Любовь Божественная и человеческая

ЛЮБОВЬ БОЖЕСТВЕННАЯ

Но сердце знает и чует ее в людях потому, что есть любовь Божественная. «Бог есть любовь», — говорит слово Божие. И хотя рационалистическому рассудку ничего не понятно в этих словах, сказанных апостолом Иоанном, сердце согласно отзывается: «Да, да! Это, несомненно, так». И это, несомненно, так! Потому-то и существует в мире сем любовь человеческая, что живет и оживотворяет, созидает и спасает в царствии надмирном любовь Божественная. Можно сказать, как бы в безумии, что без нее не было бы ни мира, ни даже Самого Бога. По определению святого Иоанна Богослова — «Бог есть любовь». Любовь — это именное сказуемое Бога. Не определение (прилагательное или причастие): «любящий Бог»; не глагольное указание на то, что Бог делает, но то именное сказуемое, которое выражает сущность личного Божества: «Бог есть любовь».

Здесь, прежде всего, открывается имманентная сущность Божества, — то есть, если бы даже в акте преизливающейся любви Бог не создал мир, довольно было бы бесконечной любви внутри самого Божества, любви между собой трех лиц Пресвятой Троицы, в чем и состоит жизненная сущность и нравственное понимание вероучительного догмата о Святой Троице.

Позитивистское сознание само по себе не может постичь сущность такой любви (потому и не понимает и не принимает Бога), не может оно постичь и сущность любви вообще и в лучшем случае может видеть и переживать лишь проявления любви по личностям и ситуациям.

Бытие любви открывается вере в сверхъестественное Откровение. А поскольку испорченное грехом сознание по природе рационалистично, оно в основном и рассматривает лишь нравственные и психологические смыслы любви. Любовь есть непостижимое по своей жертвенной силе, вплоть до полной самоотдачи, влечение к объекту любви, когда его природа достойна этой любви. Природа лиц Пресвятой Троицы по-своему абсолютно совершенна и потому абсолютно достойна любви, в которой всегда есть самопреданность, самоотдача и усвоение в себе жизни любимого. Так и совершается непостижимая внутри лиц, абсолютная, живая, взаимная, непреходящая любовь лиц Троицы друг ко другу. И человек таинственным образом, если он сам хоть сколько-то вошел в союз любви с Богом, может это понять и пережить, поскольку в нем совершается акт любви к предмету, подлинно достойному любви (то есть не ниже самого человека). И потому душа, живущая верой и знающая веру, даже и не вполне определившуюся, так легко соглашается с тем, что Бог есть любовь, что и сама ощущает в Нем источник любви.

И потому, встречая в словах сверхъестественного Откровения знание о любви Божественной, принимает его как давно знакомое. И яснее всего слово Божие говорит о любви Отца к Сыну (Ин. 5, 19–28; Мф. 3, 17; Мк. 1, 11; Лк. 3, 22, Ин. 17, 23–24 и 26). Но не менее определенны и свидетельства о любви Сына к Отцу (Ин. 14, 31; 7, 29 и др.). Несколько более прикровенны и в основном у апостола Иоанна Богослова (Ин. 3, 34–35; 4, 14) высказывания о любви Духа Святого.

Но и разум человеческий, не слишком искаженный неверием, соглашается с этим знанием о любви Божественной, потому что человек не только создание Божие, но и образ Его, и, осознавая реальность своего переживания любви, он способен осознать и реальность любви Божественной. Человек осознает себя как личность и понимает, что именно поэтому он способен к любви, ибо только личность способна к любви; и тем совершенней любовь, чем совершенней личность. Понимая, что Бог -совершенная личность, человек сознает в Нем совершенство любви. Человек знает, что он любит, только будучи живым, и чем больше полнота жизни, тем сильнее любовь. Понимая, что в Боге жизнь самосущая, человек сознает в Нем и великую мощь и полноту любви. Живя по времени, человек способен осознать, что даже его любовь пересекает пределы времени, что и по источнику, и по плодам она скрывается в вечности, и значит — в Нем беспредельность любви. Но величие любви Божественной таково, что она выходит за пределы триипостасного Божества и изливается на сотворенный Им мир. Более того — само сотворение Богом мира совершено актом Его любви. И это, несомненно, так, потому что каждое действие Бога есть действие Его любви, и иным быть не может. Кроме того, сама цель творения всеблагого Бога есть желание блага, распространяющегося за пределы Его личности. В своих религиозных вдохновениях это осознавал и воспевал даже ветхозаветный человек (больше всего, ярче всего и очевидней всего — в псалмах царя Давида (103, 106, 118, 135 и др.). И в человеческой реальности проявление личности вовне, особенно в акте художественного творчества, выявляет любовь личности к творению. Тем более так происходит в акте Божественном. Творец любит мир, сотворяя его, и творит любя: «И виде Бог вся, елика сотвори: и се добра зело» (Быт. 1, 31). Благая и любящая мысль Бога творит многие роды совершенных существ, возводя их по мере творения и любви на лествицу совершенства, на вершине которой находится человек. Да и сама эта лествица совершенства в конкретности тварного мира являет собою не случайность, но закономерность, конструктивность тварности. И эта святая Божественная упорядоченность также заказывается облачением любви.

