В. И. Федосеев, художественный руководитель и главный дирижер Большого симфонического оркестра имени П.И. Чайковского: «Самое большое ощущение радости – те, кто пришли, поняли музыку...»

Дорогие друзья, сегодня мы будем говорить о музыке. Лично для меня музыка есть в двух разнонаправленных ипостасях: подлинная музыка – это Бах, Рахманинов, Свиридов, Глинка, Чайковский, и музыка, которая является не музыкой, а шоу-бизнесом. В море вот этой музыки и живет наша страна и весь мир. Шоу-бизнесу рукоплещут многотысячные стадионы, эта музыка, которую я не считаю музыкой, превращает нас в стадо, ей внимают и расслабляются под примитивные 2–3 аккорда (3 – это еще очень хорошо, а так 1–2).

Придешь домой, пощелкаешь телеканалы и увидишь, что из ста телеканалов (а сейчас их больше чем 100) только телеканал «Культура» иногда представляет подлинную музыку. И задумываешься, а правильной ли дорогой мы идем, товарищи? Достойно ли это великой тысячелетней державы с ее культурой, с ее духовностью? В какой атмосфере растут наши дети и внуки?

Это поддерживается практически всеми телеканалами. Различные ток-шоу, в которые уже вовлекаются и дети, и им, детям, взрослые дяди рукоплещут. Допустим, девочка, которая в 10 лет вихляет бедрами, как певица шоу-бизнеса, и мальчики, поющие на английском, забывающие русскую речь. И им говорят: «Ты супер! Ты самый лучший, ты гениальный», поднимают на пьедестал в этом младенческом возрасте. (Я знаю, что это такое – с младенчества стать звездой: когда мне было 14 лет, я прославился на весь мир, и мне критики говорили о том, что я гений – как я уцелел, не знаю.) И вот этим детям говорят: «Ты гений». А куда им дальше двигаться, если они уже сейчас гении?

Итак, мы сейчас поговорим о музыке с тем, кто имеет право говорить о музыке, – одним из самых выдающихся дирижеров современности, имя которого, как бриллиант, сверкает во многих афишах лучших, престижнейших залов мира, – в Америке, Франции, Германии, Австрии, Италии. Человек, который много лет руководит оркестром – и, может быть, благодаря его руководству Большой симфонический оркестр получил имя Петра Ильича Чайковского. Я вас приглашаю на встречу с удивительным мастером музыки, отдавшим этому всю жизнь, художественным руководителем и главным дирижером Большого симфонического оркестра имени Чайковского, народным артистом СССР и России, профессором, членом Патриаршего совета по культуре Владимиром Ивановичем Федосеевым.

Не могу передать чувства, которые я сейчас испытываю, от радости, что я Вас опять вижу, что мы можем полном покое, в окружении лиц гениев русской культуры, поговорить о музыке. Вы – первый, кого мы пригласили в нашу студию из тех, кто имеет прямое отношение к музыке. То, чем Вы занимаетесь, дирижирование – этому можно научить или же это все-таки дар от Бога, врожденное?

– У нас в стране состоянии музыкальной культуры – вообще культуры – таково, что мы не приобретаем что-то новое и не сохраняем старое, к сожалению. Дирижерская профессия считается профессией взрослых людей, хотя можно и в 7 лет что-то начать дирижировать...

А Вы же, кстати, мальчиком бежали в военные годы за оркестрами и дирижировали.

– Я бегал, да. Вот с этого-то и началось мое дирижерское искушение, так можно назвать. Но потом я познал, что сколько бы я ни учился, дирижирование – загадочная профессия. И время, контакты с гениями, с людьми, которые уже в мире искусства обозначили себя, – это дает развитие. Дирижер не может стоять на месте, даже если он приобретает все технические навыки дирижирования. Это, так сказать, техника, которая дальше может не дать какие-то импульсы.

Вообще, музыка – это загадка; говорят, там, где кончается слово, начинается музыка. Значит, если уже в словах нет никакой идеи, то музыка может досказать любую идею. Я, когда смотрю на эти портреты, я бы каждому порекомендовал взять хотя бы миллионную частичку от каждого, чтобы понять людей, которые сотворили эту культуру. И мы живем, мы гордимся. Конечно, время берет свое, и часть культуры исчезает, мы теряем и целые школы, много исчезает в процессе всего этого мирового шума, гама, который еще называется культурой. Но на самом деле, особенно наши радио и телевидение (я не говорю про все телевидение) очень вредно действуют на наши сердца, на нашу культуру.

