Протоиерей Артемий Владимиров: Вектор священнического служения – это жертвенность

Сегодня мы беседуем с протоиереем Артемием Владимировым, старшим священником и духовником Алексеевского женского монастыря в Москве. Вы очень часто выступаете на нашем канале как человек, отвечающий на вопросы, – а как давно Вы сами задавали кому-либо вопросы не на уроках, но с целью узнать что-то новое и чему-то научиться?

– Задаю эти вопросы постоянно, но не в пустоту, а читая книги. Убежден, что книга есть раскрытая совесть того, кто ее написал, и поэтому, находясь в уединении (а уединение для священника – это роскошь), я, собеседуя с авторами, обращаюсь к ним с вопросами, на которые они мне отвечают. Конечно же, и в делах душепопечения батюшка, желая полнее составить себе представление о человеческой душе, всегда прибегает к вопросам, наводит на мысль человека, который, отвечая ему, тем самым раскрывает священнику свое сердце. И наконец, чем старше мы становимся, тем более бываем и любознательными.

Говорят, что один из признаков того, что ты находишься на своем месте, то есть когда для тебя священство – это призвание, а не профессия, не специальность, есть искренний интерес к судьбе человека. Вот почему хоть несколько умудренные жизнью священники очень любят задавать вопросы самым разным людям в зависимости от того, какую творческую, производственную сферу они занимают. Так что ваш вопрос не в бровь, а в глаз.

Скажите, пожалуйста, все-таки из тех вопросов, которые Вам задают, что запомнилось больше всего: может быть, самый сложный вопрос или самый курьезный?

– Недавно я исповедовал одну девочку лет 10-и, приметив, что она бледновата, как многие юные горожанки, порекомендовал ей в выходные и праздничные дни сходить с родителями в поход: солнце, воздух и вода – наши лучшие друзья! И она, приняв это как послушание, в завершение сложив руки под благословение, сказала: «А могу я Вам задать вопрос?» – «Ну конечно! Мы из наркомпроса и отвечаем на вопросы!» – «Батюшка, – спросила эта отроковица, искренне и без всякой задней мысли, – а Вы сами ходили в походы, когда были молодым?» Вот это был для меня вопрос убийственный, потому что в тайне своего сердца мы все считаем себя молодыми. Однако годы идут, и, когда слышишь подобный вопрос, ты понимаешь, что и тебе, осколку империи, тому, кто родился в середине прошлого столетия, нужно знать свое место.

Среди тех вопросов, которые адресованы Вам, в частности на радио «Радонеж», был, например, и такой: «Полезно ли пользоваться глиной из Мертвого моря?» Вы часто получаете такие вопросы? Как Вы на них отвечаете?

– Задают много вопросов, «хороших и разных», и мы, священники, привыкли к тому, что нет праздных вопросов, поскольку они волнуют человеческое сердце.

Что касается заданного вами как будто бы одиозного, курьезного вопроса, то на самом деле он интересен тем, что православный человек хочет осмыслить все реалии окружающей его жизни в свете вечной Правды и Любви. И на вопрос: «Можно ли пользоваться продуктами Мертвого моря в лечебных целях?» есть свой ответ: «Можно, потому что «Господня земля и исполнение ея», как сказано в книге Псалтирь царя Давида». А вот когда спрашивают, можно ли купаться ради развлечения в Мертвом море, то я бы ответил, что это нежелательно, потому что если вы читали Книгу Бытие и помните, с какими трагическими событиями в жизни человечества сопряжена эта геологическая, геополитическая, вселенская катастрофа, то, конечно, плескаться в Мертвом море на месте, где были Содом и Гоморра, – вещь весьма сомнительная.

Отец Артемий, поделитесь с нами своим опытом: как Вы пришли к вере в советское время, будучи в интеллигентной семье, с хорошим образованием... Как это произошло? Ведь все-таки была середина 80-х годов.