Но не только акт создания свидетельствует о любви Бога к миру, но как бы и «продолжающееся» созидание, иначе — сохранение потомства у живых существ. С этой целью «Художник мира», с одной стороны, устанавливает некоторые закономерности, которые поддерживают потомственную жизнь, а с другой стороны, устраняет препятствия, стоящие на пути стабильности жизни. Поэтому, разумеется, страшной ложью оказывается изобретение «борьбы за существование» как одного из главных стимулов развития жизни. Это видно, например, из того действия премудрости и благости Божией, что райская жизнь до грехопадения не знала никакой «борьбы за существование», и «организованная множественность» представляла собой идеал со-бытия любви. В самой целостности тварного мира угадывается некая общая цель, цель творения и существования этого мира, и эта цель, бесспорно, — союз любви, потому что в общей сотворенности непредубежденный взгляд, несомненно, усматривает и высокую гармонию, и стремление к единству. Иначе и быть не может, ибо созидает тварный мир любовь Божественная. И даже когда Бог в предвечном совете рассматривает возможность грехопадения человека, его предательства и, тем самым, разрушения союза любви, он устанавливает в будущем восстановление этого союза через жертвенную любовь к миру Сына Божия.

Спасительные действия любви Божественной к падшему человеку раскрываются еще в Ветхом Завете. Так, часто сила Божия по отношению к отпадающим ко злу, открывается в уничтожении зла (предпотопное человечество, Содом, Вавилон), а при необходимости — носителей зла; и цель этого состоит не только в том, чтобы освободить оставшихся праведников от заражающего влияния зла. Цель состоит также и в том, чтобы и сами эти носители зла не причиняли далее большего зла прежде всего самим себе.

Тем более органично и понятно направленное действие Божией любви к праведникам. В предзаконное время это с особенной очевидностью проявилось по отношению к возлюбившему Бога и возлюбленному Богом Аврааму «и семени его». Сам Ветхий Закон, поскольку его мог вместить избранный Богом народ, открывал собою дальнейшее действие Божественной любви. И наиболее духоносные люди Ветхого Завета, прежде всего, пророки, начиная от Моисея и Давида, с большой внутренней силой переживали, понимали и открывали своим соплеменникам величие Божественной любви. Они находили для себя и для своего народа в законе ограждение от неправды и зла, которые губят человека, разрушают личность, разрушают общество. Но помимо таких указаний, они видели в законе и ту совокупность правды, которая человеку, даже и не искупленному от греха, проклятия и смерти, позволяла не уклоняться от пути, где его настигает любовь Бога. Недаром же Сам Спаситель мира, говоря о двух главных заповедях — о любви к Богу и о любви к ближнему, — утверждал, что в этих заповедях содержится «весь закон и пророки». Наконец, нельзя не вспомнить в Ветхом Завете ту поразительно нежную любовь, которою окружал Бог за все время его истории избранный народ. Но, разумеется, более всего, открытей всего, самоотверженней всего, деятельней всего любовь Бога к человеку выразилась во всей полноте служения Богочеловека Иисуса Христа от воплощения до Креста. Он и Сам сказал слова великие и простые: «Нет больше той любви, когда кто душу свою положит за други своя» (Ин. 15, 13). И именно такую любовь Он явил делом.

Известный богословский христианский термин «кенозис», получивший в русском языке не самый удачный эквивалент — «истощание», означает резкое сознательное жертвенное уменьшение своего содержания и значимости ради высшей цели. В принятии человеческой ограниченной плоти бесконечным Богом и содержится такое истощание, совершенное ради любви к грешному человеческому роду и спасения его. И это тем более существенно, что это истощание Божества предусматривало и Его грядущую смерть, что, кажется, совсем невозможно для самосущей Жизни.

