Радость небывалая

Зарплаты не платили уже полгода. Так, бросали изредка сотняшку аванса, чтобы рабочие не померли с голода. И у жены на работе дело обстояло не лучше. Так, что нередко сиживали они теперь всей семьей без куска хлеба. Дети по малолетству принимали все, как оно есть, но тосковали, конечно, по конфетке, по яблочку. И вот сегодня утром, как раз в конце его ночной смены, администрация расщедрилась выдать всем аж по две сотни тысяч.

Валентин от радости даже как-то ошалел. Забежал сразу в магазин и накупил, сам не понимая зачем, черного хлеба разом на пятнадцать тысяч. И только укладывая буханки в сумку, сообразил, что может теперь (в кои-то веки раз) побаловать ребятишек батоном, саечкой, плетенкой с маком. И опять-таки не сразу, будто и мозги отучились думать о покупках, решил взять для них так же дешевых карамелек, печеньица, пряничков хотя бы понемногу. Сделал он, наконец, и действительно ценное приобретение — семьсот грамм развесной томатной пасты, которую можно мазать на хлеб вместо масла, получаются чудные бутерброды.

Предвкушение домашнего ребячьего ликования так взбудоражило, что он не стал дожидаться автобуса, а пошел напрямик лесом через гряду Уктусских горок к линиям троллейбуса.

Утро было на редкость росистым и солнечным, в лесу — тихо, пустынно. Его быстрые ноги едва касались опавшей хвои и брызжущего влагой сочного мха. Впереди мелькнул синий дымок, витой лентой поднимавшийся от земли. Кто-то жег там ночью костер, да плохо затушил его. Через минуту струйка дыма показалась снова, на этот раз возле самой тропинки. У таких костерков обычно ночуют бомжи. Если их несколько человек, они опасны, если один, то встреча с ним не особенно приятна — бомж никогда не моется и поэтому источает редкостное зловоние.

Валентин ускорил шаги, рассчитывая промчаться мимо прежде, чем бродяги успеют хоть что-то сообразить. У костра оказался, однако, только один из них, как водится бородатый, нечесаный, в обыкновенной бомжевской униформе — плаще с теплой стеганой подкладкой и большой прожженой дырой на боку. Был он лет тридцати, лицо неожиданно симпатичное, умное. И никакой вони. Смущенно и как бы виновато поднял он на Валентина свои чистые синие глаза и опустил поспешно, невольно взглянув на сумку, из которой торчали хлебные буханки. При этом он так жалко сглотнул, что Валентии понял: этот человек не ел уже несколько дней. Более того, с быстротой молнии пронеслось в голове, этот бедолага из тех, кто никогда не станет просить. Боже, да ведь это — человек, просто попавший в беду!

Валентин круто остановился, лихорадочно вытащил верхнюю буханку, отломил половину и сунул нищему. Тот отрицательно замотал головой, скривился, всхлипывая, а руки сами собой стали отламывать кусочки и отправлять в рот. Обильные слезы полились из глаз, и, пожалуй, эти-то слезы и размачивали твердый черный хлеб. Он был так жалок, так беззащитен в невольной своей слабости, что Валентин вдруг принялся с лихорадочной быстротой опустошать сумку. Вынул весь хлеб, булки и сайки, кулечки пряников и конфет, даже полиэтиленовый мешочек с томатной пастой, растерянно и невнятно пытаясь что-то объяснить и больше всего боясь того, что бедолага откажется принять такое количество снеди. А тот все никак не мог утолить свой голод, которого так стыдился. Наконец, он вытер слезы грязными после лесного ночлега руками, размазывая по лицу сажу от костра. Потом поднялся во весь свой немалый рост и, немного согнувшись, чтобы не смотреть на Валентина сверку вниз, проговорил:

- Я… Можно, я ручку вам поцелую?

- Да что вы, что вы! Как можно?- пролепетал тот растерянно и поспешил сам обнять незнакомца и троекратно, по христианскому обычаю, расцеловать.

В это время потемневшее от набежавшего облачка небо озарилось ослепительной молнией, но вместо грома со всех сторон раздался приглушенный, сухой треск, какой бывает при тихих искровых разрядах. Лицо незнакомца о темно-русой раздвоенной бородкой в свете молнии показалось каким-то совсем иным и очень знакомым. Дважды еще раздавался сухой треск и вспыхивала молния. Но ее свет был уже совсем необязательным: и странно знакомое лицо, и одежда сами сияли внутренним светом. Незнакомец улыбался радостно и не то, чтобы с благодарностью, а скорее как бы поощрительно. Губы его беззвучно шевелились, а его слова вспыхивали в мозгу Валентина. Он сказал: «Много лет брожу по дорогам земным, и какой же радостью, каким ликованием полнится сердце, когда встречаю истинное милосердие», Валентин со всего маху хлопнулся плашмя на землю.

Треск прекратился. Нищий уже поднимал его с недоумением, заботливо при этом спрашивая:

- Что о вами? Не ушиблись?

- Нет, это я… Так, поскользнулся.

Чудо мелькнуло и пропало, будто его никогда и не было.

А через минуту он быстрее прежнего мчался к вершине, где трамплин, откуда лестница ведет к речке Патрушихе. «Как же так, думал он, ведь Господь являлся на землю только один раз, и обещал вернуться только в конце времен? Нет, надо понимать так, что речь шла о явлении сразу большим массам людей или всему человечеству. А частным образом он являлся, и неоднократно. Апостолы видели Его, святые Отцы…» И еще он подумал: как хорошо, что отдал он ближнему своему все продукты без остатка. Иначе жена, вот истинно добрая душа, очень бы расстроилась. И как накупит он повторно всего того же самого и устроит пир, а жене и детям расскажет, как все произошло. Уж у них-то, ребятишек, рассказ останется в памяти на всю жизнь и поможет однажды уберечься от грехов, неверия, от гибели души. Вот для них-то, детей, и явился Господь в первую очередь.

Почти на ходу вскочил он на подножку троллейбуса, испытывая радость небывалую, ни с чем не сравнимую.

В. Прихожанин.
Екатеринбург

Читайте «Православную газету»

Сайт газеты
Подписной индекс:32475