– Думаю, что обретение веры у каждого из нас бывает сокровенным. И даже Савл, ставший Павлом как будто в мгновенье ока, ослепленный явлением ему Господа Иисуса Христа, на самом деле все предыдущие дни, месяцы и годы шел к этой вере, хотя и не осознавал этого.

Обращаясь к своему опыту, могу сказать, что я с детства был крещен, но не просвещен, как большинство моих соотечественников. Однако думается, что над каждым из нас сбываются слова Книги Откровение, которые исходят из уст Господа: «Стою у сердца вашего и стучу: «Отворите Мне!»». Просто не в каждый период нашей жизни мы способны понять, от Кого исходит этот призыв.

Для меня, наверное, кардинальным событием стал уход из жизни горячо любимой родственной души – бабушки, которая вложила в нас, троих внуков, все свое сердце. И когда я узнал о ее кончине, то свершилось нечто, что превышает логическое постижение: отравленный безбожием 70-х годов, я должен был, как кажется, думать: «Все! Ее нет – поезд ушел. Связь навеки разорвана: что было, то прошло». Но сердце отказалось воспринять эту схему, более того, оно чувствовало, что моя бабушка где-то рядом, что она меня видит, слышит и любит. А вы знаете, когда вас любят (любовь – это конкретное, живое чувство), то ошибиться невозможно. И свершилась эта антимония: ум как будто бы меня удостоверял, что все кончено, а сердце, словно птица в клетке, рвалось и искало связи, живого общения с человеком, ушедшим за грань земного бытия. Убежден, что это и был самый мощный импульс от Бога, с которого и начался активный поиск, увенчавшийся моим вхождением в тот самый храм, куда бабушка тщетно пыталась меня однажды завести – я был пионером в пятом классе, вырвался из ее рук и сбежал.

Конечно, приход в этот храм имел затем продолжение: не сразу (все вызревало очень неспешно), но, когда я почувствовал внутреннюю необходимость раскрыть свою совесть Тому, Кто меня создал, и, преодолев внутреннее борение, сомнения, я наконец перешел Рубикон, подошел к батюшке, который стоял у креста и Евангелия, душа моя раскрылась. Впервые в жизни я понимал, что Сам Бог мой позор, мои переживания, мой стыд воспринимает на руки, очищает, врачует, прощает. Это и был, наверное, тот эпохальный, судьбоносный момент, когда уже не отвлеченная вера, не жажда верить в то, что Кто-то есть, но живая, зрячая, горячая вера вошла в меня, как горная река снисходит с вершины и наполняет собой долину, поэтому после разрешительной молитвы я почувствовал метаморфозу, какое-то удивительное изменение. Это было ощущение не только духовное, но и физическое: в моих сочленениях, в костях, уме, а главное, в сердце водворился такой ослепительный мир, такая тишина, такое блаженство, которое невозможно изречь словом. И с тех пор (это было в 1978 или 79-м году) я понял, что никто не отнимет от меня моего дара, моей способности верить и служить Богу.

Вы поступили на филологический факультет Московского университета. Меня интересует, с чем связано было изменение Ваших интересов, ведь Вы сначала поступили на романо-германский факультет, а потом перешли на русскую филологию.

– Будучи увлечен английской литературой, воспитан на книгах Диккенса, я полюбил английский язык, и, может быть, кому-нибудь из незримых участников нашей беседы будет любопытно узнать: учась в 7-м классе, я вдруг почувствовал, что мне хочется овладеть языком реально, а не номинально, хотя, находясь в спецшколе, кажется, я не должен был бы жаловаться на недостаток знаний.