Вы сейчас затронули два понятия: «слово» и «музыка». Я режиссер, Вы дирижер – близкие профессии, мы с Вами руководим большими коллективами. Прав ли я или обманываюсь в моем ощущении: лично для меня, как для актера и режиссера, истина в одной новозаветной фразе, объясняющей суть творчества актера, режиссера, писателя, и думаю, что и музыканта. А фраза это такая: «Сколько, например, различных слов в мире, и ни одного из них нет без значения». Можете ли Вы эту же фразу приложить к Вашей профессии: много в мире звуков, и ни одного нет без значения?

– Да, но разгадать значение этих звуков я до сих пор пытаюсь. Сколько я живу, и с годами, со временем, в общении со своими людьми в России, с другими людьми, я постоянно открываю для себя эти значения. Буквально сегодня я репетировал Бетховена. Этот композитор для меня не является ни немцем, ни русским, он – от Бога.

А Бах? Тоже от Бога?

– От Бога. Поэтому над значениями звуков я начинаю задумываться: а что он хочет сказать вот в этой закорючке, в этом посыле буквально одной нотой? И приходится разгадывать. Я не разгадал это ни 3 года тому назад, ни 5 лет назад, а вот сейчас я начинаю разгадывать что-то. И мне становится где-то и стыдно за себя, но в то же время я понимаю, что моя профессия – как бы пожизненная: пока стоишь за пультом, ты можешь еще что-то сказать, а когда уже не сможешь стоять, то заканчивай. Я не мечтал об этой профессии никогда, я мечтал быть пастухом в детстве.

Но Ваши родители хотели, чтобы Вы были музыкантом?

– Хотели.

Ваш отец играл вроде бы на баяне?

– Да, он и на баяне играл.

А мама пела в хоре?

– Мама пела на клиросе, в церковном хоре. Они мечтали, чтобы я стал музыкантом. Но сама трагическая ситуация жизни мне помогла, то ли это действительно Господь помог, когда я жил в Ленинграде в блокаде и видел этот баян, стоящий на определенном пьедестале. И отец мечтал, чтобы я на нем начал играть, но война мне не дала такой возможности. И вот этот баян с нами был, когда уже после блокады нас отвезли в другой город. И на первой станции немцы разбили наш состав, я не знаю, как мы выжили. Горели костры, нас пригласили осмотреть наши вещи, и этот баян стоял на пепелище нетронутый. Он стоял и как бы говорил: «Возьми меня» – и я его взял, и вот стал с тех пор учиться. Этот баян как бы меня и привел в то, чем я сейчас занимаюсь, в музыкальное искусство.

Но когда Вы поступили в музыкальное училище, Вы же не знали нотной грамоты?

– Не знал.

А как же Вас взяли, кто Вас взял?

– У меня всегда был хороший слух, взял меня педагог, который увидел во мне способности к игре на баяне, потому что я играл, но ноты не знал, я на слух перенимал песни. Так же, как в деревнях, ведь поют любую незнакомую песню, изучают ее без нот, просто по слуху. Вот и я так. Но мне сказали: ты должен знать нотную грамоту, иначе дальше ты не пройдешь. Я, конечно, стал изучать, мой папа брал педагогов, чтобы меня учили. И вот так я попал в училище имени Мусоргского в Ленинграде, быстро освоил грамоту, с этого началось все.

Вам же в жизни очень везло, у Вас были прекрасные педагоги – Л. Гинзбург и Е.Мравинский. Так?

– Да-да, Гинзбург – это немецкая школа. У нас в России как таковой дирижерской школы не было, она пришла из Германии.

А Мравинский – тоже ученик этой школы?