Еще с большей силой, как видно из Евангелия, это проявилось во время его служения. Наиболее очевидно это раскрывается во всех многочисленных совершенных Им исцелениях, ибо в них, прежде всего, слышится милосердие, которое, как известно, является живой практикой любви. Но и все иные действия Христа суть действия любви. Его научение, Его молитва, Его накормления малым числом хлебов тысяч людей — все это пронизано бесконечной Божественной любовью. Но, разумеется, высшее содержание любви совершилось в вольном восшествии Богочеловека на Крест ради спасения всех людей. Если и рождение Его было истощанием Божественной природы, то тем большим истощанием стала смерть Христа.

Но богословие Креста больше, чем просто богословие смерти Бога; Крест есть высшее выражение сознательной и совершенной любви; он включает в себя и полную вовлеченность всех, стремящихся ко Христу, быть включенными в Его объятия; и напряженнейшее стремление вывести человечество от земного существования к небесному бытию. Но эта Божественная любовь по отношению к человеческому роду осмыслена и целесообразна лишь тогда, когда встречает реальный отзыв со стороны человека.

РАЙСКАЯ ЛЮБОВЬ К БОГУ И К НЕБУ

Те, кто здесь, в условиях земной жизни, подготовят себя к восприятию огня этой Божественной любви, хотя бы и не в той всесовершенно пламенной реальности, в которой она пульсирует в вечности, а в более доступно мягком виде, оказываются способными принять ее и в вечности. Нет ничего более желанного для них, чем пребывание в этом святом и чистейшем огне, ибо и на земле они более всего стремились прикоснуться к этому Божественному огню. Напротив, главное мучение грешников в вечности — от невозможности восприятия этого огня: боль, стыд и жжение его, ставшего реальностью, оказываются для них невыносимей всего.

По этому поводу существует апокрифический рассказ, в котором приписывается суждение главного действующего лица московскому митрополиту прошлого века Филарету Дроздову. Зван будто бы был Филарет на какой-то важный обед вместе со своим дьяконом. И дьякон предложил, было, своим слушателям, благочестивым и не сильно благочестивым, свое учение, впрочем, не очень новое, о том, что такому всеблагому и человеколюбивому Существу, как Бог — вечно мучить людей, даже и согрешивших, не должно быть свойственно, и так называемые «вечные» муки рано или поздно кончатся. Митрополит, слушая эти разглагольствования своего дьякона, наконец, вмешался и сказал: «А что это ты, отец дьякон, воротишь свою голову то вправо, то влево?» На что простодушный дьякон отвечал: «Так солнышко же, владыко святый, сильно припекает». И тогда будто бы на это митрополит отреагировал глубокомысленной сентенцией: «Вот видишь, отец дьякон, одно и то же солнце, благодетельное, всегда желанное и многоплодное для одних, становится огнем палимым, нещадным для других. Также и любовь Божественная, будучи по природе одной и той же, одними радостью благословляема, другими — по причине жжения — проклинаема».

И Священное Писание и Предание дают возможность человеку увидеть, что так и есть; что он способен узнать об этой крестной любви по своей райской любви к Богу и к небу, способен узнать, по крайней мере, во дни своего падения и сердечного стремления к полному возвращению. Так знает Церковь, и это свое знание передает своим членам. Это знание особенно слышится в песнопении перед началом Великого поста: «Седе Адам прямо рая и плакаше вопиюще: «Увы мне, увы мне…» Это чувство тоски по утраченному раю есть одновременно свидетельство высокой, но утраченной любви. Прямых свидетельств Священного Писания об этой доисторической райской любви первых людей к Богу не видно, но и логика вещей, и весь строй библейских слов этих чрезвычайно лаконичных первых глав книги Бытия дают возможность остро чувствующему сердцу читателя видеть и сознавать, что не только в отношении Бога к своим созданиям, но и в отношении их самих к Богу господствовала чистая и святая любовь.