Тем не менее я убежден, что без самообразования, без какой-то внутренней мотивации, как бы сказали психологи, никогда ничего дельного не достигнешь ни в одной области: для этого нужно «загореться». Как Михаил Васильевич Ломоносов «загорелся» жаждой приобретения знаний и стал таким универсалом, что и поныне мы удивляемся тому, сколько он сделал открытий в области аэродинамики, теоретической физики, химии, художественном искусстве, мозаичном деле и многом другом, опередивших его время на двести лет! Так вот, научившись читать книги вначале со словарем, а затем овладев каким-то запасом английской лексики, я решил поступать на английское отделение романо-германской кафедры вполне осознанно. Но уже через год, обретя способность говорить на чистом английском языке, я вдруг почувствовал, что мне не хватает глубины, и потому переход на русскую кафедру для меня стал совершенно закономерным. Для многих моих знакомых он оказался парадоксальным, потому что было время, когда «флюгер» у молодежи был повернут на Запад. Однажды я услышал на одном из спецсеминаров по древнерусской литературе, как один из корифеев этой области Вячеслав Адрианович Грихин, уже давно почивший, растолковывал счастливым слушателям Символ веры, говоря о миросозерцании древнерусского книжника. И хотя это все носило конспиративный характер, преподаватель сам прочитал эту молитву так, как она читается в Церкви. Для меня стало понятно, что именно в этом пространстве языка древнерусской литературы моя душа обретет золотники подлинного знания.

Конечно, переход на втором курсе на русскую кафедру требовал жертв: мне пришлось сдавать чуть ли не 20 дисциплин, которые не преподавались у нас на английском отделении, и из круглого отличника я превратился в отстающего: так просто старославянский язык с его индийскими проформами сдать было невозможно. Зато прибавилось смирения, ушел гонор, комплекс выскочки, баловня судьбы, и сейчас я вижу, что все это свершилось под знаком вечности, потому что само общение с такими педагогами, как, например, Никита Ильич Толстой, член-корреспондент Академии наук, глава Института балканистики, человек глубокой христианской культуры (в отличие от его прадедушки – мятежного графа Льва Толстого), давало очень многое. Это и общение с другими светочами книжности, к примеру, со знаменитым создателем учебника греческого языка – господином Козаржевским, преподававшим на факультете истории искусства исторического факультета.

Безусловно, нас, «птенцов» университета, выносило «на простор речной волны» в мир христианского ведения, церковности. Вот почему из филологического факультета выходили гриши добросклоновы, которые потом оказывались нужными Московской духовной академии и семинарии. Достаточно вспомнить имена замечательных священников, маститых духовных пастырей: протоиерей Валентин Асмус – один из ученейших священников, преподаватель святоотеческой письменности, греческого языка, истории Византии; протоиерей Максим Козлов – в недалеком прошлом настоятель университетской церкви... Так что мы действительно благодарны нашей alma-mater, и я бы сказал, что поступление в университет уже подразумевало соприкосновение с православной культурой, вхождение в Церковь. Не было показательней перемены нашего жития-бытия, потому что здесь высшее образование подлинно давало соприкосновение с тысячелетней историей и культурой России.

Вы сказали про необходимость конспиративного подхода в отношении темы Православия. Я прочитал, что Вы даже были уволены из школы после университета за якобы пропаганду Православия. Это так?

– Думается, что упомянутые мною педагоги не прибегали к конспирации как таковой: им нечего было скрывать. Но они обладали, в отличие от многих современных пропагандистов Православия, удивительным тактом, скромностью, деликатностью: никому ничего не навязывая, они по роду своей профессии вводили слушателей в миросозерцание веры. Скажем, один из знаменитых преподавателей древнерусской литературы господин Н.И. Либан в 1978 году на ознакомительной лекции по своему предмету обратился к студентам примерно с такими словами (это мне рассказала моя матушка, которая училась в университете на русском отделении): «Господа студенты! Я надеюсь, что все вы уже читали Новый Завет и, в частности, Евангелия от Матфея, Марка, Луки и Иоанна. Поднимите руки те, кто не читал Евангелие!» Все подняли руки. Он, наверное, умел владеть аудиторией, был не лишен актерских способностей, и, добродушно улыбнувшись, этот маститый профессор, создатель хрестоматии, пособий по древнерусской литературе, сказал: «Как поступить на русское отделение и не знать содержания Нового Завета?! Это contradictio in adjecto – противоречие в самом себе! Это нонсенс! Я прошу вас к следующей лекции от корки до корки изучить этот памятник I века по Рождестве Христовом, а иначе у нас с вами ничего не получится!»