– Да, он тоже ученик этой же школы, конечно. Но он учился до меня, немножко пораньше, я не знаю, у каких педагогов, но он меня приметил, и я присутствовал на его уроках, на его репетициях, и мне было достаточно это видеть, ощутить. Он научил меня, как мне надо дирижировать направо и налево, он мне это доверил, и я, конечно, безмерно благодарен, что у меня в жизни случилась эта встреча. А Гинзбург уже меня профессионально учил, но сам Гинзбург не был большим дирижером, он, скорее, был прекрасным педагогом, он видел в другом человеке возможность или невозможность к этому. Поэтому он всегда мне говорил, что этой профессии можно учиться много и долго, но ничего не получить. Какая-то внутренняя сила позволяет быть дирижером. Дирижер ведь должен иметь влияние на музыкантов и авторитет. Мой путь был очень трудный – я молодой был, авторитета не имел.

Сколько Вы руководите оркестром имени Чайковского?

– 42 года.

По-моему, Вы счастливый человек, ибо избрали такую профессию: музыка, как считают Ваши коллеги из разных искусств, – кино, театра, литературы, – самое приближенное к Господу Богу искусство.

– Правильно, я согласен с вами. Когда рождается ребенок, уже у него в венах течет какая-то культура, только ее нужно почувствовать, найти, помочь ему, и он обретет ее.

Вы дирижировали самыми крупными оркестрами мира. Вы по природе диктатор или друг, учитель?

– Я не диктатор абсолютно.

А как Вы удерживаете эту массу в 100 человек с разными характерами?

– У меня было много встреч с оркестром, ведь оркестр при первой встрече не принимает дирижера как друга.

А когда Вы пришли, Вас не приняли?

– Конечно, нет. В оркестре были великие музыканты того, советского времени, авторитетные, с большим именем, а я-то пришел туда из народного оркестра, из фольклора. И эти люди считали, что народное искусство не стоит признания или поддержки: «Играйте себе на балалайках и пойте русские песни» – такое было пренебрежение в ту пору. Мне было очень трудно это все доказывать, но нашлись люди, помогли мне, без их помощи я бы не смог. Такой был председатель Гостелерадио, даже не музыкант – Сергей Георгиевич Лапин, который стал мне доверять. Я не знал, то ли это посыл с Небес, мне было оказано доверие, но меня били сильно вплоть до того, что я готов был отказаться от всего этого, уехать с женой в провинцию, лишь бы, так сказать, не бороться за это место.

Вы сейчас как-то вполголоса заметили, что пришли из народной музыки, к которой профессиональные музыканты относились тогда критически...

– Пренебрежительно.

Также и к писателям нашим – В. Распутину, В. Белову, В. Астафьеву...

– «Деревенщики», так называли их.

Да. Вы говорили, что так было, но, к большому сожалению, и сейчас отношение именно такое к русской теме в нашем искусстве. Вы это чувствуете сейчас?

– Конечно, чувствую.

Но ведь Вы же ездите по всему миру...

– А я там не чувствую это, я чувствую в своей стране больше, чем там.

В чем это проявляется?

– Я вам скажу, что меня приняли в России через Запад, как ни странно, – это факт: меня, скорее, увидел Запад и доверился мне, я стал руководителем Венского оркестра, прежде чем тут обрести какое-то влияние и внимание ко мне. Именно потому, что я шел от народного искусства, я 15 лет играл народное искусство и поддерживал его, и был на виду в этом амплуа. Поэтому те, кто меня не пускал в эту систему, они все делали, чтобы меня закрыть. И вот нашлись люди, помогли… Свиридов – это мой человек, у него я учился всю жизнь, я его благословляю и молюсь за него. Второй – Мравинский. И даже из ЦК партии был такой – Зимянин, политикой занимался, тоже что-то увидел во мне. Тот же Тихон Николаевич Хренников проявил ко мне такое боязненное отношение, но он боялся других. Вот эти 4 человека. Так что я шел через такие препоны, которые, может быть, меня и укрепили даже.

Сейчас Вам легче стало?

– Конечно, легче. Но я знаю, что я неугоден кое-кому, но после 42-х лет руководства, получения всяческих премии, записей, и конкурсы я выигрывал (и Чайковского, и пластиночные), много-много… Поэтому я уже не обращаю внимание на это. Но мне пришлось прожить эту большую травму, и я выдержал с помощью, с поддержкой близкого человека – моей жены. Может быть, без нее я бы и не выдержал, честно говоря. У меня было желание уехать и не бороться: с мельницами бороться бесполезно.

