидая освобождения «от рабства тлению в свободу славы детей Божиих» (Рим. 8, 22 и 21). Это когда-то! А пока рабство, потому что свобода только в любви, так как любовь — дар Духа Святого, а разрушающий любовь добровольно принимает в свой удел рабство. «Вся тварь совокупно», а значит, и каждая человеческая личность, «ибо с разрушением любви разрушается тот личностный жизненный центр, который «заведует» любовью, и следовательно, разрушается и гармония личностного строя, поскольку она созидается любовью.

Но самое главное — утратилась способность любви как центростремительного свободного духовно-нравственного усилия, направленного на предмет любви жертвенно и непритязательно. Падение не раскрыло творческие потенции личности, как это можно предположить, зная, что личность получила автономное развитие. Напротив, только любовь, действующая Духом Святым, освобождает, всякие самостные автономные движения, связанные с исканием любви, порабощают. И тогда вместо подлинного творчества совершаются мнимые творческие акты, и в этих бесплодных потугах на творческие акты, совершаемые помимо подлинной любви, и в условиях падения, «как бы» совершается реализация человеческой личности, только этого «как бы» она совершенно не понимает. По отношению к другой личности он все больше становится безразличным прохожим, особенно если его не связывают никакие внешние обязательства; по отношению к обществу, народу, государству — почти случайным членом, не чувствующим своей связи любви с тем единством, которое дано ему Промыслом Божиим. Для восстановления подлинной жизни необходимо восстановление подлинного центра, а значит, — поскольку личности уже получили раздельное, дробное существование — восстановление в жизни личности той нравственной заповеди, которая изначально дана. была Богом: «Возлюби».

ВОССТАНОВЛЕНИЕ ЗАПОВЕДИ В ВЕТХОМ ЗАВЕТЕ — «ВОЗЛЮБИ БОГА И БЛИЖНЕГО»

В Евангелии рассказывается, как на вопрос некоего законника: «Учитель, какая наибольшая заповедь в законе?» -Иисус ответил: «Возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим и всею душею твоею и всем разумением твоим» (Втор 6, 5). Вторая же, подобная ей: «Возлюби ближнего твоего как самого себя» (Лев. 19, 18). «На сих двух заповедях утверждается весь закон и пророки» (Мф. 22, 36–40). Итак, Христос Спаситель утверждает Своим Божественным словом нравственные приоритеты, сформулированные еще в Ветхом Завете; между тем, приведенные Спасителем формулировки нравственного закона более нигде в таком завершающе отточенном виде не встречаются. Таким образом, они представляют собою обобщение всех нравственных смыслов Ветхого Завета.

Эти заповеди указывают на цент- ральное назначение человеческой личности, утраченное в грехопаде нии. Императивность указания могла бы смутить и буквалиста, ищущего конкретных указаний, и автономного нравственного либерала, доверяющего своим интуициям. Трудно удовлетвориться слишком общим, но и слишком определенным указанием подобного императива. Вместе с тем, может сложиться впечатление, что эти формулировки из книг «Левит» и «Второзаконие» словно бы специально предназначались для грядущего через века Христа Спасителя, потому что даже само слово «любить» в Ветхом Завете встречается в основном применительно к конкретным психологически-экзистенциальным ситуациям; а в более общем и нравственном смысле, главным образом, когда говорится о любви Бога к Своим творениям и любви творения к своему Богу. Тогда кажется непонятным, каким же образом в этом слове «люблю» нравственно заключаются «весь закон и пророки». Непонятно, если подходить буквально. (И кстати, этот пример доказывает, как опасен и неверен уклон к буквалистскому пониманию Священного Писания.)

Если же попытаться извлечь суть нравственного смысла из всего содержания Ветхого Завета, то, несомненно, и обнаруживается, что в императиве «Возлюби Бога и ближнего» — эссенция всей Ветхозаветной нравственности. И прежде всего — в первых четырех заповедях Декалога. И прежде всего — в первой же заповеди: «Аз есмь Господь Бог твой. Да не будут для тебя боги другие, кроме Меня».

Эта заповедь, личностно поставляющая личность Бога пред личностью каждого человека, теряет всякий смысл как только теоретическая предпосылка; она, напротив, объемлет весь личностный состав человека («всею душею, всею крепостию, всем разумением»), что возможно, по сути, лишь в самоотверженном движении совершенной любви. Лишь в полноте любви можно принять жизненно это указание и принять Его как Господа (то есть, Того, Кому служишь), как Бога (то есть, Того, Кому поклоняешься) и как своего (то есть, Того, Кому отдаешься).

Своею заповедью Бог утверждает подлинность этой любви как единой и единственной, чтобы никакая мистическая ложь («другие боги») не вошла в чистоту единственных межличностных отношений любви, чтобы был положен предел незаконным посягательствам как со стороны ошибающейся сердцем и умом человеческой личности, так и со стороны демонов, стремящихся сбить и запутать человека, внести разорение в первую и важнейшую заповедь.