Прежде всего это можно сознавать по тому Богооткровенному факту, что человек был создан как образ Божий, то есть с наиболее совершенным из духовно-нравственных свойств — с любовью, потому что Бог есть любовь. С некоторым дерзновением можно сказать, что и первый человек был соткан из любви. И потому все, что в нем и с ним творилось, исходило из того сердечного центра, в котором фокусируется любовь. И любовь как сердечное движение была направлена к главному своему предмету, в котором и была сосредоточена полнота любви — к Богу. И человек мог «говорить» с Богом, потому что это был разговор любви, разговор о любви, разговор двух центров любви: нетварного Бога и, сотворенного Богом человека. Личность и одновременно природа человека посылала Богу осмысленный и содержательный сигнал любви (в котором одновременно могло находиться и иное конкретное содержание), и Бог воспринимал этот сигнал своей любовью («слышал»), и «отвечал» человеку своим «сигналом» и действием любви. Знание человеком Бога было знанием любви — как и всякое знание предмета, а не о предмете. Так, хороший и опытный столяр своим опытом и живой интуицией лучше знает дерево, с которым он «работает», чем любой доктор «деревянных» наук, изучивший свой предмет «по книгам» и обладающий умением читать о нем подробные лекции. Тем более это относится к знанию личности — Божественной или человеческой. Потому-то могут встречаться профессора богословия, лично не верящие в факт Креста и Воскресения Христова, даже если они составили обширные учебные программы, и напротив, живое, хотя и несовершенное знание живого Бога может быть дано простым душам, получающим его как результат действия залога сердечной любви.

Знание Бога любовью первых людей было не только живым, но и совершенным, насколько оно может быть совершенным не у Творца, но у творения. И величие этой любви и любовного знания было настолько существенным, что сама история человеческого бытия началась лишь с момента, когда это знание и любовь были человеком нарушены падением в нелюбовное непослушание. До этого не было истории, потому что творение пребывало в вечности, ибо подлинная любовь коренится в вечности. Чем совершеннее любовь, тем полнее взаимное доверие любящих — и оправдание этого доверия.

Как поразительно доверие Бога к своему высшему созданию — человеку, так поразительна и серьезна ответственность любви. «Господь Бог образовал из земли всех животных полевых и всех птиц небесных, и привел их к человеку, чтобы видеть, как он назовет их, и чтобы, как наречет человек всякую душу живую, так и было имя ей. И нарек человек имена всем скотам и птицам небесным и всем зверям полевым…» (Быт. 2, 19–20). И религиозная интуиция потомков Адама, живущих в пространствах истории, знала, хотя бы по своей тоске, проступающей временами, о святости, чистоте, красоте и мощи этой творческой взаимной любви. Мы, главным образом, знаем о высокой и серьезной любви первых людей к своему Создателю потому, что и в самих себе различаем порою отголоски этой любви, и голос сердца убеждает нас в том, что это не что иное, как та самая любовь. И потому религиозное чувство людей, пробуждаясь с особенной силой от этих отголосков, взыскивает в себе и в небе такую любовь и благодарит своих праотцов — первых людей, первых, ее познавших.

РАЙСКАЯ ЛЮБОВЬ АДАМА И ЕВЫ

Как любовь Божественная сама собою самодостаточно живет в Самом Божестве, но все же в Божественном творчестве преизливается и на сотворенный Им мир, так любви человека хватило бы и на одного Бога, но сердце, исполненное любовью, открывается и навстречу сотворенному Богом миру, а в этом мире — прежде всего, на существо одной с ним природы, но другой личности.

Первое слово любви Божественной по отношению к творению, созданному Им по своему образу и подобию, было: «Плодитесь и размножайтесь», и исполнение этой заповеди должно было стать существенным выражением любви, но без всякого пристрастия и нечистого ощущения, что кажется настолько непредставимым человеческому существу в состоянии падшести, что одним из обетов монашества, то есть состояния, наиболее стремящегося к внутренней чистоте, становится обет девства и целомудрия. Из первых глав книги Бытия неизвестно, нашла ли эта заповедь свое осуществление до грехопадения первых людей, но освящение существа брака в христианском таинстве дает возможность увидеть, как сильно отражено в религиозно устроенном человеке стремление к духовному идеалу любви существ одной природы, но двух разных полов. В сущности, это стремление к предельно возможному единству двух личностей, стремление, в котором каждая из личностей не только не теряет себя в жертвенной самоотдаче, но напротив, наиболее личностно проявляется.