Представьте себе, насколько молодежь, пребывавшая в доблестных рядах комсомольской организации, была поражена такой рекомендацией. Прошу учесть, что Библию мы, филологи, не могли выписать в зоне открытого доступа в библиотеке – мне лично было в этом отказано, при том что библиотекарь по своей доброте показала мне список книг, не подлежащих к выдаче студентам. Почему-то, кроме Священного Писания, там оказались труды Николая Бердяева – известного русского религиозного философа, Артура Шопенгауэра, которого так уважал Лев Толстой, снабдивший «Войну и мир» совершенно неудобочитаемым послесловием, в котором излагал пессимистическую философию этого немецкого мыслителя; был в этом списке, как мне помнится, и Ницше с его трудом «Тропами Заратустры». Сфотографировав список, я поставил себе задачу все это прочитать: запретный плод сладок.

А кому же можно было прикоснуться к Библии, учась в университете? Только философам после IV курса, то есть тем, кто уже был «на излете» обучения. Как я понимаю, после того, как они законспектировали от руки «Капитал» Карла Маркса, ведь после того, как их ум окажется «заизвесткованным», то им уже не страшно будет читать и Библию.

Вот такие, может быть, даже не лишенные улыбки воспоминания о той эпохе, интересной, трудной, но подводившей нас к вере.

Отец Артемий, пожалуйста, все-таки опровергните или подтвердите тот факт, что Вы подверглись таким, скажем так, «репрессиям» в школе после того, как закончили университет и работали там...

– Интересно, что уже в университете за мной утвердилась слава чуть ли не исповедника веры, однако меня никто там не тронул. Времена были таковы, что многие боялись обсуждать эти вопросы в обществе, может быть, не желая осложнений, хотя наш факультет, безусловно, считался идеологическим.

Мне, как молодому специалисту, действительно пришлось преподавать в двух замечательных школах: математическом интернате имени академика А.Н. Колмогорова, прикрепленном к университету, и затем в гимназии – 59-й школе, бывшей Медвединской царской гимназии в Староконюшенном переулке.

Конечно, будучи преподавателем русского языка и литературы, я не мог приносить Пушкина, Грибоедова, Толстого и Достоевского в жертву революционно-демократической тенденции. Сказать, чтобы я проповедовал прямо – нет: благоразумие подсказывало мне, что это было бы совершенно неправильно и с методической, и с духовной точки зрения. Но, безусловно, размышляя о Базарове, Раскольникове не в «кондовых» категориях советского литературоведения, я понимал, что шила в мешке не утаишь. Мне было предложено оставить сначала одну школу, а потом другую. В мягкой форме мне было сказано, что я не могу воспитывать молодежь в идеалах марксизма-ленинизма. А директор второй школы сказала более откровенно: «Артемий, как мать я люблю тебя, как человек – уважаю, но как коммунист – в школе держать не могу!» Вот такое «растроение» сознания. Примечательно, что у меня ни на кого не осталось обиды, тем паче, что судеб скрещение оказалось впоследствии неслучайным: уже будучи священником, я эту милую женщину, которая с одной стороны поставила человечность и материнство, а с другой – коммунистические убеждения, как пастырь исповедовал и напутствовал причащением Святых Христовых Таин перед ее кончиной. (Окончание следует)

Расшифровка:
Евгения Осипцова

Полную версию программы вы можете просмотреть или прослушать на сайте телеканала «Союз».

Читайте «Православную газету»

Сайт газеты
Подписной индекс:32475