Утверждая эту заповедь, Господь поразительным образом выказывает уважение и доверие человеку, потому что она принимается лишь свободой и любовью человека, а если не принимается, то в ней и нет смысла. Следующие три заповеди Декалога лишь более определенно ограждают духовную полноту и чистоту первой, в которой открывается все положительное содержание любви, то есть духовно-нравственного, динамически постоянного отношения человека к Богу.

«Не сотвори себе кумира…» и т. д. Этой заповедью Господь перекрывает путь нелепым претензиям несовершенной в падении человеческой природы, которая в искренних порывах своего творческого начала, видя в них искру Божественной жизни, становится способной незаконно и безумно обоготворять и эти творческие порывы, и их результаты, особенно когда они религиозно ориентированы. Любя эти плоды и любя религиозно, направляя на них вектор религиозной творческой любви, человеческая личность отводит луч своей любви от единого истинного Бога; кумир тем самым становится нерушимой стеной между человеком и Богом, и любовь, ложно направленная, истощается в своих началах.

Следующей заповедью — «Не произноси имени Господа Бога тво- его всуе…» и т. д. — утверждается святость всего, что связано с Богом, и, прежде всего, Его имени. Причем святость не только объективно утверждаемая, но и субъективно переживаемая; во всяком случае, заповедь предлагает ее переживать субъективно. Объективная святость становится субъективной драгоценностью. Произнесение «всуе», «просто так», «напрасно» имени предмета профанирует сам предмет, делая его низким, малоценным, нелюбимым, ставит предмет наряду с другими, более или менее безразличными, в то время как настоящая любовь выбирает, делает предмет не в ряду, исключительным.

Наконец, последняя заповедь — «Помни день субботний, чтобы святить его» и прочее — направлена на практическую реализацию любви, а не на тупое безделье, как это получается в «шабате» у многих иудеев. Освящать день — это значит, как и по смыслу предыдущей заповеди, выделять его из общего строя профанно текущего времени, посвящая его исключительно освященному деланию: молитве, чтению, богомыслию и прочее, иначе, собственно, никакого освящения времени не происходит. Но такое освящение возможно лишь тогда, когда для человека любимым станет сам предмет, ради которого освящается его время, в противном случае и сама заповедь и ее исполнение превращаются в формальность.

Но и кроме Декалога, все писание Ветхого Завета приобретает значимость лишь тогда, когда оно, будучи пронизанным любовью Божественною, раскрывается для человека, взыскивая его ответной любви. Напротив, когда такой любви не обретается, нельзя не видеть упадков, разрушений, замен и искаженностей; именно в этом пророки Ветхозаветной Церкви более всего и упрекают богоизбранный свой народ. Эти упреки тем более основательны, что в своих положительных интенциях еврейское народное духовно-нравственное сознание имеет чрезвычайно высокое понятие о своем Боге, которое тем более существенно, что Бог, явившийся народу в откровении, монотеистичен и духовен.

Весь Ветхий Завет (даже и в исторических книгах) есть непрекращающееся воспевание Бога. И, прежде всего, потому, что Бог — Творец вселенной. «Я образую свет и творю тьму, делаю мир и произвожу бедствия. Я, Господь, делаю все это» (Ис. 45, 7 и десятки подобных мест; но ярче всего — в книге Иова, особенно — 38, 4–15. «Где был ты, когда Я полагал основания земли» и проч.) Затем вдохновенное сознание ветхозаветных писателей видит в Боге всемогущего Вседержителя. (Прем. 9, 9; Иов. 11, 7–12). Священные книги Ветхого Завета подчеркивают неисследимость путей Божиих (Еккл. 8, 17; Сир. 16, 18–22 и мн. др.), святость Божию (Ис. 6, 1–3), правду Божию (3 Езд. 7, 8–9 главы; Притч. 3, 29), промыслительно — охраняющие действия Божии по отношению з к творению (3 Цар. 8, 31–53). Конечно, все эти темы с особенной силой и убедительностью — равно, как и все остальное — раскрываются многократно и многообразно в уникальной и фундаментальной Псалтири.

Но более всего Ветхий Завет показывает творческую любовь Бога по отношению к человеку. В нем раскрывается милость Божия и к отдельным людям, и к Своему народу (Плач. 3, 22–23); Его сердцеведение (1 Пар. 28, 9); помощь Божия как вообще, так даже и отдельным группам людей («Господь умудряет слепцы, Господь возводит низверженных, Господь хранит пришельцев» -Пс. 145). Но Господь не только удерживает народ от путей неправды, но и учит его правде Своей, указывая пути жизни (1 Цар. 9, 8) и слушает верных Своих (4 Цар. 18, 7 и проч.). Все это дает возможность видеть ветхозаветному человеку Бога глазами молитвы, любви, поклонения и благодарности. Духовное и нравственное величие Бога, Его милость и святость по самой своей природе взывают к прославлению, к поклонению, к хвале. И в этом отношении наиболее богатый, величественный, поэтический и духовный материал обретается в Псалтири. Но и в других книгах Ветхого Завета обнаруживаются дивные образцы любви человека к Богу, находящие свое выражение в словах славы и хвалы.

Протоиерей Владислав Свешников
«Очерки христианской этики»

(Продолжение следует)

Читайте «Православную газету»

Сайт газеты
Подписной индекс:32475