Здесь я Вас поддерживаю, Вы выбрали (или Вас выбрали) прекрасную жену – Ольгу Ивановну Доброхотову, человека, понимающего, что такое музыка. Вы переиграли если не всю серьезную музыку, то огромную ее часть; к разным композиторам Вы относитесь по-разному, я знаю. Одних Вы любите играть – Свиридова, Рахманинова, других меньше играете – таких, как Прокофьев, допустим (я многого не слышал в Вашем исполнении), Вы были практически первооткрывателем многих произведений Шостаковича, Свиридова, Хачатуряна и многих-многих других. Вы записали, по-моему, практически все произведения Шостаковича, да?

– Да, все Шостаковича симфонии. Я был в Китае, и в гостиницу приходит человек: «Я вас 5 часов жду». А я спрашиваю: «Что вы ждете от меня?». И этот китаец говорит: «Я принес чемодан ваших записей» (о которых я уже даже забыл, что они есть), и я подписывал больше часа эти записи.

Ваши отношения с оркестром – мне это очень интересно: я, как режиссер, вижу, как другие режиссеры работают со своими группами, – как диктаторы, топают ножкой, требовательно. К Вам приходит утром 100 человек со своими проблемами: дети больные, жена ушла, там еще что-то, и вот как Вы это все гармонизируете? Чем?

– Любовью. Я всегда вижу талантливого человека, мне так интуиция моя подсказывает, и к нему начинаю хорошо относиться, даже если у него никакого опыта нет. Ведь мы приглашаем молодых людей, меняется поколение. Я приглашаю, слушаю его, определяю его талант. Но опыта, конечно, у него никакого нет, потому что оркестровая игра – это особое дело, это чувство локтя, ведь должен сложиться ансамбль. И я, даже если он не прав, говорю, что очень хорошо. Вот такая у меня система, что я начинаю хвалить музыканта, который не прав, но говорю: «Вы знаете, вот здесь бы немножко так сделать».

Я приехал в итальянский оркестр первый раз, а итальянцы никакой дисциплины не принимают. Я смотрю – они на репетиции и пьют, и едят. И вот я начал постепенно их хвалить, что вы талантливые, очень красиво все делаете, но только нужно вам заниматься другим делом. Вот такой мой метод. Есть, конечно диктат, тот же Мравинский был диктатор, его боялись. Он палочку бросал, бюллетени брали до того, как встретятся на репетиции. В своей работе он был настолько принципиальный, что это тоже похвала. Много было дирижеров-диктаторов, тот же Караян, но есть дирижеры, тот же Кляйбер, никакой не диктатор, а мне такие образы навсегда запоминаются. Поэтому я с любовью проникаю, узнаю, как музыкант живет, как его семья, кто его любовь и все такое.

Вы работаете не только руками, но и словом, сердцем?

– Да, словом, сердцем – стараюсь. Допустим, у нас в оркестре есть семьи, которые уже сложились в оркестре, и я как бы помогаю в этом даже. Если я вижу, что человек влюблен, не просто случайная связь, а именно так уже, навеки…И вот у меня в оркестре уже много таких семейных пар. И это очень помогает мне.

Вы открыли некоторые новые произведения Шостаковича, Свиридова, Хачатуряна, но Вы открыли и еще одного нового для России композитора – царя Ивана Грозного. По-моему, никто прежде не играл симфоническими оркестрами его музыку, его стихиры. И Вы это сделали с гениальным русским артистом, нашим другом Алексеем Петренко. Почему Вы взялись за эту вещь?

– Во-первых, я видел Алексея Васильевича как гениального актера.

То есть Вы взяли это под него. Если бы не было Петренко, Вы бы не стали?

– Нет, не стал бы. Мало того, я переделал это сочинение, там 3 певца поют, а я увидел, что Петренко может все сам петь, – и когда увидел, что он обладает и этим, и этим, я его сразу повез в Париж. В Париже мы давали «Ивана Грозного» Прокофьева в то время. Там ведь текст не совсем хороший про Наполеона, и я боялся, что французы начнут возражать. На самом деле все было прекрасно, пел он на русском языке, и все сошлось замечательно, и французы все понимали, настолько было ясно, что он делает и что он поет. (Окончание в следующем номере)

Полную версию программы вы можете просмотреть или прослушать на сайте телеканала «Союз».

Читайте «Православную газету»

Сайт газеты
Подписной индекс:32475