В самом творческом акте создания Богом лица другого пола, женского, из мужеской личности Адама, как он описан в Священном Писании, раскрывается эта постоянная интенция к единению в любви. «И сказал Господь Бог: «Не хорошо быть человеку одному; сотворим ему помощника, соответственного ему». И навел Господь Бог на человека крепкий сон; и когда он уснул, взял одно из ребр его, и закрыл то место плотию. И создал Господь Бог из ребра, взятого у человека, жену, и привел ее к человеку. И сказал человек: «Вот это кость от костей моих и плоть от плоти моей; она будет называться женою ибо взята от мужа своего». Потому оставит человек отца и мать свою и прилепится к жене своей, и будут два одна плоть. И были оба наги, Адам и жена его, и не стыдились» (Быт 2, 18 и 21–25). Замечательно, что последние слова говорятся Богом, когда реальных, по плоти, отца и матери еще не существует, когда Бог-Творец есть «отец и матерь», и значит — внутреннее переживание единства человеческой природы на основании супружеской любви становится не просто принудительно-обязательным, но органично-необходимым. Супружество есть такое предельное выражение человеческой любви, при котором двое, не теряя каждый своих личностных свойств, приобретают как бы качества единой «суперличности», «и будут два одна плоть». Вместе с тем, это, разумеется, не какое-то андрогинное, двуполое существо, но высшее, в райских условиях возможное единство любви.

Чистота этой любви подчеркивается тем, что «были оба наги и не стыдились» (Быт. 2, 24). Разумеется, это чистое детское нестыдение не только не имеет ничего общего, но прямо противоположно тому современному индифферентизму к нравственной жизни, которое еще хуже психопатического эксгибиционизма. «Ты мой друг, и моя сестра, и моя вторая половина, и во мне нет никаких притязаний на тебя», — как бы говорит это нестыдение. Священное Писание целомудренно молчит, ничего не говоря ни о типологии, ни о конкретностях проявления этой любви — прежде всего потому, что таково задание Духа Святого бытописателю и пророку Моисею. Но это понятно, и с нравственно-психологической точки зрения такая совершенная райская любовь и не требует внешнего выражения; ей органично присуща целомудренная неболтливость и содержательный разговор сердец.

В райской любви потому обретается такое совершенство, что она исходит как ветвь из центрального ствола любви — любви к Богу. Свет этой ранней любви, любви юнеющего мира, освещал все творение Божие; и, можно полагать, ангелы, возлюбившие Бога более всего, удивлялись свету этой взаимной, единственной и единящей человеческой любви. Гармония мира замыкалась любовью единственной человеческой четы, и страдание в этом мире было невозможно. Глубокая и тихая радость пронизывала мир райской любви. И если было существо, способное к зависти, — оно, несомненно, должно было завидовать благу и величию такой любви. Такое существо, и с ним целый мир таких существ, низвергнутых гордостью в область зла, уже имелись. И его зависть спровоцировала грехопадение первых людей.

ЛЮБОВЬ И ГРЕХОПАДЕНИЕ

Собственно грехопадение и состояло в разрушении любви, прежде всего, любви к Богу. Все величайшие святые Ветхого и Нового Заветов, какие бы природные и сверхприродные дары от Святого Духа они ни имели, какими бы аскетическими подвигами ни очищали и ни возвышали свою душу, могли только приблизиться к той любви, которая органически была присуща первым людям до грехопадения. Свершившееся в грехопадении мгновенное искажение человеческой природы выразилось в непослушании — что и есть нарушение закона свободной любви. Закономерностью развитого непослушания в истории стало своеволие (тоже, собственно, раскрывшееся в грехопадении), без преодоления которого и невозможно возвращение к любви Божией. У потомства адамова не закрылась вовсе возможность приникнуть к источнику этой любви, но интенсивность ее ослабла, содержание приобрело искаженное устроение, а направленность ее, сфокусированная у первых людей на своем Творце, нередко менялась, устремляясь в сторону самого себя, как бы автономного, а также тварного мира, тоже как бы автономного (самолюбие и миролюбие). Разрушение центрального ствола любви — любви к Богу — привело и к разрушению, почти столь же мгновенному, и любви первых людей между собой. Прежде всего, разрушилось единство любви, распалась «единая плоть». На вопрос Бога: «Не ел ли ты от дерева, с которого Я запретил тебе есть?» Адам ответил: «Жена, которую Ты мне дал, она дала мне от дерева, и я ел» (Быт. 3, 11–12). (Кстати, здесь же и скрытый упрек — значит, и элемент Богоборчества: «Которую Ты дал мне»). Итак, я и она — это уже не одно целое, мы — это знак распада единого и единственного, уникального союза любви, просуществовавшего лишь вне пределов человеческой истории во всей своей совершенной красоте.

С этим падением исказилась и первозданная, присущая этой чете целомудренная чистота: «Открылись у них глаза, и узнали они, что наги, и сшили смоковные листья и сделали себе опоясания» (Быт. 3, 7).

Протоиерей Владислав Свешников
«Очерки христианской этики»

(Продолжение следует)

Читайте «Православную газету»

Сайт газеты
Подписной индекс:32475